Уильям Блейк (Робинсон) 2

← 1 часть

Уильям Блейк (фрагменты из воспоминаний) — 2 часть автор Генри Крабб Робинсон (1775—1867), пер. Д. Смирнов-Садовский

3 часть →

Язык оригинала: английский. Название в оригинале: Extracts from the Reminiscences of Blake. — Опубл.: ориг. опубл. 1869. Источник: частные архивы

УИЛЬЯМ БЛЕЙК

1 часть ~ 2 часть ~ 3 часть ~ 4 часть ~ 5 часть

Уильям Блейк: «Кентерберийские пилигриммы». Гравюра по собственной картине, опубл. 8 октября 1810.

1825-1827

23 февраля 1852 К этому каталогу и к напечатанным стихам, к маленькому памфлету, появившемуся в 1783 году, к изданию «Песен Невинности», выпущенных Уилкинсоном и другим уже упомянутым вещам, к которым я должен добавить первые четыре книги «Ночных мыслей» Юнга и жизнеописание Блейка, составленное Алланом Каннингемом, я отсылаю теперь читателя и ограничу себя заметками о беседах с ним. Я услышал о нём от Флаксмана и первый раз обедал в его компании у Адерсов. Линнелл, живописец, был тоже там — художник большого таланта, открыто проявлявший глубокий интерес к Блейку и его работе, однако совершенно бескорыстный характер этого интереса, возможно был сомнительным, как я покажу в дальнейшем. Это было 10 декабря. Я знал об особенностях его характера и потому с великим тщанием приготовился к тому самому роду разговора, который имел место за обедом и после — совершенно бессистемной восторженной речи об искусстве, поэзии и религии; он произносил самые странные вещи самым обычным образом, рассказывая о своих Видениях так же, как другие говорили бы о самых обыденных явлениях. Ему было тогда 68 лет. У него было широкое бледное лицо, большие добрые глаза — в то же время апатичный взгляд, кроме периодов возбуждения, когда у него появлялось вдохновенное выражение. Но это было не такое выражение, которое внушало бы мысль о его безумии без предварительного знакомства с ним или без внимания к тому, что он говорил. Не было ничего дикого в его взгляде, и хотя он бывал весьма склонен отстаивать свои любимые идеи, он делал это безо всякого раздражения, словно желал обратить в свою веру. В самом деле, одной из специфических его особенностей, наиболее последовательной, было равнодушие и очень необыкновенная степень терпимости и удовлетворённости тем, что происходило вокруг. Нечто вроде благочестивого и смиренного оптимизма, который отнюдь не был насмешливым оптимизмом Кандида. Но, в то же время то, что он был готов хвалить, казалось, не могло вызвать его зависти, в отличие от того, что вызывало его досаду. Он горячо расхваливал какую-то композицию миссис Адерс и, принеся для Адерсов гравюру своих «Кентерберийских пилигриммов», заметил, что одна из изображённых там фигур напоминает фигуру на одной из работ, висевших на стене в комнате Адерсов, так что его обвиняли, что он украл её оттуда. Но, — добавил он, — он нарисовал фигуру, о которой идёт речь за двадцать лет до того, как увидел подлинник. Однако, «нет ничего удивительного в таком сходстве, поскольку в юности я всегда изучал живопись такого уровня». Я не помню, что это была за картина, но его вкус был в духе старой немецкой школы. Было нечто противоречивое между тем, что он говорил в тот день, и потом — намекая, что он копирует свои Видения. И, отвечая на мой вопрос в тот первый день, он сказал: «Духи говорили со мной». Это заставило меня заметить: «Сократ пользовался совершенно таким же языком. Он разговаривал со своим Гением. Теперь скажите, что родственого или сходного, как Вы полагаете, между