Нарратив и скрытая динамика текста (Богатырев)

Материал из Wikilivres.ru
Перейти к навигацииПерейти к поиску
← О восьмистишиях Нарратив и скрытая динамика текста (опыт дескриптивно-поэтической метафизики)
автор Михаил Богатырев (р. 1963) 		Из истории одного примечания →
Дата создания: 06/10/2016, опубл.: «Collegium» N°39-40 (2024).

Михаил Богатырев

Слово и движение
(доминанта Ухтомского, Логос и нарратив)


читать эссе в редакции 2024, в pdf с илл.

см. видео доклада в Доме Лосева (2016) - вступю слово д.ф.н. В. П. Визгин


[Аннотация]: В эссе М. Богатырева предпринимается попытка рассмотрения Логоса (воплощенного Сверх-первослова) на фоне некоторых тенденций в психокинетике («дискурс движения»), лингвистической философии (постструктурализм) и поэзии XX в. Ключевые слова: междисциплинарный дискурс, нарратив, метатекст, визуальная поэззия, доминанта Ухтомского, визуальное мышление, экспериментальная психология, Логос.

(eng) Mikhaïl Bogatyrev. Word and Movement (Ukhtomsky's dominant, Logos and narrative). Abstract: M. Bogatyrev's essay attempts to examine the Logos ((the incarnate Super-First Word)) in the context of certain trends in psychokinetics (‘discourse of movement’), linguistic philosophy (poststructuralism) and 20th-century poetry. Keywords: interdisciplinary discourse, narrative, metatext, visual poetry, Ukhtomsky's dominant, visual thought, experimental psychology, Logos.

(fr) Mikhaïl Bogatyrev. La parole et le mouvement (la dominante d'Ukhtomsky, Logos et narration). Résumé: L'essai de M. Bogatyrev tente d'examiner le Logos (la Parole incarnée ou le Super-Premier Verbe incarné) dans le contexte de certaines tendances de la psychocinétique (« discours du mouvement »), de la philosophie linguistique (poststructuralisme) et de la poésie du 20e siècle. Mots clés: discours interdisciplinaire, narration, métatexte, poésie visuelle, dominante d'Ukhtomsky, pensée visuelle, psychologie expérimentale, Logos.


Митрич. Нарратив N°12 (2016)


«Дух самоутверждающейся гордыни, дух времени и большинства

всегда восстает против таинственной истины воплощения Слова…

Logos есть лозунг, зовущий философию от схоластики и отвлеченности

вернуться к жизни и, не насилуя жизнь схемами, наоборот, внимая ей,

стать вдохновенной и чуткой истолковательницей ее божественного смысла».

[Эрн 2000: 3]


Avant-propos


В академических кругах существует твердая установка, согласно которой междисциплинарный дискурс – это синоним неприкаянной энциклопедичности, тонущей в сплошном промежутке, в «познании краев» наук и искусств, ухватывании понятий из разных сфер и в стремлении связать их в единое целое. Так в свое время Ницше критически отзывался о классической филологии, видя в ней слияние дисциплин и объясняя ее заведомо «разношерстный» характер а) отсутствием понятийного единства и b) неорганичным соединением «разных видов научной деятельности, связанных воедино одним лишь именем»[1]. И хотя междисциплинарий – это воплощение синтеза, инициатор диалога, связник, перед критическим оком блюстителей научных канонов он, тем не менее, чаще всего выглядит так, словно его удел – вечно топтаться в сенях чужого тезауруса. Каждая конкретная дисциплина связана определенными рамками, и тенденция к их расширению, сопряженная с экстраполяциями, миграцией понятий etc, расценивается как нечто недолжное или даже ложное. Вполне отдавая себе отчет в проблематичности восприятия междисциплинарного подхода[2], мы все же вынуждены вынести рассмотрение связей между словом и движением на перекресток лингвистики, теологии и психологии (психокинетики). Во избежание недопонимания эта работа выполнена в жанре эссе, что позволяет выйти за рамки принципиальной постановки вопроса о ее релевантности критериям научных публикаций.


Scientia in contextu culturae

Очевидно, наука и культура соотносятся как часть и целое. Наряду с наукой и другие сферы включены в это целое – ценности, традиции, обычаи, верования, способы мышления, коммуникация, техника etc, причем объединены они отнюдь не механически, а – если заимствовать понятия троического богословия – «неслиянно и нераздельно». Если все же принять культуру за составное целое, то в его составе, пожалуй, нет такой части, которая не могла бы предстать в качестве предмета науки. Ю. М. Лотман определял культуру как «совокупность генетически ненаследуемой информации в области поведения человека».

