Холодный ряд фабричных труб: различия между версиями

Материал из Wikilivres.ru
Перейти к навигацииПерейти к поиску
м
м
 
Строка 19: Строка 19:
 
| ОПИСАНИЕИЗОБРАЖЕНИЯ  =  
 
| ОПИСАНИЕИЗОБРАЖЕНИЯ  =  
 
| ПРЕДЫДУЩИЙ            =[[Зимнее пальто]]
 
| ПРЕДЫДУЩИЙ            =[[Зимнее пальто]]
| СЛЕДУЮЩИЙ            =[[Холодный ряд фабричных труб]]
+
| СЛЕДУЮЩИЙ            =[[Сточный люк]]
 
| КАЧЕСТВО              =  
 
| КАЧЕСТВО              =  
 
| НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ      =
 
| НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ      =
Строка 69: Строка 69:
  
 
{{справка}}
 
{{справка}}
 
<!--
 
 
#[[Шелушильщики орехов]], стр. 62
 
#[[Зимнее пальто]], стр. 63
 
#[[Холодный ряд фабричных труб]], стр. 63-64
 
#[[Сточный люк]], стр. 64-65
 
#[[Выдворение из приюта для слепых]], стр. 65
 
#[[Прием в дом престарелых]], стр. 66
 
#[[Жители вагона]], стр. 66-67
 
#[[По поводу насильственной смерти владельца табачного киоска]], стр. 67-68
 
#[[Зимняя гавань]], стр. 69-70
 
#[[Шаги (Крамер/Витковский)|Шаги]], стр. 70-71
 
#[[Возле Ганновера]] ([[Лейферде, Нижняя Саксония]]), стр. 71
 
#[[Последнее усилие]], стр. 72
 
#[[Свидание с моим кабачком]] (доб. в изд «Хвала отчаянию», Водолей, М. 2019)  .....................................97
 
#[[Замерзшей пьянчужке]], стр. 72-73
 
#[[Снег (Крамер/Витковский)|Снег]], стр. 73
 
#[[Для тех, кто не споет о себе]], стр. 74
 
#[[Ромашка (Крамер/Витковский)|Ромашка]], стр. 74-75
 
#[[Песня у костра в саду]], стр. 75-76<br/>'''''Из сборника «Изгнан из Австрии» (1943)'''''
 
#[[Писать в тоске ли, в злобе|«Писать в тоске ли, в злобе…»]], стр. 77-78
 
#[[Интернированные Хайтона]], стр. 78-79
 
#[[И сгущается ночь|«И сгущается ночь...»]], стр. 80
 
#[[Вена: Праздник тела Христова]], стр. 80-81
 
#[[Над кружкой барды]], стр. 81-82
 
#[[О дожде перед наступлением ночи]], стр. 82-83
 
#[[На станции подземки]], стр. 83-84
 
#[[О небе Лондона]], стр. 84
 
#[[Кающаяся девушка]], стр. 84-85
 
#[[Изгнан из Австрии]], стр. 85-86
 
#[[Нашим мертвым]], стр. 86<br/>'''''Из сборника «Вена, 1938. Зелёные кадры» (1946)'''''
 
#[[Мне ничего не сделали пока|«Мне ничего не сделали пока…»]], стр. 87
 
#[[Кто в нашу дверь звонит чуть свет?|«Кто в нашу дверь звонит чуть свет?..»]], стр. 87-88
 
#[[В бор соседний я один ушел вчера|«В бор соседний я один ушел вчера...»]], стр. 88-89
 
#[[На переломе]], стр. 89
 
#[[Ты все цветешь ли, деревцо|«Ты все цветешь ли, деревцо…»]], стр. 90
 
#[[Те, что меньше родину любили|«Те, что меньше родину любили...»]], стр. 90-91
 
#[[Я дома целый день, но я уже не здесь|«Я дома целый день, но я уже не здесь...»]], стр. 91
 
#[[Я сидел в прокуренном шалмане|«Я сидел в прокуренном шалмане…»]], стр. 92
 
 
 
 
 
e 79 E
 
 
e 81 E
 
 
 
e 82 E
 
Шелушильщики орехов
 
 
 
e 83 E
 
Зимнее пальто
 
 
 
e 84 E
 
Холодные трубы
 
 
Безмолвен город, и квартал торговый
 
стоит пустым, как будто сноса ждет:
 
поторговаться, но купить готовый,
 
куда-то схлынул начисто народ.
 
 
В витринах понаставлено умело
 
всего, что задержать могло бы взгляд;
 
однако продавцы сидят без дела
 
и нервничают, если к ним звонят.
 