Гением, вдохновлявшим Сократа и вашими Духами?» Он улыбнулся, словно испытывая чувcтво удовлетворённого тщеславия. «Это одно и то же, как и наши лица». Он помолчал и сказал: «Я был Сократом, — а затем, словно поняв, что зашёл слишком далеко, добавил, — или кем-то вроде его брата. Я, должно быть, разговаривал с ним. Так же, как я разговаривал с Иисусом Христом. Я, должно быть, разговаривал с ними обоими». Поскольку я уже давно был знаком с идеей, что вечность a parte post была бы невообразима без вечности a parte ante, я естественно решил выразить эту мысль применительно к данному случаю. Когда я это говорил, его глаза сияли. Он с горячностью согласился: «Разумеется! Мы все сосуществуем с Богом — члены божественной плоти и частицы божественного естества». Присвоение Блейком этой платонической идеи вынудило меня на совместную вечернюю прогулку домой tête à tête, чтобы задать ему популярный вопрос относительно божественной сущности приписываемой Иисусу Христу. Он ответил: «Он только Бог, — но затем добавил, — так же как я, и так же как вы». Перед тем он сказал нечто, что заставило меня задать этот вопрос, — что Христос не должен был испытывать себя, чтобы быть распятым. «Ему не следовало нападать на власти. Он не должен был заниматься такими вещами!» На моё замечание, что это несовместимо с божественной святостью, он сказал, что Христос тогда ещё не стал Отцом. Трудно на основании собранных воедино этих фрагментарных воспоминаний установить позицию Блейка по отношению к христианству, учениям Платона или Спинозы. Вот одно из тонких замечаний о Юме по поводу тенденции некоторых религиозных учений примирить нас со всем, что бы ни происходило, как с божественной волей. Касаясь этого, он что-то сказал и, делая вывод, что тогда образование бесполезно, торопливо прибавил: «Говорят, что нет пользы в образовании. Но я считаю это неверным. Говорят, что это великий грех. Что это всё равно, как есть с древа познания Добра и Зла. — Но тут виноват Платон: он не знал ничего, кроме Добродетелей и Пороков. И в этом нет ни слова правды. Всё есть добро в глазах Господа». На мой вопрос, разве нет ничего дурного в том, что делает человек, он ответил: «Возможно, и есть, но не в глазах Господа. Я не осуждаю это». Но в то же время он говорил об ошибках, существующих на небесах. Так на мой вопрос, не погрешил ли Данте, описывая свое Видение, Блейк сказал: «Непогрешимость! Разве есть что-то непогрешимое в глазах Господа? Нет. Он обвинял своих ангелов в глупости». Эту склонность к ошибкам Блейк распространял даже на Верховное Существо: «Разве не сокрушался он о том, что обещал сотворить в Ниневии?» Здесь в моём дневнике имеется заметка, что легче пересказать его личные замечания, чем согласовать те из них, которые кажутся общепризнанными с другими, противоположными — его собственными абстрактными теориями. Он говорил с видимым удовлетворением о своей собственной жизни в связи с Искусством. Становясь художником, он «действовал по приказу». Духи сказали ему: «Блейк, будь Художником!» Его глаза сияли, когда он говорил о радости посвящения себя только божественному искусству. Искусство — это вдохновение. Когда Микельанджело или Рафаэль в своё время, или мистер Флаксман создавали свои прекрасные вещи, они делали это по Вдохновению. О славе он сказал: «Мне было бы очень жаль, если бы у меня была хоть какая-то земная слава, ибо какой бы естественной она ни была для человека, она очень много отнимает от славы духовной. Я не желаю