МИНИ-САГИ
Книга третья
1 · 2 · 3 · 4 · 5 · 6 · 7 · 8 · 9 · 10 · 11 · 12 · 13 · 14 · 15 · 16 · 17 · 18 · 19 · 20 · 21 · 22 · 23 · 24 · 25 · 26 · 27 · 28 · 29 · 30 · 31 · 32 · 33 · 34 · 35 · 36 · 37 · 38 · 39 · 40 · 41 · 42 · 43 · 44 · 45 · 46 · 47 · 48 · 49 · 50
101.
У церкви Санта Тринита студенты окружили бородача:
— Скажите, что Данте имел ввиду, когда писал…
— О, это не ко мне, вот кто лучше ответит, — указал он на проходящего мимо молодого человека. Тот, сверкнув недобрым взглядом, вскипел:
— Сам отвечай! Ты, который не сумел отлить из бронзы коня! И эти ослы-миланцы тебе поверили!
102.
Леонардо, покраснев от стыда, молча смотрел на удалявшуюся фигуру невероятно успешного молодого скульптора, слава которого уже начала затмевать его собственную. Звали его Микеланджело Буонаротти. Дело происходило во Флоренции в августе 1504, и друг Леонардо Джовани ди Гавина стоявший рядом, рассказывал потом эту историю точно так же, как она описана здесь.
103.
Чем наполнена моя голова? Да ничем особенно: какие то звуки, шевелятся, ворочаются, наползая один на другой, сливаются вместе, окрашиваясь радужными тембрами, вспыхивают и угасают, вскакивают, гоняются друг за другом, пружинят своими ритмами, подпрыгивают и пританцовывают, раздуваясь до оглушительной кульминации, а потом быстро разбегаясь врассыпную, оставляют вместо себя гулкую зияющую пустоту.
104.
У нас дома завелось маленькое чудовище. Оно женского пола, и ему всего 13 лет. Внешне оно даже вполне симпатично, но внутри его делается что-то страшное. Каждый день оно доводит Лену до слёз, а меня до нервного припадка. Глядя на это, чудовище только хохочет и кричит:
— А мне плевать на вас!
105.
Чудовище требует конфет, денег, развлечений, красивую одежду и много чего ещё. Но на любые наши просьбы оно не обращает внимания, и в лучшем случае говорит:
— Нет!
Оно любит нас дразнить.
— Ну, пожалуйста, — просим мы, не доводи нас до инфаркта!
Но чудовище удивлённо спрашивает:
— А что, вам ещё не надоело жить?
106.
В будущем люди забудут, что такое «выйти на улицу подышать свежим воздухом». Каждый город будет под толстым стеклянным колпаком, и воздух за его пределами будет так заражён отравляющими газами и радиацией, что выйти из него можно будет только по особому разрешению и в специальных скафандрах. Боюсь, что это будет скоро.
107.
Дорогая Леночка! Наверное, нет ничего глупее, чем дарить тебе эти ворохи спутанных слов, которые ты слышишь от меня изо дня в день вот уже 28-й год подряд, в которых ты не найдёшь для себя ничего нового, а только то, что ты и так слишком хорошо знаешь — что я тебя люблю.
108.
— Здесь как бы вся твоя жизнь от рождения до смерти.
— Откуда ты знаешь как я буду умирать?
— Я не знаю, это только посвящено тебе. Я писал это, когда ты только родился. Вот, послушай!
Последний аккорд выстроился лесенкой и растворился в поскрипывающих трелях sul ponticello.
— Какая ужасно неприятная смерть! — сказал Филипп.
109.
— Это всё о смерти! — сказал Филипп, — когда я слушаю такую музыку, я понимаю, как всё бессмысленно — вся наша жизнь и всё, что мы делаем.
— Всё искусство об этом. Когда ты слушаешь Моцарта или Шуберта, разве ты не чувствуешь то же самое?
— Да, ты прав, но мне от этого становится плохо.
110.