 
В слободках – скука без конца, без края,
 
играют в карты, оседлав скамьи,
 
лучам светила, как бы загорая,
 
подставив спины потные свои.
 
 
Домой – к чему ходить; обед несложен –
 
всего-то коркой размешать бурду
 
и, вынув ложку, как кинжал из ножен,
 
скрипя зубами, взяться за еду.
 
 
Придут под вечер из лесу подростки
 
с почти пустой корзиной ли, с мешком,
 
там – ягоды, и высохши, и жестки, –
 
мамашам их предъявят со смешком,
 
к порогу выйдут, тощей самокруткой
 
затянутся, не разжимая губ,
 
и долго смотрят с ненавистью жуткой
 
в закат, на стылый ряд фабричных труб.
 
 
|1932}}
 
 
e 85 E
 
Сточный люк
 
Измотан морозом и долгой ходьбой,
 
старик огляделся вокруг,
 
подвинул решетку над сточной трубой
 
и медленно втиснулся в люк.
 
Он выдолбил нишу тупым тесаком,
 
спокойно улегся во тьме,
 
то уголь, то хлеб он кусок за куском
 
нашаривал в жидком дерьме.
 
Почти не ворочался в нише старик
 
и видел одних только крыс,
 
лишь поздний рассвет, наступая, на миг
 
в решетку заглядывал вниз.
 
И зренье, и слух отмирали в тиши,
 
и холод как будто исчез,
 
и дохли в одежде голодные вши,
 
утратив к нему интерес.
 
И был он безжалостно взят за грудки,
 
и вынут наружу, дрожа,
 
и тщетно пытался от грозной руки
 
отбиться обтеском ножа.
 
1928
 
e 86 E
 
Выдворение из приюта для слепых
 
Богадельная стала свалкой гнили,
 
из отбросов стряпалась жратва –
 
и слепые щеточники взвыли,
 
и качнуть надумали права.
 
Семеро пожаловались хором –
 
персонал, выходит, нерадив, –
 
расползлись, чуть живы, по каморам,
 
с жалобой к опекуну сходив.
 
Натыкались на углы страдальцы
 
там, где ковыляли столько лет,
 
по-слепецки налагали пальцы
 
на любой попавшийся предмет.
 
Медленно валандались по дому
 
от добра искавшие добра
 
и, соседям разгоняя дрему,
 
что-то бормотали до утра.
 
И когда рассвет забрезжил хмурый,
 
каждый был на лежбище своем
 
трижды и четырежды, как шкурой,
 
позамотан щеточным сырьем.
 
Думали – начальство гнев ослабит,
 
и до смерти бы лежали так, –
 
но к обеду с кошта снятых ябед
 
выперли из дома, как собак.
 
1930
 
e 87 E
 
Прием в дом для престарелых
 
Отныне – вот постель твоя.
 
Одежку в этот шкаф повесь.
 
Следи, чтоб не было нытья:
 
у нас оно не в моде здесь.
 
Вот эти тапки забери.
 
Клопов не бойся, нет почти.
 
Крючок на фортке – изнутри.
 
Запомни всё и всё учти.
 
Нас будет четверо: уснем,
 
увидишь, легши по местам.
 
Мы в коридор выходим днем.
 
Курить, понятно, только там.
 
Как видишь, койки широки:
 
да ты лежал ли на такой?
 
К покою склонны старики,
 
так ты уж нас не беспокой.
 
Здесь может разное бывать.
 
Не делай удивленный вид,
 
не лезь, коль кто начнет кивать
 
и сам с собой заговорит.
 
Ну, я пойду. Тебе – впервой.
 
Подумай, полежи ничком.
 
Когда черед настанет твой,
 
то будь приветлив с новичком.
 
1935
 
e 88 E
 
Жители вагона
 
Вагон, бесплатная квартира,
 
стоит на рельсах тупика.
 
Сюда доносится из мира
 
далекий лязг товарняка,
 
тут служит лестницей подножка, –
 
каморка, может, и мала,
 
а всё же места есть немножко
 
для колыбельки, для стола.
 
Живущим здесь – не до уюта,
 
здесь громыхают поезда,
 
от трассы – тяжкий дух мазута
 
и гарь, – а впрочем, не беда:
 
и здесь судьба дает поблажки,
 
жизнь хочет жить – и потому
 
не могут не цвести ромашки
 
и все-таки цветут в дыму.
 
Нам ни к чему людская жалость,
 
возьмем лишь то, что даст земля:
 
запрем вагон, побродим малость,
 
вдоль рельсов наберем угля.
 