Каких только извивов не осуществляла познающая мысль, скользя по ленте Мебиуса из бесконечности в бесконечность! Суммарные доли внимания, на протяжение тысячелетий уделявшегося человечеством тому или иному понятию, неравнозначны: Океан, к примеру, по силе магнетического воздействия на умы значительно уступает Космосу, а в черной дыре (или горизонте событий[3]) легче усматривается не астрофизический феномен, а царство Аида в позитивистской аранжировке. Считается, что каждая эпоха (здесь надо бы сделать поправку на релятивизм и обособленность единовременно сосуществующих этносов) располагает собственным набором культурных кодов, формирующих и оживляющих её интеллектуальную ткань. Анализируя историю культуры, Мишель Фуко заменил историческое знание кумулятивистского типа на «археологию», которая вычленяет эпистемы и упорядочивает их по принципу соотношения «слов» и «вещей»[4]. Поскольку у человечества нет единого мировоззренческого регистра, то и всякая попытка выстроить обобщенное представление о культуре уводит исследователя в гигантский лапидарий, Вавилонскую библиотеку, описанную в знаменитой новелле Борхеса[5]. В одних классификациях глиняные таблички-артефакты разложены по полочкам, в других каталогах и клинопись, и всевозможные рулоны «мануфактуры разума» разбросаны и переплетены произвольным образом. При взгляде с разных ракурсов незыблемые постулаты рассыпаются в прах, начала и концы растворяются друг в друге, например, гелиоцентрические штудии Коперника и планетарная магия Джордано Бруно оказываются не продолжением, а всего лишь частным случаем формулы Гермеса Трисмегиста («вселенная – это сфера, центр которой располагается повсюду, а окружность нигде»). [Ордине 2008: 9].


Logos

Понятие о Логосе, введенное в обиход еще Гераклитом, может обозначать, в зависимости от контекста и точки зрения, и всеобщую необходимость, и мысль, и слово, и число, и глас божий, и вторую ипостась Св. Троицы (т. е. воплощенного Христа), и творческое начало бытия. Стоики и неоплатоники (а вслед за ними – А. Ф. Лосев) описывали Логос как совокупность формо-созидающих потенций (т. н. «семенных Логосов», энергем etc.), а у Платона и Аристотеля это понятие, утратив онтологическое содержание, соотносилось с речью, суждением, смыслом. На первый взгляд именно аристотелева трактовка λόγος’а объединяет столь нерядоположенные науки, как российская экспериментальная психология и европейский постструктурализм, с витающим в совершенно ином измерении формально-поэтическим искусством. Однако сколько бы позитивизма ни вкладывали поэт, лингвист или психолог в свои представления о всеобщности и функциональной сущности языкового процесса, теургическая логоцентричность так или иначе проявляла себя на мировоззренческих горизонтах. Отрицая ее безоговорочно и необратимо, постструктурализм в лице Р. Барта дескриптивно заменил ноосферу на логосферу, подразумевающую тотальный речевой террор и кодирование, нацеленное на подавление индивида социумом или другим индивидом. Объявляя не только право на речь, но и сам язык прерогативой властей, Барт никак не отменяет высшего смысла, он всего лишь переводит его из безмерности в плоскость – как если бы вторая Триада ангельских чинов Дионисия Ареопагит (Силы, Господства и Власти) была выведена в именах нарицательных.


Sermo motus et visual poetica

Так называемый дискурс движения, возникший в отечественной психокинетике, дает основания видеть в слове нечто большее, чем элементарную единицу языка. Принимая движение за организующий принцип бытия и сознания, экспериментальная психология вышла на уровень регистрации вербальной компоненты мышечного рефлекса, что, по идее, вполне может быть истолковано как участие Логоса в творческом обустройстве материального мира. У истоков дискурса движения стоял академик А. А. Ухтомский, физиолог и богослов. Формулируя свой знаменитый принцип доминанты, он указывал, что закономерности кинетики возбуждений и торможений в равной мере применимы и к мышечному волокну, и к физиологии духа. Что же касается той обособленной сферы словесного творчества, где смысл «мерцательно» распределяется между семантикой речи и визуальной эстетикой (конкретная поэзия etc), то здесь, экстраполируя теологическую проблематику, можно говорить о динамике совмещения парадоксальных проекций Образа и Логоса, почти никогда не называемых и не обозначаемых напрямую.

