МИНИ-САГИ
Книга четвёртая
1 · 2 · 3 · 4 · 5 · 6 · 7 · 8 · 9 · 10 · 11 · 12 · 13 · 14 · 15 · 16 · 17 · 18 · 19 · 20 · 21 · 22 · 23 · 24 · 25 · 26 · 27 · 28 · 29 · 30 · 31 · 32 · 33 · 34 · 35 · 36 · 37 · 38 · 39 · 40 · 41 · 42 · 43 · 44 · 45 · 46 · 47 · 48 · 49 · 50
151.
— Я теперь сочиняю по-новому, — сказал по телефону Саша Вустин, но я чувствую, что тебе неинтересно.
— Что ты, совсем наоборот!
— Я не использую некоторых звуков.
— То есть?…
— Я пользуюсь системой Буцко/Пифагора или цепочками тетрахордов, в которых есть все звуки, но только в соответствующих регистрах. Это гамма уходящая в бесконечность. Она звучит божественно!
152.
— Я живу не своей жизнью, — продолжал он, — всё куда-то езжу, мотаюсь по заграницам, а мне надо было бы сидеть в тихом углу и спокойно писать, писать… Я ужасно устал, совершенно истощился. Я слепну! Единственное о чём я мечтаю — месяца два не делать ничего!!!, а только отдыхать, и заниматься своим здоровьем.
153.
N слишком много трудился: дни просиживал на работе, творя на компьютере товарные ярлыки, по вечерам учился на курсах компьютерного дизайна, а в промежутке давал уроки фортепьяно, заменяя жену, только что родившую второго ребёнка. И вдруг что-то с ним произошло. Он почувствовал, что кто-то им управляет, наделяя его какими-то необыкновенными способностями.
154.
Он стал постоянно острить и к месту, чего раньше за ним не водилось. Мысли одна оригинальней другой приходили ему в голову и он едва успевал записывать свои афоризмы. Обычная раздражительность куда-то исчезла, сменившись небывалой любовью ко всем людям. Всё стало светлым и лёгким — ему даже казалось, что он может летать.
155.
Он ещё больше утвердился в своей вере в Бога. Однако к этому примешивалось новое чувство — будто мир устроен специально для него, и все пытаются помочь ему, намекнуть, наставить, направить его, обращаясь прямо к нему с экрана телевизора, на улице, в троллейбусе или метро так, что это его даже начало обижать.
156.
— Почему они так себя ведут? — с досадой думал он, глядя на окружающих. Лица людей стали менять свой облик, превращаясь одно в другое, он стал их путать. Мыслей стало так много, что ни одной из них невозможно стало ухватить, на чём-то сосредоточиться, остановиться, и он только метался из угла в угол…
157.
Смирнов — ну что это за фамилия! Тихая, скромная, смирная, да ещё такая распространённая. Одна ассоциация — да и та с водкой. То ли дело: Чайковский, Мусоргский, Стравинский, Шостакович — пышные, сверкающие имена, или туда, подальше: Малер, Вагнер, Брамс, Шуберт, Бетховен, Моцарт — просто и со вкусом, или, наконец, Бах — бьёт прямо в цель.
158.
Меня, наконец, оставили в покое и дали позаниматься. Момент, когда я с пачкой нотной бумаги и карандашом в руках подходил к пианино, был удивительно приятным. Дальше — хуже. Идеи не спешили ко мне шумною толпой. Короткий мотивчик из широко расставленных нот, да цепочка тихих аккордов — вот всё, что мне удалось высидеть
159.
Леонардо рассказывает: вынули из воды большой камень и положили на живописном холме. Затосковал камень по своим братьям и скатился на широкую мостовую. Но худо стало ему под ногами прохожих, под копытами лошадей, под колёсами тяжёлых повозок. И тщетно мечтает он вернуться на своё прежнее место к спокойной и сосредоточенной жизни.
160.