Живем легко, не ждем напасти,
 
мир, как вагон забытый, тих:
 
видать, о нас не знают власти,
 
а мы не жаждем знать о них.
 
1932
 
e 89 E
 
По поводу насильственной смерти
 
владельца табачного киоска
 
Лавочник-табачник, из воды
 
у плотины всплывший поутру,
 
были губы у тебя худы
 
и дрожали в холод и в жару.
 
Вышла смерть тебе – последний сорт,
 
да и жизнь – не шибко хороша:
 
был ножной протез, как камень, тверд,
 
и усы торчали, как парша.
 
Жил один ты долгие года,
 
тишина звенела в голове;
 
ставню опускал ты, лишь когда
 
улицы тонули в синеве.
 
Но порой нырял ты в темноту,
 
и тогда захватывало дух:
 
у канала, на пустом мосту
 
ты ловил подешевевших шлюх.
 
И, над ними обретая власть,
 
средь клопов, с отстегнутой ногой,
 
ты желал повеселиться всласть,
 
расплатившись кровною деньгой.
 
Знал ты этой публики пошиб
 
и наутро звал себя ослом:
 
потому, когда серьезно влип,
 
понял, что имеешь поделом.
 
Эту дочерь городского дна
 
ты узнал, дрожащий, в тот же миг,
 
как тебя окликнула она,
 
мертвой хваткой взяв за воротник.
 
e 90 E
 
Вынырнул босяк из темноты,
 
вынул нож, и был ты с босяком –
 
в миг последний так подумал ты, –
 
вроде как бы даже и знаком.
 
И, умело спущенный в канал,
 
даже без нательного белья,
 
ты в воде про то уже не знал,
 
как наличность плакала твоя,
 
вся истаяв к утренним часам:
 
оба руки вымыли в реке,
 
а потом, как ты бы сделал сам,
 
пили и дрожали в кабаке.
 
1929
 
e 91 E
 
Зимняя гавань
 
Мойше Розенблит на месте старом
 
утомился бизнес делать свой,
 
взял да и пошел со всем товаром
 
к Гавани далекой Грузовой.
 
Спустится матрос с холодных сходен
 
и решит на корточки присесть, –
 
а товар у Мойше превосходен:
 
есть ножи, и есть любая жесть!
 
Мойше Розенблит,
 
или что болит?
 
Кто тебе шататься тут велит?
 
От реки ползет холодный морок,
 
и шпана не слышит отговорок,
 
Мойше Розенблит, ты старый жид!
 
Мойше Розенблит с лотком на пузе
 
что ни вечер, заявлялся в порт,
 
научился разбираться в грузе,
 
различал второй и третий сорт.
 
Он смотрел как флот уходит в рейсы,
 
но имел достаточно ума
 
не бурчать, коль дергали за пейсы:
 
грогом надирался задарма.
 
Мойше Розенблит,
 
что за странный вид,
 
что в порту тебя так веселит?
 
От реки ползет холодный морок,
 
и шпана не слышит отговорок,
 
Мойше Розенблит, ты старый жид!
 
e 92 E
 
Мойше Розенблит тропой в тумане
 
к мельнице добрался водяной.
 
Утром он по дырам на кафтане
 
был опознан уличной шпаной.
 
Дождь, рассвет не темен и не светел,
 
вот и Мойше подошел черед;
 
те, кого вчера жестянщик встретил,
 
слышали, как тихо он поет:
 
Мойше Розенблит,
 
плюнь на грустный вид,
 
больше ничего не заболит!
 
От реки ползет холодный морок,
 
и шпана не слышит отговорок,
 
Мойше Розенблит, ты старый жид!
 
1928
 
e 93 E
 
Шаги
 
Вцепившись в набитый соломой тюфяк,
 
я медленно гибну во тьме.
 
Светло в коридоре, но в камере – мрак,
 
спокойно и тихо в тюрьме.
 
Но кто-то не спит на втором этаже,
 
и гулко звучат в тишине
 
вперед – пять шагов,
 
и в сторону – три,
 
и пять – обратно к стене.
 
Не медлят шаги, никуда не спешат,
 
ни сбоя, ни паузы нет;
 
был пуст по сегодняшний день каземат,
 
в котором ты ходишь, сосед;
 
лишь нынче решенный, ты после суда
 
еще неспокоен, чужак,
 
иль, может, навеки ты брошен сюда,
 
и счета не ведает шаг?
 
Вперед – пять шагов,
 
и в сторону – три,
 
и пять – обратно к стене.
 
Мне ждать три недели – с зари до зари,
 
двенадцать ушло, как во сне.
 