Фортепьянный концерт Брамса освистали в Лейпциге. Сам Иоганнес не слишком расстроился, но, глядя в зеркало, решил, что никогда не женится — чтобы не испытывать стыд перед женой за свой провал. Эта мысль показалась ему настолько счастливой, что он тут же отбросил другую — о гордости перед женой если вдруг ему выпадет успех.
111.
— Я чувствую себя молодой, будто мне всего 38 лет.
— Я тоже чувствую, будто мне 22, — отозвался я. — Мне кажется — с тех пор я не изменился.
— Неправда! — возразила Лена. — Ты был тогда совсем другим — ты никого не любил. Кроме себя, конечно.
— Зато теперь люблю, — подумал я, глядя на мою прекрасную Елену.
112.
Я смывал с себя эту грязь — этот пот, накативший за два дня работы над чудовищными песнями Давида… да не того, библейского, а местного безграмотного композитора Дэвида Флатоу, неспособного связать двух нот самостоятельно. Конечно, я получу за них какие-то деньги. Но зачем эти песни сверлят мне голову?!!! Как от них отвязаться???!
113.
«Волшебная флейта» — одно из чудес света. Наверное, это лучшая из опер когда-либо написанных. В ней нет ни одной мёртвой ноты — все ноты живые. И все они будто написаны только вчера.
Театр ломился от публики.
— Смотри, — заметил я, — как много молодёжи, и все бурно реагируют.
— Значит, не всё потеряно, — ответила Лена.
114.
— Ты моя вечная и единственная любовь, — сказала Лена, усаживаясь в кресло поудобнее.
— Как ты хорошо говоришь! Но, кажется, я это уже слышал — 28 лет назад.
— Тогда я говорила не о тебе, а что верю в вечную и единственную любовь…
— А я по глупости ответил, что ни во что такое не верю.
115.
Мне показалось, что это мёртвое насекомое, но это оказалась рыбка чуть шевелившая плавниками. Я опустил её в пруд, но тут у неё выросли лапки, и острыми когтями она стала хватать других рыбок. Я выловил её и отбросил подальше за забор. «Не бери вещей, назначение которых не понимаешь», — мудро заметил Филипп.
116.
— Он сказал, что уже нашёл режиссёра для Пиранделло. Я набралась наглости и сказала: «I want you to know, I’m the best Pirandello director. Ever!»
Недолго думая, я сказал:
— Ира, ты уже нашла себе композитора? Так имей в виду, я лучший композитор для твоей пьесы. Я не шучу.
И мы посмеялись.
117.
— Наверное, Арсений Тарковский лучший поэт со времён Мандельштама. Хотя были, конечно, Ахматова, Пастернак, Цветаева…
— Я, — вспомнила Ира, — всё приставала к Андрею, почему он не любит стихи Цветаевой. А Лариса отвела меня в сторону и тихонечко сказала: «Да отстань ты от него. Ты что не знаешь, что к ней отец ушёл?»
118.
— Когда Андрей получил премию в Каннах, я купила сердце из белого шоколада, вбежала в дом, разлетелась к нему: «Подношу своё сердце, к вашим но…» — и тут только замечаю, что там сидят Максимов, Кузнецов и Любимов. Любимов спрашивает меня: «А Вы что тут делаете?» А я отвечаю: «А я… тут живу!»
119.
— Я всё не понимала, за что это Любимов меня недолюбливает, — продолжала Ира. — Однажды он позвал к себе Тарковских, а меня не позвал. Андрей вернулся мрачный и сразу ушёл спать. А Лариса тут же мне призналась: «Юрий Петрович нам сказал — держитесь подальше от Иры Браун, она кэ-ге-бистка». Я тут же расплакалась.
120.
— Я была невинная девочка, — добавила она.
– Но с чего он это взял? – удивились мы.
— Тогда я тоже не понимала. Сначала Юрий Петрович придирался: «Что это, Ира, вы всё говорите thankyou, thankyou?» Я объясняла, что так здесь принято. Когда кто-нибудь спрашивал: «Вы знакомы?» — он холодно отвечал: «Да, мы знаем друг друга».