М. Богатырев. Дуновения: интермеццо (2008; визуальная поэзия)


  1. ↑ См.: [Ницше 2012, т. I online] – http://nietzsche.ru/works/sobranie/gomer/.
  2. ↑ Практически преодоленной у С. С. Хоружего, а вслед за ним – и у В. П. Троицкого в его иллюстрированных науковедческих статьях.
  3. ↑ См.: https://ru.wikipedia.org/wiki/Горизонт_событий.
  4. ↑ Книги Мишеля Поля Фуко (1926—1984) «Рождение клиники: археология взгляда медика» (1963), «Археология знания» (1969), «Слова и вещи» (1966), «Надзор и наказание» (1975) и др. сделали его одним из самых влиятельных мыслителей XX века. См.: Michel Foucault. Les mots et les choses. Une archéologie des sciences humaines (chapitre I et II); см.: «Слова и вещи», пер. В. П. Визгин, Н. С. Автономова (pdf)
  5. ↑ «Эта конструкция заполняет бесконечное пространство человеческого существования шестиугольными ячейками-кельями. В них обитают библиотекари и стоят книги, написанные на всех существующих и несуществующих языках, книги со всеми вариантами, переводами с одного языка на другой, и просто с сочетаниями букв, которые, возможно, бессмысленны, но, может, и представляют литературные шедевры на каких-то несуществующих языках» – см.: К. Кикоин. Библиофилы, библиофаги и библиотекари (2012).


Появление ткани


Люблю появление ткани,
Когда после двух или трех,
А то четырех задыханий
Придет выпрямительный вздох.


Читатель, очарованный восьмистишием Мандельштама, сразу же представляет себе мысль, облаченную в текст – как в ателье у закройщика. Любая мысль, зафиксированная на каком угодно носителе, даже будучи бессвязной и нелогичной, есть сочетание отраженных сознанием фактов или понятий. Textus на латыни обозначает ткань, сплетение, связь, сочетание, паутину[1]. Окуджава насвистывал: «как он дышит, так и пишет», но его стихи, в отличие от мандельштамовских, слишком линейны, в них нет изнаночной безразмерности, зацепившейся за дугообразные извивы дыхания. По сути, вышеупомянутая песня «Исторический роман» есть не что иное, как нарратив текстуальности-textus’а («и из собственной судьбы / я выдергивал по нитке»), выполненный в цикличной форме и, вероятно, с оглядкой на недосягаемость «выпрямительного вздоха»... Конечно же, этот нелепый, бихевиористически используемый Окуджавой, союз «как» можно легко заменить на более оправданные в смысловом отношении наречия, достигнув того, что «каждый» – по тексту песни – не «пишет-как-он-слышит и слышит-как-он-дышит», а «пишет-что́-он-слышит и слышит-че́м-он-дышит», но это мало что меняет. После двух или трех углублений в, так сказать, биодинамику и сенсорику, воздух, увы, не выпрямляется.

  1. ↑ Поддавшись наивному этимологизаторству, можно было бы присовокупить сюда и французское слово texture, указывающее на специфику поверхностей, например, на толщину красочного слоя живописного полотна, т. е. на фактуру картины.


Нарратив

Нарратив (от лат. narrare – языковой акт) – одно из ключевых понятий философии постмодернизма, обозначающее процедуру, в которой рассказ, изложение фактов заступает на место описываемой действительности (см., к примеру, [Джеймисон 2001: 111–122]). Мишель Фуко обогатил нарративной метафорой психотерапию и теорию ролевых игр,[1] а Ролан Барт, оттолкнувшись от полемики с биографическим методом, разработанным в XIX веке Сен-Бёвом и критиками его круга[2], элиминировал личность автора и перевел нарратив в ракурс бессубъектности[3]. Новейшая европейская (в первую очередь, французская) лингвистическая философия, словно бы позаимствовав у живописи технику обманки (trompe l'œil), радикально переосмыслила понятие «текст», приравняв его и к информации, и к сознанию, и к субъекту. Текст, по сути, оказывался возведенным в ранг абсолюта, а всякая каузальность за его пределами объявлялась упраздненной (достаточно вспомнить хрестоматийное высказывание Жака Дерриды: «Человек – это текст. Нет ничего, кроме текста»)[4].