Ну сделай же, сделай на миг перерыв,
 
замри посреди темноты, –
 
когда бы ты знал, как я стал терпелив,
 
шагать и не вздумал бы ты.
 
Но кто ты? Твой шаг превращается в гром,
 
в мозгу воспаленном горя.
 
Вскипает, рыдая, туман за окном,
 
колеблется свет фонаря.
 
e 94 E
 
И, вставши, я делаю вместе с тобой –
 
иначе не выдержать мне! –
 
вперед – пять шагов,
 
и в сторону – три,
 
и пять – обратно к стене.
 
1927
 
e 95 E
 
Лайферде, Нижняя Саксония
 
Повыдохлось пламя, иссякло тепло,
 
нас город не любит, нас гонит село,
 
шагаем, шагаем, – вот так-то.
 
Мы всё позабыли в дожде и в росе,
 
мы дальше от жизни, чем думают все,
 
кто может нас видеть у тракта.
 
Желтеет пустырник и ежится дрок,
 
мы ночью сидим у железных дорог
 
и пальцы грызем, чтоб согреться,
 
и только блестит, как в слезах, колея –
 
провал разделяет владельцев жилья
 
и тех, кому некуда деться.
 
Шлагбаум звенит, значит, близок экспресс.
 
Видать, в пассажирах горит интерес
 
к бродягам, столпившимся кучкой!
 
Нам машет из поезда множество рук, –
 
ну, что же, пойдем на взаимность услуг:
 
мы тоже вам сделаем ручкой!
 
1928
 
e 96 E
 
Последнее усилие
 
В лепрозории даже зимой не топили печей.
 
Сторожа воровали дрова на глазах у врачей.
 
Повар в миски протухшее пойло больным наливал,
 
а они на соломе в бараках лежали вповал.
 
Прокаженные тщетно скребли подсыхающий гной,
 
на врачей не надеясь, которым что пень, что больной.
 
Десять самых отчаянных ночью сломали барак
 
и, пожитки собрав, умотались в болота, во мрак.
 
Тряпки гнойные бросили где-то, вздохнули легко.
 
Стали в город крестьяне бояться возить молоко,
 
хлеб и пшенную кашу для них оставляли в лесу
 
и, под вечер бредя, наготове держали косу.
 
Поздней осенью, ночью, жандармы загнали в овраг
 
обреченных, рискнувших пойти на отчаянный шаг.
 
Так стояли, дрожа и друг к другу прижавшись спиной,
 
только десять – одни перед целой враждебной страной.
 
1929
 
e 97 E
 
Свидание с моим кабачком
 
Переболевший, невзначай
 
зайду в привычный кабачок;
 
еще я слаб, как здешний чай,
 
еще отнюдь не бодрячок.
 
Здесь тусклый свет и скользкий пол,
 
здесь запах рыбьей чешуи,
 
стоит в углу мой старый стол;
 
я здесь писал стихи свои.
 
У стенки выберу скамью;
 
совсем худа моя рука;
 
я сам себя не узнаю,
 
я стал похож на старика.
 
Вдоль пола тянет сквознячок,
 
сидят клиенты, гомоня;
 
зачем, любимый кабачок,
 
больным считаешь ты меня?
 
Столы, стоящие впритир,
 
возможность быть наедине,
 
незабываемый сортир,
 
куда случалось бегать мне.
 
В стаканах прежняя бурда,
 
привычный дух былых годин,
 
здесь ровно то же, что всегда:
 
здесь изменился я один.
 
1931
 
e 98 E
 
Замерзшей пьянчужке
 
Пила беспробудно в мороз и в жару,
 
и насмерть замерзла сегодня к утру.
 
Тебя и садовники, и корчмари
 
тут знали не год, и не два, и не три.
 
Был чайник твой старый помят и убог,
 
сходил за посуду любой черепок,
 
глотка отстоявшейся пены пивной
 
хватало для грезы о жизни иной.
 
Свернувшись клубком, ты умела в былом
 
согреться идущим от тленья теплом,
 
и ночью минувшей, видать, не впервой,
 
хмельная, уснула под палой листвой.
 
Любой подзаборник с тобой ночевал,
 
и пеной не брезгал, и всё допивал,
 
и каждый к утру, недовольно бурча,
 
давал поскорей от тебя стрекача.
 
Лежишь закалелою грудой тряпья,
 
подернута инеем блуза твоя,
 
и кажется нам, что промерзло насквозь
 
всё то, в чем тепло на земле береглось.
 