121.
— Но потом я поняла — это Катя оговорила меня из ревности! На каком-то приёме я играла с их маленьким сыном. Катя подошла, оглядела меня и говорит: «Что-то вы, Ира, растолстели очень — орехов надо меньше есть». Я нарочно запустила в рот целую пригоршню и говорю: «А в этом не могу себе отказать!»
122.
Я лежал, погрузившись в какие-то не слишком весёлые мысли.
— Скажи чего-нибудь, — неожиданно предложила Лена.
— О, ты застала меня врасплох! Ну, хорошо. Тебе, наверное, интересно будет узнать, что Мурочка очень любименькая.
– Ой, как замечательно! И ты любименький.
И мы оба заулыбались, как дети. Что ещё нам нужно? Какого счастья ещё желать?
123.
— В детстве, — вспомнила Лена, — мне нравилась цифра 5, и ужасно хотелось, чтобы мне исполнилось 5 лет. Когда же это исполнилось, я говорила с гордостью: «Я пятилетняя девочка!» А вот теперь мне 50… Ну что ж, тоже неплохо! Прибавился нолик.
- Ну и как, с тех пор ты изменилась?
- Наверное, совсем немного.
124.
У меня никогда не было пристрастия к числам. Зато мой брат Юра с детства очень любил число 124, наделяя его каким-то особым, магическим смыслом. Я перенял от него эту симпатию. И сейчас, на скрещении 124-ой мини-саги и opus’а 124, над которым теперь тружусь, я не могу не ощущать волшебство момента.
125.
— Чудовищная рутина! — тихонько шепнул я Лене, как только кончился «Рассвет» Хейно Эйлера.
— Кто он, — спросила она.
— Не знаю. Наверное — наш современник.
— Смотри, как тот человек похож на Глазунова.
— Глазунов — мой дедушка, — сказал, обернувшись к нам Арво Пярт.
— Как!?? — воскликнули мы хором.
— Я учился у Хейно Эйлера, а он — ученик Глазунова.
126.
Женева. Добрая улыбка мосье Пиге. Солидный, но слегка запущенный дом мадам Майард. Встреча со старыми друзьями: Маркиз, Ивашкин, Турнье, заведение новых: Рабинович, Райскин, Мишель. Блуждание по тем же улицам; тот же фонтан и тот же таи ресторан по имени «Мик-Вонг». Сон, репетиция, обед, музей, концерт, застолье, сон, завтрак, улыбки, прощанье.
127.
Он обещал прийти в 4, но перепутал, и пришёл около 5-ти. Когда-то это был молодой красавец — стройный, пышущий здоровьем и энергией. Сейчас это был сухенький, чуть сгорбленный старичок с испуганным морщинистым лицом. — Очень приятно, — вежливо пробормотал он, как будто впервые знакомясь с нами, с неким подобием улыбки, больше напоминающей гримасу.
128.
— Я помню, как Вы поступали в Союз Композиторов.
— О, я поступал много раз, и всегда безуспешно.
— Это был, наверное, последний раз. Тогда Вы показывали авангардную программу, и пела Лидия Давыдова.
— Ой, я уже не помню, — сморщился Алик, хватаясь за голову, словно пытаясь напрячь остатки памяти. — Многие вещи я совсем забыл.
129.
— Я был в Женеве полтора года назад и очень надеялся Вас увидеть. Тогда у меня исполнялась «Песня песней?»
— «Песня песней»? — переспросил он как-то недоверчиво.
— Ну а как Вам здесь живётся? Музыка пишется?
— Очень трудно. Вы, наверное, знаете… Или Вам легко? — вдруг строго спросил он, садясь на велосипед с отломанной педалью.
130.
Все пошли слушать музыку Рабиновича. Нас не позвали. На другой день я сказал Даниилу Райскину:
— Я не слышал его музыки уже лет 10. Тогда он писал, как французский Брамс, но каждый такт повторялся 4 раза. А теперь?