ничего делать для выгоды. Мне ничего не нужно — я совершенно счастлив». Я убедился в этом снова из последующих разговоров с ним. Его разграничение Естественного и Духовного миров было совершенно запутано. Между прочим, упомянув Сведенборга, он объявил его своим Божественным Учителем. [«]Он свершил и ещё свершит много добра. Однако он был неправ, пытаясь объяснить причину того, что нельзя постичь[»]. Блейк, казалось, рассматривал, хотя я в этом не уверен, Видения Сведенборга и Данте как явления одного порядка. Данте был больше поэтом. Однако он совершенно напрасно занимал свой ум политическими вопросами. Но такие соображения, похоже, не влияли на суждения Блейка о гениальности Данте или на его мнение о правдивости дантовских видений. Кстати, когда он даже объявил Данте Атеистом, это сопровождалось выражением высочайшего восхищения, «хотя, — добавил он, — Данте видел Дьяволов там, где я не вижу никого». Я занёс в свой дневник следующие разрозненные замечания: Якоба Бёме он поместил среди божественно-вдохновенных людей. Он восхвалял также рисунки к переводу «Законов» Бёме: «Микельанджело не мог бы превзойти их». «Бэкон, Локк и Ньютон — три великих учителя Атеизма или учения Сатаны», — заявил он. «Ирвинг — высоко одарённый человек, он один из ниспосланных людей; но ниспосланные часто идут дальше, чем им нужно». «Кальвин — я не видел ничего, кроме добра в доме Кальвина. В доме Лютера были Потаскушки.» Он объявил, что считает Землю плоской, а не круглой и, не успел я возразить, приведя в качестве довода кругосветные путешествия, как объявили, что пора за стол. Но возражения редко имели какой-либо успех. Безумнейшее из его утверждений было сделано тоном полнейшего безразличия как нечто совершенно незначительное. Это касалось естественного и духовного миров. Приводя пример различия между ними, он сказал: «Вы никогда не видели духовное Солнце? А я видел. Это было на Примроз Хилл». Он спросил: «Вам не кажется, что я греческий Аполлон?» «Нет», — ответил я. «Вот, — сказал он, указывая на небо, — вот греческий Аполлон. Он — Сатана». Не всё было таким абсурдом. Были проблески и вспышки истины и красоты, как, например, когда он сравнивал мораль и физическое зло. «Кто может сказать что Бог считает злом? У магометан есть мудрая история — об Ангеле Господнем, убившем младенца». «Это Отшельник из Парнелла?» — предположил я. «А разве не всякий ребёнок, умерший естественной смертью, на самом деле убит Ангелом?» И когда он присовокупил к заверениям о собственном счастье, что он прошёл через страдания, и что это было необходимо, он добавил: «Это страдание на Небесах; ибо там, где есть вместилище наслаждения, имеется и вместилище страдания». Я отношу к проблескам истины и следующее утверждение: «Я знаю что есть истина благодаря внутреннему убеждению. Доктрина установлена. Моё сердце говорит мне, — это должна быть истина». Я заметил в подтверждение этому, что для неучёного человека то, что мы называем внешним доказательством религии, может быть неубедительным; и он согласился с этим. После первого вечера, проведённого с ним у Адерсов, я сделал заметку, что его высказывания, если исключить то, что касалось его Видений, и ссылки на духовный мир, были благоразумны и проницательны. Приятность его лица и изящность манер придавали неописуемую привлекательность его речи. Я уже говорил о своём сожалении, которое вынужден вновь повторить, что неспособен представить больше, чем набор бессвязных мыслей. Возможно, это не только моя вина.