Пер Боррель дель Касо. Убегая от критики (1874)


  1. ↑ Фуко разрабатывал (одновременно с Жилем Делёзом) идею нарративной метафоры, сводящуюся к тому, что человеческая жизнь развивается в виде историй, которые не столько описывают уже существующую реальность, сколько формируют ее (исходя из этого Умберто Эко впоследствии выдвинул тезис о том, что книга формирует читателя). Сегодня нарративные практики достаточно широко используются для разрешения конфликтных ситуаций, в сферах образования, политтехнологий и др.
  2. ↑ Шарль Огюстен де Сент–Бёв (1804—1869) — французский литературовед и литературный критик, заметная фигура литературного романтизма, создатель собственного метода, который в дальнейшем был назван «биографическим». Публиковал также поэзию и прозу.
  3. ↑ Представим себе процесс непрерывной трансляции культурных кодов. Скриптор (так, с легкой руки Ролана Барта, следует отныне величать писателя) улавливает, наподобие сейсмографа, эфирные токи этой трансляции и помещает их в текст. Рецептор (экс-читатель) извлекает из текста интеллектуальную музыку – как шарманщик, закладывающий в свой аппарат карточки с отверстиями, своеобразные перфокарты. На новом витке рефлексии рецептор и скриптор пытаются договориться о том, что такое текст. Но диалог между ними невозможен, поскольку автор элиминирован Бартом. В «Смерти Автора» Барт утверждал: «Письмо – та область неопределенности, неоднородности и уклончивости, где теряются следы нашей субъективности, черно-белый лабиринт, где исчезает всякая самотождественность, и в первую очередь телесная тождественность пишущего» – см.: Р. Барт. «Смерть Автора» (1968).
  4. ↑ Отметим, что радикальные тезисы Дерриды выглядят особенно провокационными и безосновными, если рассматривать их в отрыве от всего корпуса книги «Грамматология» (см.: [Derrida 1967]).


Убегая от критики

[здесь зеленым фоном отмечен фрагмент, не включенный в основной текст эссе] Когда змея литературной критики начинает заглатывать собственный хвост, читатель вправе заподозрить что-то неладное. Ведь в общем случае критическая мысль нацелена не на самопознание, а на сравнительную оценку художественных произведений. Критик и впрямь напоминает оценщика, перебирающего за окошком ломбарда чьи-то драгоценности, которые в момент их передачи утрачивают личностный смысл и приобретают конкретное значение, выраженное ценником и печатью на векселе. После того, как в 1967 году Ролан Барт написал свое знаменитое эссе «Смерть автора» [Барт 2011], у оценщика появилась дополнительная привилегия. Пристально рассмотрев принесенную вещь, он может заявить сдающему ее лицу: «Это не ваше». А тому и возразить нечего, ибо по гамбургскому-то счету все мы вместе с нашим мысленным скарбом являемся лишь частицами грандиозного текста, который создается вероятностным образом и распространяется из ниоткуда в никуда. Перед лицом этого онтологического «ничевочества», этой «ничтойности», авторству нет места.

Всеобщее заблуждение, а может быть, неразвитость полагает, что критика значительно уступает прозе – якобы в ней нет ничего захватывающего, нет интриги. Чем уныло корпеть перед микроскопом с широко раскрытыми глазами, не лучше ли побежать на улицу, сыграть в жмурки? Зазывая нас в чертог праздности, проза – в классическом своем варианте – выставляет напоказ фасады и старается как можно надежнее спрятать каркасы и фундаменты, подчиненные строгой композиционной цифири. У современной прозы выработалась другая привычка: она заглатывает «Поэтику» Аристотеля и тут же выплевывает ее, так и не переварив. В сухом остатке дом сдается под ключ вместе со строительными лесами. «Смерть Автора», будучи по внешним признакам критическим и философским эссе, являет собой идеальное и логически законченное произведение современной прозы: строительные леса в наличии, а дома нет.