Ваня не исполнял, а как будто наигрывал, импровизируя наедине с собой, отправив ко всем чертям романтический пафос и воспроизводя только то, что могло быть интересно ему лично, именно сейчас, в данный момент, со всевозможными как бы случайными репликами и всплесками, словно только что пришедшими ему в голову — музыка рождалась прямо на глазах.
161.
Зал заполнялся народом. Мимо, поблескивая очками, прошёл подтянутый седеющий человек, запахнутый в плащ.
— Это Ковасевич, — шепнул я Алисе.
— Правда?!!
— Я почти уверен!
— Не может быть — совсем другое лицо, сказала она, вглядываясь в фотографию в буклете. — Спорим на пять фунтов, что это не он?!
— Давай, — вздохнул я, — но мне тебя жалко.
162.
— А вдруг, это он? Здесь он совсем другой, но на CD c Бетховеном он похож… Он может стать моим учителем? Как с ним познакомиться? Ты понимаешь, как это важно?!! Это было бы замечательно!!!
— Подойди, и скажи, что обожаешь его игру.
— Может быть, — сказала Алиса и огонёк сверкнул в её глазах.
163.
— Я проиграла тебе пять фунтов, с радостным разочарованием сообщила Алиса. — Смотри, он разговаривает с Гавином.
— Гавин, — окликнул я.
— А это… — Гавин представил меня.
— Моя дочь Ваша большая поклонница, — сказал я Стивену, указывая на Алису.
— Вы играете? Поиграйте в моём классе… не завтра — завтра у меня слишком много учеников, а послезавтра.
164.
— Сегодня у меня нет класса. Всё перекладывается на завтра, так что у Вас впереди ещё день для беспокойства. А Вам, — обратился он ко мне, — придётся на день позже вернуться к своему компьютеру.
— Откуда вы знаете?
— Я знаю всё.
— От Лены? Тут она не права.
— Женщины всегда правы! — заключил Стивен улыбаясь.
165.
Стивен долго готовился, старательно массажируя свои мускулистые волосатые руки, потом замер, и, наконец, заиграл — последняя Соната Шуберта. Но это было так не похоже на привычного романтического, эмоционального, певучего Шуберта. Стивен едва касался клавиш кончиками пальцев. Музыка звучала тихо и таинственно, будто всё уже позади, и жизнь — это прекрасное угасающее воспоминание.
166.
— Я никогда не был в России, — сказал Стивен, — зато моя дочка жила там дважды по полгода. Ей двадцать пять лет. Это дочка от Марты Аргерих. Нет, она не пианистка, хотя играет недурно. Но мы решили, что двух пианистов в семье достаточно, так что она не получила от нас никакой поддержки.
167.
— Быть женатым на пианистке? Нет, это вполне возможно. Мы были женаты двадцать пять лет назад. Её рояль стоял в другом конце дома, и она играла до четырёх ночи. Мое пианино было в нашей спальне. Я садился утром в шесть, а Марта тем временем… — тут Стивен изобразил громкий храп и рассмеялся.
168.
Вода вздымалась волнами, переливаясь на солнце всеми лазурными оттенками — такая свежая, прозрачная, в неё хотелось сразу окунуться, напиться, зачерпнув полные горсти, а потом плыть и плыть в сторону пылающего горизонта.
Но что это? От лёгкого прикосновения она расступилась, разбежалась миллионами спугнутых чешуйчатых насекомых, как рану, обнажив кроваво-красное дно каменистой впадины.
169.
Пушкин в коричневом сюртуке расшагивал взад и вперёд по мостовой, поминутно восклицая:
— Ах, опять у неё визитёры!
Из подъезда, улыбаясь, вышел молодой человек и, завидев Пушкина, решил блеснуть своей осведомлённостью:
— А я знаю кто Вы — я читал Вашу сказку о мёртвой рыбе…
Он ненадодго задумался и затем выпалил:
— Вы — Лермонтов!
170.
— К большим людям надо приходить с большими идеями. Скажи ей, что собираешься написать «Реквием» для её мамы, и он будет не хуже чем у Моцарта.