23 February 1852 To this catalogue and in the printed poems, the small pamphlet which appeared in 1783, the edition put forth by Wilkinson of 'The Songs of Innocence,' and other works already mentioned, to which I have to add the first four books of Young's Night Thoughts, and Allan Cunningham's Life of him, I now refer, and will confine myself to the memorandums I took of his conversation. I had heard of him from Flaxman, and for the first time dined in his company at the Aders'. Linnell the painter also was there—an artist of considerable talent, and who professed to take a deep interest in Blake and his work, whether of a perfectly disinterested character may be doubtful, as will appear hereafter. This was on the 10th of December. I was aware of his idiosyncracies and therefore to a great degree prepared for the sort of conversation which took place at and after dinner, an altogether unmethodical rhapsody on art, poetry, and religion—he saying the most strange things in the most unemphatic manner, speaking of his Visions as any man would of the most ordinary occurrence. He was then 68 years of age. He had a broad, pale face, a large full eye with a benignant expression—at the same time a look of languor, except when excited, and then he had an air of inspiration. But not such as without a previous acquaintance with him, or attending to what he said, would suggest the notion that he was insane. There was nothing wild about his look, and though very ready to be drawn out to the assertion of his favourite ideas, yet with no warmth as if he wanted to make proselytes. Indeed one of the peculiar features of his scheme, as far as it was consistent, was indifference and a very extraordinary degree of tolerance and satisfaction with what had taken place. A sort of pious and humble optimism, not the scornful optimism of Candide. But at the same time that he was very ready to praise he seemed incapable of envy, as he was of discontent. He warmly praised some composition of Mrs. Aders, and having brought for Aders an engraving of his Canterbury Pilgrims, he remarked that one of the figures resembled a figure in one of the works then in Aders's room, so that he had been accused of having stolen from it. But he added that he had drawn the figure in question 20 years before he had seen the original picture. However, there is 'no wonder in the resemblance, as in my youth I was always studying that class of painting.' I have forgotten what it was, but his taste was in close conformity with the old German school. This was somewhat at variance with what he said both this day and afterwards—implying that he copies his Visions. And it was on this first day that, in answer to a question from me, he said, 'The Spirits told me.' This lead me to say: Socrates used pretty much the same language. He spoke of his Genius. Now, what affinity or resemblance do you suppose was there between the Genius which inspired Socrates and your Spirits? He smiled, and for once it seemed to me as if he had a feeling of vanity gratified. 'The same as in our countenances.' He paused and said, 'I was Socrates'—and then as if he had gone too far in that—'or a sort of brother. I must have had conversations with him. So I had with Jesus Christ. I have an obscure recollection of having been with both of them.' As I had for many years been familiar with the idea that an eternity a parte post was inconceivable without an eternity a parte ante, I was naturally led to express that thought on this occasion. His eye brightened on my saying this. He eagerly assented: 'To be sure. We are all coexistent with God; members of the Divine body, and partakers of the Divine nature.' Blake's having adopted this Platonic idea led me on our tête-à-tête walk home at night to put the popular question to him, concerning the imputed Divinity of Jesus Christ. He answered: 'He is the only God'—but then he added—'And so am I and so are you.' He had before said—and that led me to put the question—that Christ ought not to have suffered himself to be crucified.' 'He should not have attacked the Government. He had no business with such matters.' On my representing this to be inconsistent with the sanctity of divine qualities, he said Christ was not yet become the Father. It is hard on bringing together these fragmentary recollections to fix Blake's position in relation to Christianity, Platonism, and Spinozism. It is one of the subtle remarks of Hume on the tendency of certain religious notions to reconcile us to whatever occurs, as God's will. And apply-this to something Blake said, and drawing the inference that there is no use in education, he hastily rejoined: 'There is no use in education. I hold it wrong. It is the great Sin. It is eating of the tree of knowledge of Good and Evil. That was the fault of Plato: he knew of nothing but the Virtues and Vices. There is nothing in all that. Everything is good in God's eyes.' On my asking whether there is nothing absolutely evil in what man does, he answered: 'I am no judge of that—perhaps not in God's eyes.' Notwithstanding this, he, however, at the same time spoke of error as being in heaven; for on my asking whether Dante was pure in writing his Vision, 'Pure,' said Blake. 