Православие и постмодернизм

Российские интерпретаторы, исходившие из парадигмы Православия, заговорили о постмодернизме на волне эфемерного церковно-поместного обновления в 1980–90-х годах. Постмодернизм воспринимался как нигилистический гнозис, постулирующий равноправие всех имеющихся в наличии истин[1]. Его амбивалентность и его двусмысленная отстраненность от онтологии позволяли усмотреть в нем последнюю ступень сошествия[2] в «ничтойность», – ступень, за которой вообще ничего нет, но остается шанс, что в случае духовного озарения узы навязчивой полифонии расторгнутся, и будет обретено благое молчание, а в конечном счете – согласие с Первосущностью. «Постмодернизм исполнен глубинной "тоской по послушанию"», – утверждала Т. М. Горичева[3], сострадательно экстраполируя образ «прижизненного ада» на отчужденный знаковый универсум, призванный заместить собой бытие как Символ и Логос. Развивая эту мысль, теолог А. В. Здор писала: «Постмодернизм дает множество примеров бессодержательного, пустого молчания, но в нем есть и предпосылки перехода к молчанию второго рода. Прежде всего это осознание условности и ограниченности всех рожденных "самозаконным" человеческим разумом понятий и представлений, которое до некоторой степени сродни христианской апофатике»[4].

С другой стороны, будучи позиционирован как объект критики, постмодернистский нарратив обладал способностью незаметно «инфицировать» критикующего субъекта, придавая его рассуждениям клишированный характер и переводя их в плоскость китчевого философского дискурса. Так, в книге «Православная цивилизация в глобальном мире» (2002) А. С. Панарин связывает предысторию постмодернистской революции, выразившейся в освобождении знака от денотата[5], с фигурами Ницше, Маркса, и Фрейда. Они, в данном изложении, покусились (каждый со своей стороны) на органическую целостность мировосприятия, представив сознание в виде надстройки над неким базисом или над «изнаночной пружиной мира», в качестве которой Маркс видел экономику, Ницше – волю к власти, а Фрейд – либидо. Сохранив в общих чертах актуальность Маркса (смерть Буржуа) и Фрейда (смерть Отца), постмодернизм, по Панарину, трансформировал «сверхчеловеческий» вектор Ницше в семиотическую детерминанту Соссюра, согласно которой язык «говорит нами», а не наоборот[6], и ознаменовал «смерть Бога» «смертью Автора», заявленной Бартом[7].

Одним из следствий отделения означающего от означаемого стало кардинальное изменение отношения к истине: как если бы набор равноправных и равновозможных (хотя бы и взаимоисключающих) мнений восторжествовал над истиной в платоновском смысле.

Быть может, постструктурализм, как и постмодернизм в целом – это новые форматы средневековой схоластики, пропущенной сквозь линзу критических негаций эпохи Просвещения и вторично приведенной к апофатическому выявлению своего предмета через отрицание? Парадокс в том, что идея «смерти Бога», единожды утвердившись в качестве одного из пограничных кодов модернизма, словно бы продолжает ощупывать собственные края и в последующих формациях; эта идея в буквальном смысле изъедает себя изнутри, а ее изнуряющее мерцание между богоотсутствием и богооставленностью[8] свидетельствует о незаживающих онтологических шрамах.

Создатели деонтологизированной семиотики приложили немало усилий, чтобы обосновать невозможность какого бы то ни было правдивого выражения подлинности[9]. В отличие от имяславцев и от сторонников лингвоонтологического подхода, для которых «слова [...] суть вспыхивающие в сознании монограммы бытия»[10], европейское «знаковое сообщество» принялось выстраивать рефлекторно-логические цепочки от ничего не сообщающей сути. Представьте себе упорядоченные когорты муравьев, покусившихся на откушенное, валяющееся в придорожной пыли тело языка; в их бесстрашии нет ничего личного, оно словно бы продиктовано трансцедентной убежденностью в том, что язык этот никогда больше не шевельнется и ничего никому не скажет.