— Ну, нет! Я не хочу думать, как Моцарт, что пишу «Реквием» для самой себя.
— Какое это имеет значение? Вся наша музыка — это «Реквием» для себя!
171.
Случайно я нажал на кнопку, и из радиоприёмника зажурчал тихий дрожащий голос, напевающий простую мелодию, но с затейливым орнаментом, окружающим каждую ноту тонкой вязью микроинтервальных глиссандирующих извивов. Потом голос произнёс гениальную фразу, — лучшего определения музыки я не знаю, — он сказал, что музыка для него — «это поток любви из глубины души».
172.
Позвонил Шнитке и стал приглашать в гости.
— Как Вы себя чувствуете? — спросил я.
— Хорошо! — засмеялся Альфред.
— Да, — продолжал он, — я посмотрел Ваш «ГУЛАГ» — великолепная работа.
— Спасибо, — промямлил я, и в голове вдруг пронеслось: «Да ведь он… неужели он… умер?!!» — но сразу же отбросил эту неудобную мысль, переходя к следующему сну.
173.
Умер Коля Корндорф и я как-то скис. Пошло косить наше поколение: Шахбагян, Беринский, Корндорф… Кто следующий? Может быть я? Но даже не в этом дело — слишком уж это произошло неожиданно. Я ведь и не знал про его опухоль мозга, правда, благополучно удалённую полгода назад. Не знал и про его менингит.
174.
Говорят, он совершенно излечился, только похудел очень. Я так и вижу его: длинный, тощий, с развевающейся по ветру чёрной седеющей бородой, бегущий по полю вслед за футбольным мячом. Какой восторг! Удар, и… Он умер на руках у старшего сына — врача по специальности. Хорошая смерть, если смерть и вправду бывает хорошей.
175.
Он никогда не был моим близким другом — он был приятелем, сверстником, коллегой, в котором что-то привлекало, и что-то отталкивало, с которым хотелось сблизиться, потолковать о вещах нас обоих одинаково интересующих, но вместо этого получалась полная ерунда — какой-то чёртик вставал между нами и всё кончалось утомительными выяснениями отношений и взаимными обвинениями.
176.
Он всех постоянно учил, увещевал, критиковал, но из его критики трудно было извлечь какую-то пользу, поскольку делал он это, как правило, не вполне деликатно, и легко обижал окружающих. Так наше знакомство началось с подобной обиды, и потом мы с Леной то и дело натыкались на острые углы его неуживчивого характера.
177.
Только однажды в апреле 1985 я видел, как его лицо осветилось добротой — когда мы неожиданно столкнулись в подземном переходе на Смоленской площади, он по дружески меня обнял и сердечно поздравил с рождением сына Филиппа. Меня это невероятно тронуло, но ещё больше удивило — от него я не ожидал подобных проявлений чувств.
178.
Гленн Гульд — грезящий гуру, гурман гармонии, гнусавящий гомункулус, гукающий губошлёп, гримасничающий гадкий гусёныш, горбящийся гутаперчивым гимнастом, гарцующий гарнизоном гикающих гайдамаков, гордо громоздящий гомерические гаммы, голенастые группетто, гладкоствольные глиссандо, гребущий горстями горы гальванизирующего G-dur’а, грызущий гранитную глыбу «Гольдберга» — готическую громаду германского гения, грохочущий гроссбух галлюцинирующего Голиафа, грозящий глубинным гулом гибнущих галактик.
179.
— Как, ты уже позавтракал? — спросила Леночка, продирая глазки.
— Ну, конечно: для кого-то — утро, для кого-то — день, для кого-то — вечер, для кого-то ночь… Смотри, настоящее стихотворение получилось!
— «Для кого-то ветер веет…», — начала цитировать Ахматову Лена.
— Нет, не могу слушать твои стихи, — закричала Алиса.
— А мои можешь? — спросил я.
— Могу, они интересные.
180.