— А теперь он пишет, как швейцарский Скрябин, но каждый такт повторяется 8 раз.
131.
Репетиция закончилась. Пьеса Денисова «Tod ist ein langer Schlaf» прозвучала необычайно выразительно и весомо. Растроганный, Лёва Маркиз обернулся к нам.
— Давайте, перейдём на «ты»!
— Ну, как-то…, — замялся Саша Ивашкин.
— Зовите нас на «ты», а мы будем Вас на «вы», — предложила Лена.
— Э, так не пойдёт! — произнес Лев с нескрываемой досадой.
132.
— А хорошо, что мы играем такой концерт? — спросил Лёва, заглядывая в наши лица в поисках одобрения.
— Да, и программа составлена великолепно — лучшие его камерные сочинения.
— Надо, надо помянуть Эдисона! — продолжал Лёва. — Только в одном я с ним не согласен, не «Смерть — это долгий сон», а наоборот, «Сон — это короткая смерть».
133.
— Тут надо винить Гайдна, — сказал кто-то, и все стали хвалить Сашу Ивашкина, который на фоне Гайдновского канона так виртуозно сыграл свою партию, напоминающую «Полёт Шмеля».
— А кто знает, в каком сочинении Римский-Корсаков воспел подвиг еврейского летчика?
Все вопросительно уставились на Лёву, который умело выдержал паузу и торжественно произнёс:
— «Полёт Шмуля»!
134.
— Как прошёл концерт? — поинтересовалась мадам Майард за завтраком.
— Великолепно.
— А раньше вам не нравилось…
— Раньше была плохая музыка, а теперь хорошая — потому что мы сами её написали.
Внезапно до мадам Майард дошёл смысл моих слов, в её переполненных печалью глазах блеснул огонёк, а неизменно сжатый рот впервые расплылся в улыбке.
135.
— Она родилась в печали, она живёт в печали, и она умрёт в печали, — сказал Андре о мадам Майард.
Огромный оргáн, украшающий гостиную грустно молчит с тех пор, как умер её муж, издатель из мира часового бизнеса. И посеревший от 18-летней пыли настенный календарь уныло свидетельствует, что время здесь застыло давно.
136.
Как чудесна была прогулка по Винчестеру: мимо дома Джейн Остин, в ворота знаменитой школы, по всем её церквям и тайным закоулкам открываемым магическим ключом, по тропинке, на которой Джон Китс сочинил стихи «К осени» так хорошо прочитанные Адрианом, поездка к морю, лес, дикие лошади и «Мансфилд парк» в местном кинематографе.
137.
Какой день! Солнечный, радостный, насыщенный приятным общением, бурными разговорами, которые вдруг прервались чересчур долгой паузой за ужином…
— Such a long silence, — еле слышно прошептал я в надежде возродить утраченную энергию.
Она постепенно возродилась, но какое-то неприятно свербящее ощущение осталось, что что-то не так или не совсем так как хотелось бы.
138.
Брожение текста в голове. Ещё нет смысла, нет слов. Смутно мерцающие тени воспоминаний никак не могущие выкристаллизоваться. Обрывки случайных разговоров не достойные ни бумаги, ни чернил. Жесты, мимика, улыбки удивляющие своей выразительностью, но непередаваемые словами, как звуки музыки. И вдруг, как бы пронзающие тебя всего, взгляды полные добра, света, смысла.
139.
— Я не думаю, что Сэм станет писателем, — размышлял Филипп.
— Писатель — это тот, кто не боится писать, — сказал я.
— Правильно, я тоже так считаю! — воскликнула Алиса.
— Ну нет, — возразила Лена, — писатель может ужасно бояться писать. Ему может быть невероятно тяжело, он может с трудом заставлять себя, может даже ненавидеть это занятие.
140.
— Пишу свой первый английский роман, — сказал Хамид.
— А что, кто-нибудь проверяет Ваш английский?
— Да, но я пишу на том английском, на котором я сам разговариваю. Ни один англичанин не смог бы его имитировать. Идёмте, покажу.