  1. ↑ Справедливости ради отметим, что подобное равноправие по духу совершенно чуждо как ортодоксальному христианству в частности, так и монотеизму в целом с его концепцией единственности вероисповедной истины; оно может быть отдаленно ассоциировано с пантеизмом или, скажем, с теософией.
  2. ↑ По аналогии с καταβολή.
  3. ↑ См.: [Горичева 1991: 11].
  4. ↑ См.: [Здор 2000: 95].
  5. ↑ Через полтора десятилетия московский поэт Лев Рубинштейн, отзываясь о культурной экспансии знака, напишет: «Признаки семиотической катастрофы видятся в том, что знак и денотат прямо на глазах теряют свою устойчивость, они перестают быть означающим и означаемым, они своевольно перетекают друг в друга, они непринужденно меняются ролями» – [Рубинштейн 2015] – «Пожатье каменной десницы». – https://stengazeta.net/?p=10045251.
  6. ↑ Заимствовав положения разработанной Ф. де Соссюром структурной лингвистики, теоретики постструктурализма возвели их в ранг общефилософской теории.
  7. ↑ См.: [Панарин 2002].
  8. ↑ Богооставленность – глубинное переживание, связанное с переоценкой ценностей и нередко ассоциируемое с последним возгласом распятого Христа, в то время как богоотсутствие – мировоззренческий ракурс, тяготеющий к позитивизму или атеизму. Неразличение этих двух понятий приводит к путанице (см., например, у О. Седаковой: «...Опыт богоотсутствия, чрезвычайно важный для религиозной мысли и теологии ХХ века...».
  9. ↑ «Постмодернистский дискурс деконструирует все ценностные оппозиции, налагает запрет на однозначное и четкое разграничение смысла и бессмыслицы» – см.: [Здор 2000: 93].
  10. ↑ Или же: «Слова рождают сами себя, идея сама сращивается с звуковым символом, смысл воплощается в звуки» – С. Н. Булгаков. «Философия имени» – см.: [Булгаков 1998: 44].


Источник и толкование

В философской лирике Эдмона Жабеса[1] ситуация богословия описана следующим образом: толкование замещает первоисточник, на смену ему приходит следующее толкование, и так до бесконечности. В итоге на месте Логоса оказывается процесс непрерывной регенерации экзегетического пласта. Читая «Книгу Вопросов» (Edmond Jabès. La livre des questions), Жак Деррида погружается в проникновенные медитации:

«Меж кусками разбитых Скрижалей растет поэма <...>. Затеваются похождения текста, как дурной травы, вне Завета, вдали от "иудейской родины", которая есть "священный текст, затерянный посреди комментариев". Необходимость комментария есть, как и поэтическая необходимость, сама форма изгнанного слова. В начале была герменевтика. Но эта общая невозможность воссоединится с сердцем священного текста и общая необходимость экзегетики, это непременное требование интерпретации интерпретируется по-разному поэтом и раввином. Разница между горизонтом текста оригинального и экзегетическим писанием делает различие между поэтом и раввином неуничтожимым»[2].


*

Проводя аналогию между текстом и тканью, Барт указывал, что «текст – это ткань из цитат», взятых из «бесчисленных центров культуры», а не из индивидуального опыта. Схожая идея намеком проскальзывала в «Третьей книге» Н. Я. Мандельштам, когда, объясняя цикл восьмистиший, включающий два варианта стихотворения «Люблю появление ткани…», она писала о «прерывистых знаках непрерывного»[3]. Впрочем, сходство сугубо внешнее. Жестокая судьба Надежды Яковлевны, по сути, являет собой жертвенное служение авторской воле, неукоснительное отстаивание ее в инвариантном и автографичном ключе[4]. По Барту же основной смысл текста зависит сугубо от впечатлений читателя, а не от «страсти» или «вкуса» писателя. Соответственно, создатель и написанное им не имеют друг к другу никакого отношения. Каждая книга всегда написана здесь и сейчас, она создается заново при каждом новом прочтении, потому что источник смысла лежит исключительно в «языке самом по себе» и во впечатлениях читателя. Писатель «рождается одновременно с текстом, у него нет никакого бытия до и вне письма, он отнюдь не тот субъект, по отношению к которому его книга была бы предикатом»[5]. Сравните с лаконичной формулой Жабеса: «Мало-помалу книга завершает меня» («Пробел»).