Нагнувшись, я поднял с пола бумажку и прочёл: «Ещё раз прошу меня простить за то, что так давно не возвращал. Большое спасибо. Корндорф.»
— Откуда это? — спросила Лена.
— Не понимаю!
— Не помню, чтобы ты когда-нибудь что-нибудь давал Корндорфу, — сказала Лена.
— Я тоже. Что он такое брал, чтобы теперь вернуть — после смерти?
181.
Пошарив рукой вокруг того места, где нашлась бумажка, я неожиданно для нас обоих вытащил партитуру «Реквиема» Денисова, которую мы не могли найти уже третий месяц, а вчера потратили на её поиски весь вечер, и уж, конечно, смотрели в этом самом месте.
— Это какая-то мистика! — воскликнула Лена.
Я только развёл руками.
182.
— Все мы стоим в очереди за смертью.
— Абсолютная правда! Но почему так торжественно? Вещь-то самая обыкновенная.
— Да так, просто — поэтическое настроение. Вдруг, представилась длиннющая очередь — все стоят и ждут; хотят отвлечься, подумать о другом, но мысли постоянно возвращаются к одному и тому же; пытаются разговаривать, но разговор как-то не клеится.
183.
Всё в мире — иллюзия. Одно реальность — эта очередь. Все стоят в ней, хотя никто не хочет. Никому из неё не выбраться, хотя все хотят. А в окошечке очкастая дама взвешивает на весах и выдаёт что-то: одному в серенькой обёртке, другому в розовенькой, третьему… да, неважно — упаковка разная, а продукт-то один!
184.
Подзывают по одному, но каждый не верит своим ушам, надеясь, что это не его и, оттягивая время, вглядывается в номерок, который всё время сжимал в руке. Конечно, ослышался! Но голос в репродукторе опять называет твой номер, и — ничего не поделаешь, приходится подыматься и на одеревеневших ногах двигаться к заветному окошечку.
185.
— Надо любить каждую ноту, которую ты играешь, — сказал Саймон Алисе. И в её руках простое упражнение, гоняющее гаммы из октавы в октаву, вдруг перестало быть скучным.
— Какой он молодец! Настоящий музыкант! — воскликнул я. — Но я тебе даже больше скажу: люби каждую ноту, которую ты пишешь — композиторы часто забывают об этом!
186.
G женится уже в пятый раз на девушке, которая почти в три раза моложе его, с которой, как он признался сам, у него практически нет общих интересов, но «с которой ему хорошо» — точно так же он говорил и про прежнюю, пока не женился, и не выяснил, что она немного сумасшедшая.
187.
Вчера он написал мне почему-то по-английски: "Iam absolutely sure that I am doing a right thing", — на что я тут же сказал: «Если бы он был уверен, он бы такое не писал». — «Да, это совершенно ясно!» — согласилась Лена. «Он просто хочет себя убедить, что он прав» — мудро заметил Филипп.
188.
В свой первый приезд в Англию в разговоре с Лизой Уилсон об опере Лены «Пир во время чумы», мы упомянули, что Пушкин заимствовал этот фрагмент из пьесы какого-то английского драматурга, и говорят, что перевод превзошёл оригинал.
— Как же его фамилия? — спросила Лиза и полезла в энциклопедию, — Ах, это Джон Уилсон!
189.
— А помнишь, — спросил Филипп, — когда-то ты видел кошмарный сон, как я развалился на куски и ты пытаешься меня собрать из лего? И ты был в ужасе, оттого что не можешь найти нужных деталей.
— Нет, совсем не помню. Когда это было?
— Лет пять назад, ещё в Киле. Напиши об этом мини-сагу!
140.
Меня разбудили звуки — кто-то играл на рояле, тихо-тихо перебирая клавиши в верхней октаве: ля, си-бемоль, си, соль, ля, ля-бемоль… Неужели Алиса встала так рано и сочиняет музыку? Нет, это же капли воды! Может быть там дождь… Какая красивая музыка! Хорошо бы так начать сочинение: капли воды, звуки рояля, пиццикато струнных…
191.