С потолка свисали простыни склеенных страниц, загораживая полстены.
— Ой, только не надо читать, — взмолился Хамид.
141.
— Вот тебе подарок, — сказал я, вынимая из кармана и протягивая миниатюрный самодельный блокнот. — Можешь написать в нём свою собственную книгу — одно слово на каждой странице.
Пятилетний Данияр долго старательно перелистывал книжицу своими маленькими пальчиками, с восторгом разглядывая ослепительно белые страницы и, как казалось, уже мысленно заполняя их своими детскими каракулями.
142.
— Я не могу читать поздние книги Блейка. Они мне кажутся… - и Роберт задумался на минуту, подбирая русское слово, — слишком self-indulgent.
— О, это как? — оживился я. — Кто мне это переведёт?
— I think it is no such word in Russian.
— I would not be surprised! — с чуть презрительным смешком англичанки заметила Элизабет.
143.
Филипп сообщил нам, что многие англичане ненавидят американцев — то, что они презирают французов, мы знали давно. Тут Лена рассказала, как она прочла, что французы долго не могли примириться с музыкой Брамса — она им казалась скучной и старомодной. А американцы предлагали на запасных выходах концертных залов вывешивать объявление «На случай Брамса».
144.
— Мне иногда кажется, — произнесла Лена задумчиво, — что прошлое где-то существует. Что где-то есть такая комната, куда можно войти и оказаться совсем в другом времени…
— Боюсь, что это ощущение обманчиво, — ответил я тривиально, только чтобы что-то сказать, пытаясь отвлечься от чего-то своего, переключаясь и прокручивая в голове только что услышанную фразу.
145.
— А хорошо бы! Понятно, что это из области метафизического и в реальной жизни никогда не случается. Но ведь и мне знакомо это ощущение, — подумал я, выходя из кухни и направляясь к своему компьютеру, с некоторой опаской берясь за ручку двери, обитой зелёным бархатистым сукном.
— В каком времени я теперь окажусь?
146.
Автобуса всё не было. Темнело. Ветер хлестал в лицо холодными дождевыми каплями.
— Ненавижу ждать!
— Люди всегда чего-то ждут, пока не дождутся смерти, — изрёк Филипп, заглядывая мне в глаза, будто ища моего одобрения. — Может быть, лучше, чтобы она скорей пришла?
— Нет, не лучше.
— Почему?
— Не надо об этом.
— Почему?
— Не хочу!
147.
— Поразительно, как мало на свете умных людей! — сказала Лена. — Даже те, которые кажутся умными, на деле оказываются…
И мы стали перебирать всех подряд, надеясь найти действительно умного человека, но каждый оказывался в чём-нибудь да дурак.
— Слава Богу, мы с тобой к ним не относимся, — заметил я с плохо скрываемой иронией.
148.
— Не бойся переделывать, трудись. Леонардо тридцать лет писал свою картину, а ты за три часа хочешь создать шедевр.
— Леонардо не живописец! Он что-то совсем другое: график… или фотограф… И люди у него не живые — ангелы какие-то! — сердился Филипп.
— Ошибаешься! — возразил я, одновременно удивляясь, что почти соглашаюсь с его крамольной мыслью.
149.
— Жизнь…- проговорил Филипп.
— Что, жизнь? — спросили мы с Леной.
— Ничего! Я знаю, что ещё не живу. Зато вы уже давно умерли! Ваши клетки не растут, а только отмирают!
– Как мило, что ты это сказал. Но что из этого следует?
— Ничего не следует! — почти закричал он.
Филипп был не в духе.
150.
И действительно, что за гадость! В зеркало противно смотреть. Рожа красная, оплывшая, волосы наполовину седые, на лбу морщины, под мутными глазами синяки, зубов почти не осталось, скулы отвисли, подбородок двоится, брюхо колышется, вываливаясь из штанов, а про геморрой я уж и не говорю… Прямо кошмар какой-то. Ну разве это жизнь?