'Is there any purity in God's eyes? No. "He chargeth his angels with folly."' He even extended this liability to error to the Supreme Being. 'Did he not repent him that he had made Nineveh?' My journal here has the remark that it is easier to retail his personal remarks than to reconcile those which seemed to be in conformity with the most opposed abstract systems. He spoke with seeming complacency of his own life in connection with Art. In becoming an artist he 'acted by command.' The Spirits said to him, 'Blake, be an artist.' His eye glistened while he spoke of the joy of devoting himself to divine art alone. 'Art is inspiration. When Mich. Angelo or Raphael, in their day, or Mr. Flaxman, does any of his fine things, he does them in the Spirit.' Of fame he said: 'I should be sorry if I had any earthly fame, for whatever natural glory a man has is so much detracted from his spiritual glory. I wish to do nothing for profit. I want nothing—I am quite happy.' This was confirmed to me on my subsequent interviews with him. His distinction between the Natural and Spiritual worlds was very confused. Incidentally, Swedenborg was mentioned—he declared him to be a Divine Teacher. He had done, and would do, much good. Yet he did wrong in endeavouring to explain to the reason what it could not comprehend. He seemed to consider, but that was not clear, the visions of Swedenborg and Dante as of the same kind. Dante was the greater poet. He too was wrong in occupying his mind about political objects. Yet this did not appear to affect his estimation of Dante's genius, or his opinion of the truth of Dante's visions. Indeed, when he even declared Dante to be an Atheist, it was accompanied by expression of the highest admiration; though, said he, Dante saw Devils where I saw none. I put down in my journal the following insulated remarks. Jacob Böhmen was placed among the divinely inspired men. He praised also the designs to Law's translation of Böhmen. Michael Angelo could not have surpassed them. 'Bacon, Locke, and Newton are the three great teachers of Atheism, or Satan's Doctrine,' he asserted. 'Irving is a highly gifted man—he is a sent man; but they who are sent sometimes go further than they ought.' Calvin. I saw nothing but good in Calvin's house. In Luther's there were Harlots. He declared his opinion that the earth is flat, not round, and just as I had objected the circumnavigation dinner was announced. But objections were seldom of any use. The wildest of his assertions was made with the veriest indifference of tone, as if altogether insignificant. It respected the natural and spiritual worlds. By way of example of the difference between them, he said, 'You never saw the spiritual Sun. I have. I saw him on Primrose Hill.' He said, 'Do you take me for the Greek Apollo?' 'No!' I said. 'That (pointing to the sky) that is the Greek Apollo, He is Satan.' Not everything was thus absurd. There were glimpses and flashes of truth and beauty: as when he compared moral with physical evil. 'Who shall say what God thinks evil? That is a wise tale of the Mahometans—of the Angel of the Lord who murdered the Infant.'—The Hermit of Parnell, I suppose. 'Is not every infant that dies of a natural death in reality slain by an Angel?' And when he joined to the assurance of his happiness, that of his having suffered, and that it was necessary, he added, 'There is suffering in Heaven; for where there is the capacity of enjoyment, there is the capacity of pain. I include among the glimpses of truth this assertion, 'I know what is true by internal conviction. A doctrine is stated. My heart tells me It must be true.' I remarked, in confirmation of it, that, to an unlearned man, what are called the external evidences of religion can carry no conviction with them; and this he assented to. After my first evening with him at Aders's, I made the remark in my journal, that his observations, apart from his Visions and references to the spiritual world, were sensible and acute. In the sweetness of his countenance and gentility of his manner he added an indescribable grace to his conversation. I added my regret, which I must now repeat, at my inability to give more than incoherent thoughts. Not altogether my fault perhaps.

Примечание

Генри Крабб Робинсон (Henry Crabb Robinson, 1775 – 1867), мемуарист, diarist, автор известных дневников и воспоминаний. Родился в г. Бери Сент-Эдмундс, учился на юриста в Колчестере. Между 1800 и 1805 обучался в различных городах Германии и познакомился там со всеми знаменитостями: Гёте, Шиллером, Гердером, Виландом, и др. Был корреспондентом газеты Таймс. С 1813 года работал в коллегии адвокатов и 15 лет позднее ушёл в отставку и, благодаря дару красноречия и прочим качествам, стал видным общественным деятелем. Он умер в возрасте 91 года. Через 2 года после его смерти его дневники и воспоминания были изданы в двух томах: Diary, Reminiscences and Correspondence of Henry Crabb Robinson. Selected and Edited by Thomas Sadler, Ph. D. Two Volumes. Boston; Fields, Orgood & Co. 1869.

---

© D. Smirnov-Sadovsky. Translation, notes / Д. Смирнов-Садовский. Перевод, примечания