Дом в конце переулка весь пылал разноцветными лампочками, двигающимися гирляндами, целлулоидными санта-клаусами, мики-маусами, снеговиками…
Сияя от удовольствия, Лена сказала:
— Когда я вижу такое, я чувствую себя, как в сказке: жили были Дима и Лена, и были у них дети Филипп и Алиса. Жили они в маленьком домике и были счастливы…
192.
— Не знаю, наверное кто-то это уже сказал, но мне только сейчас пришло в голову, что музыка — это организованная тишина. И это довольно точное её определение — это кажется совершенно очевидным.
— Да, — согласилась со мной Лена, — но это должна быть хорошо организованная тишина, и если она плохо организована, то её невозможно слушать.
193.
— Славка весь оброс, одичал и стал похож на Диогена в бочке, — сказала Ирка.
На Диогена? До сих пор помнят о нём — какова личность! Обросший косматой бородой и множеством анекдотов, ставших непомерно бородатыми за 2400 лет, он, не шутя, так напоминал Славку, что им бы в пору стать героями сравнительных жизнеописаний.
194.
Чуть забрежжит заря, Диоген запаливает фитиль и выходит на дорогу — а там уж и Гераклит со своим фонарём, и Демокрит, и Архилох и сам Эзоп.
— Куда ты, дедуль — тебе уж за 2600 перевалило!
— Цыц салаги! Пока не найдём…
И так идут они век за веком, светя фонарями в лица прохожих.
195.
— Эврика! Нашёл! — вдруг завопили они хором.
На распутье двух дорог между Англией и Россией в большой глиняной бочке, сладко улыбаясь и мурлыча в бороду вдохновенную мелодию своего фаготного соло, похрапывал композитор Владислав Шуть
— Собака! — зарычал Аристотель.
— Сам ты! — вскричал Диоген, влепив ему в зубы свой главный философский аргумент. — Се Человек!
- РОСТРОПОВИЧ
196.
Мы вошли в зал во время музыки. На стуле сидел бледный старик с тонким ртом, сложенным как у покойника, наклонив виолончель и устало свесив смычок. Другой, помоложе, стоял к нам спиной и тряс косматой седой гривой, обрамлявшей блестящую бордовую лысину, жонглируя палочкой, перелетавшей из одной руки в другую. Оркестр гремел.
197.
Вдруг старик ожил, взмахнул смычком и виолончель, сдерживая рыдания, запела, заголосила, закричала на весь зал, а затем, внезапно стихнув, перешла на легко постанывающий вкрадчивый шёпоток, едва слышный, но всё же перекрывавший шуршание вынужденного угомониться оркестра. Старик не играл, а словно рассказывал свою историю и каждое слово проникало в самое сердце.
198.
Внезапно музыка прервалась. Слава повернулся к Рождественскому и стал ему объяснять:
— Здесь смотри на меня — каждый смычок равен одному такту!
Геннадий Николаевич пожал плечами и повторил кусок. Ростропович снова остановился и, выговаривая, как мальчишке, посоветовал прежде, чем махать, посмотреть в партитуру. Тот покраснел, и, с грехом пополам, доиграл до конца.
199.
Увидев нас, Слава расплылся в улыбке:
— Вот кто пришёл! Я сейчас вам что-то покажу!
Он вытащил из кармана и развернул бумажку, где большими красными буквами было написано: «Позвонить Смирнову!»
— А это кто? Ваша дочка? Вот это опус! На, подержи виолончель!
И я, замирая от страха, обхватил пальцами это бесценное чудо.
200.
— Я должен вас расцеловать!
И он проделал это, задержавшись на Алискином личике с видимым удовольствием. Затем взял из моих рук виолончель и просверлил меня глазами:
— Учу концерт! Очень увлечён твоим произведением. Обязательно сыграю этой весной.
Речь шла о «Concerto Piccolo» на темы четырёх русских гимнов, написанном для него год назад.