  1. ↑ Эдмон Жабес (1912, Каир – 1991, Париж) – французский поэт, который вместе с поэтом-сюрреалистом Жоржем Эненом организовал в Каире издательство La Part du sable. В центре всего написанного Жабесом – судьба еврейства от библейских времен до наших дней, трагедия изгнания, попытка найти язык для Катастрофы, которая не поддается высказыванию и осмыслению. Развил своеобразную философию буквы и Книги, синтезируя традиции раввинизма и каббалы.
  2. ↑ Ж. Деррида «Эдмон Жабес и вопрос книги» (1967).
  3. ↑ См.: Мандельштам Н. «Книга третья»; 2013: 36.
  4. ↑ См.: Мандельштам Н. «Книга третья»; 2013: 66. Из письма Н. Я. к архиепископу Иоанну Шанхайскому: « Я смертно устала от этой жизни, но верю в будущую. Там я надеюсь выцарапать глаза О. М. за то, чему он меня обрек». Из письма Н. Я. к Ю. П. Иваску: «Харджиев (редактор) хотел тиснуть <«Стихи о неизвестном солдате»> без последней строфы («И в кулак зажимаю истертый…»). Дурак и скотина – я из Воронежа привезла ему рукопись (моей рукой), когда этой строфы еще не было… Советское издание ужасно. У Харджиева переставлено в «Камне» 44 стихотворения. Он не понимает, что «книга» – это целостная форма. Предлагал мне уничтожить в архиве, что не подходит под его концепцию».
  5. ↑ Р. Барт. «Смерть автора» (1968).


Книжное слово

Один мудрый ритор вразумлял своего ученика: «Сначала скажи, что хотел, а потом редактируй. Потому что, если ты будешь заниматься редактированием во время высказывания, ты вообще ничего не скажешь». Ученик не соглашался с ним: «Пока я буду говорить, я забуду обо всех поправках», на что учитель ему ответил: «Чтобы ничего не забыть, нужно ничего не сказать».

Вопрос «как возник текст?» метафизик переформулировал бы следующим образом: «где сохраняется платоновская душа книги?»[1]. Действительно, так ли уж наивна, как кажется на первый взгляд, мысль о том, что в написанной/прочитанной и отложенной в сторону книге глаголы продолжают жить какой-то своей, недоступной жизнью?

При метафизическом отношении к тексту, не как к коду, предназначенному для дешифровки в прочтении, и не как к слепку (авторского ли сознания или безликой прикладной инициативы, неважно), можно выдвинуть предположение о наличии некой ноуменальной подвижности, заключенной в букве и слоге, об особой – анабиозной – форме пребывания действия в перенесенном на бумагу слове. Вспомним традицию каббалистического начетничества (раввин прокалывает иглой Тору, а ученик обязан сказать, какие буквы проткнуты на всех страницах), библиотечные фантасмагории Борхеса, а также некоторые суеверные установки, сохраняемые народным преданием («не оставляй книгу открытой, не то память потеряешь»).

Опираясь на постмодернистскую аксиому об имитативном характере всего сущего, экспериментатор, воспринимающий текст как «вещь в себе», мог бы попытаться буквально воспроизвести гипотезу о запечатанном в буквах «энергемном» движении. Он выпустил бы книгу в одном экземпляре, замешав типографскую краску с селитрой и другими химическими веществами с таким расчетом, чтобы через двадцать лет в результате естественного окисления буквы самопроизвольно воспламенились бы, и книга сгорела.

  1. ↑ К. Кикоин. «Библиофилы, библиофаги и библиотекари»; 2012.


Слово и действие
(визуально-поэтическая действительность)

В каких вообще отношениях пребывают слово и действие? Поэзия подчиняет смысл строфике, консонансу, просодии (артикуляционному аппарату, в конечном счете), а визуальное и конкретно-поэтическое направления выдвигают на первый план, казалось бы, и вовсе посторонние детали: предметность носителя информации, пунктуацию, шрифт, графику, рамочные элементы etc. Культивируя алхимическое отношение к тексту как к зачатому в колбе младенцу, средневековые поэты-мистики пытались обучить этого младенца хождению, используя в качестве «ходунков» пиктограммы, рисунки. Вот пример из творчества Б. Бальсадора.[1]


Бальсадор Бонифаций (Baldassarre Bonifacio). Книга муз (Musarum Libri), XXV. Урания. 1628


В XIX веке некоторое распространение получили анаграммы, каллиграммы, фигурные стихи. Характерный образчик последних – стихотворение Державина «Пирамида» (1809) [извлечено из коллекции восьмистиший Д. Смирнова-Садовского], которое строится на добавлении слогов в каждой последующей строчке:



Зрю
З а р ю
Л у ч а м и,
Как   свещами,
Во  м р а к е  блестящу,
В восторг все души приводящу.
Но что? — от солнца ль в ней толь милое блистанье?
Нет!  —  Пирамида  —  дел   благих   воспоминанье.