1929
 
e 99 E
 
Снег
 
Им нужен был чай да немного тепла;
 
одежка сносилась, обувка текла:
 
погрелись, пошли, – только вьюга мела, –
 
что вышло, то вышло, такие дела.
 
Прокладчик и женщина, двое бедняг,
 
по рыхлому снегу брели кое-как,
 
по мерзлым лесам, из оврага в овраг,
 
теряя тряпье меж кустов и коряг.
 
Куда тут податься, – такие дела, –
 
свалились, раздеты почти догола,
 
к ним холод сквозь ноги вливался в тела,
 
и гулом была переполнена мгла.
 
Но женщина все же кричала взахлеб,
 
под утро впадая в последний озноб,
 
мужчина разбил ей булыжником лоб,
 
вспорол себе вены и рухнул в сугроб.
 
Однажды крестьянин заехал туда,
 
где этих бедняг доконала беда:
 
глядишь, до весны сберегли б холода
 
кровавые раны под коркою льда.
 
1929
 
e 100 E
 
Для тех, кто не споет о себе
 
Нет бы – о вине
 
петь в охотку мне,
 
о листве, о ветре, о судьбе;
 
только песнь мою
 
я о тех пою,
 
кто вовек не спел бы о себе.
 
Про вихор мальца,
 
про клюку слепца,
 
про шарманку в сквере за углом,
 
про бубновый туз,
 
про чужой картуз,
 
про гниющий в гипсе перелом.
 
Гневу моему
 
не уйти во тьму,
 
с вами говорю начистоту:
 
в самый поздний час
 
думаю о вас,
 
кровь клокочет у меня во рту.
 
Петь наедине
 
с вами дайте мне,
 
чтобы, сердце песне приоткрыв,
 
вам постичь на миг
 
этот вечный крик,
 
а, быть может, – и его мотив.
 
1935
 
e 101 E
 
Ромашка
 
Где, как клинья, лезут в поле
 
тупиковые пути,
 
из бугра да из овражка
 
знай растет себе ромашка,
 
ей плевать, на чем расти.
 
Проползают паровозы,
 
травы копотью черня;
 
но ромашке – лишь бы лето,
 
искры гаснут рядом где-то,
 
ей ущерба не чиня.
 
Если ты по мне скучаешь,
 
то под вечер не тужи:
 
в самом первом, легком мраке
 
приходи за буераки,
 
за пути, за гаражи.
 
Миновав забор щербатый,
 
ты придешь ко мне сюда:
 
здесь откроется для взоров
 
зелень дальних семафоров
 
да еще вверху – звезда.
 
Ты прильнешь ко мне так тихо,
 
станет виться мошкара.
 
Ах, как сладко, ах, как тяжко,
 
пахнешь ты во тьме, ромашка, –
 
и тебя сорвать пора.
 
1935
 
e 102 E
 
Песня у костра в сад
 

Текущая версия на 12:47, 16 февраля 2020

Холодный ряд фабричных труб (Холодные трубы*)
автор Теодор Крамер (1897-1958), пер. Евгений Владимирович Витковский (1950-2020)
Язык оригинала: немецкий. — Из сборника «С гармоникой». Дата создания: 1936 (перевод). • Из книги «Зелёный дом»
Холодные трубы*


Безмолвен город, и квартал торговый
стоит пустым, как будто сноса ждет:
поторговаться, но купить готовый,
куда-то схлынул начисто народ.

В витринах понаставлено умело
всего, что задержать могло бы взгляд;
однако продавцы сидят без дела
и нервничают, если к ним звонят.

В слободках – скука без конца, без края,
играют в карты, оседлав скамьи,
лучам светила, как бы загорая,
подставив спины потные свои.

Домой – к чему ходить; обед несложен –
всего-то коркой размешать бурду
и, вынув ложку, как кинжал из ножен,
скрипя зубами, взяться за еду.

Придут под вечер из лесу подростки
с почти пустой корзиной ли, с мешком,
там – ягоды, и высохши, и жестки, –
мамашам их предъявят со смешком,
к порогу выйдут, тощей самокруткой
затянутся, не разжимая губ,
и долго смотрят с ненавистью жуткой
в закат, на стылый ряд фабричных труб.

1932


Примечания

*Холодные трубы – так называется в более поздней редакции (2019).

© Copyright Теодор Крамер
© Евгений Владимирович Витковский, перевод с немецкого
Info icon.png Данное произведение является собственностью своего правообладателя и представлено здесь исключительно в ознакомительных целях. Если правообладатель не согласен с публикацией, она будет удалена по первому требованию. / This work belongs to its legal owner and presented here for informational purposes only. If the owner does not agree with the publication, it will be removed upon request.