Ниже - стихотворение "Снег", записанное в форме прямоугольного треугольника (МБ, 2023):

.
Шли
В депо
Вагоны снега.
Почему не слышно
смеха? Почему не видно
страха? Тонны шелеста и взмаха.
А над станцией знамёна Распластались
церемонно. «Снег везут!» – «Куда?» – «На плаху!»
Накрахмальте......………….......мне..............….……...рубаху.


Футуристы необычайно оживили эту таившуюся до тех пор в закутах маргиналий линию формальных поисков. К сожалению, объём очерка не позволяет опубликовать здесь, хотя бы и в очень урезанном виде, подборку наиболее ярких образцов эксцентрической словесности XX века. Поэтому ограничимся одним из тех текстов, которые композитор Леош Яначек регулярно публиковал в чешской периодике вместе с нотными записями. Этот отрывок цитирует романист и музыковед Милан [Кундера 2009], считающийся знатоком творчества Яначека.

«15 февраля ближе к вечеру. Сумерки в восемнадцать часов около вокзала. Две молодые женщины ждут. На тротуаре старшая с розовыми щеками, одетая в красное зимнее пальто, дрожит от холода. Она начинает резко говорить:


Kundera1.jpg


«Будем ждать здесь, но я знаю, что он не придет». «Ее спутница, с бледными щеками, в жалкой юбчонке, прерывает последнюю ноту темным грустным эхом своей души: "Мне все равно"».


Kundera2.jpg


«И она не шевелилась, в состоянии полу-непокорности, полу-ожидания».

Здесь есть над чем поразмыслить. Когда поэты столь нарочито стремятся привить к тексту контрабандные формы подвижности, чем они в действительности занимаются? Ведь смысл-хромоножка в результате их усилий вынужден извиваться и так, и эдак, пытаясь приспособиться к прокрустовым каркасам формалистической ортопедии! Разве и без того не очевидно, что сухие значки, положенные на бумагу, никаких действий совершать не в состоянии – ни в себе, ни над собой, ни над гипотетической реальностью, выражением которой они являются (или не являются)?

  1. ↑ Бальсадор Бонифаций (Baldassarre Bonifacio, 1585—1659) – поэт, коллекционер манускриптов, первый ректор Венецианской Академии (1621), на склоне лет – епископ, который, по свидетельству биографа, «осуществлял службы с религиозным рвением, не забывая при этом осуществление букв».


Гибридная словесность. Борхес

Обсуждая рассказ «Полдень с Рамоном Бонавеной», в котором выведен образ автора, «желающего написать реалистический роман и кончившего многотомным описанием нескольких объектов, расположенных на его, авторском, столе», И. Карпинская обращает внимание на изображенный Борхесом момент персонализации текста, выразившейся в его немыслимой рефлексивной самоподвижности:

«Статус идеальной книги как одновременно глубинной структуры и всего теоретически возможного поля её применений дан... и как статус вещи в мире вещей, но также и как акт убийства дуализма означаемого и означающего, чему в рассказе соответствует уничтожение и описанных предметов и даже их фотографий. Это – совершенное убийство, снимающее вопрос знания о каких бы то ни было соответствиях тем, что текст "стал перед ним ходить" в ответ на логически корректное утверждение "движения нет"»[1].


В. Жирнов. Обложка книги «RO» (опубл. в «Стетоскопе» N°12)


Будучи гибридным вариантом изъяснительности, своего рода непрямым говорением, эксцентрическая словесность с одной стороны предельно расширяет смысловое поле, делает его лабильным, т. е. неустойчивым и подвижным, а с другой стороны – связывает жесточайшими ограничениями, вовлекая в аскезу тавтологий, всепоглощающей буквальности[2] etc. Трудно сказать, что же в действительности происходит со смыслом после соприкосновения с прокрустовым ложем синестезийной комбинаторики[3], после прохождения через тернии искушения формой (минимализм, блэк-аут, заумь, текстоотсутствие и др.) – раскрывается ли он новыми гранями в верховьях невыразимого абсолюта, или же повреждается окончательно?

  1. ↑ И. Карпинская Волапюк, или… (эссе о воображаемом языке). – В журн. Стетоскоп N°13, 1996, с. 10.
  2. ↑ См., например, конкретное стихотворение Вс. Некрасова «вода».
  3. ↑ Т. е. комбинаторики, построенной на фрагментарном замещении текста элементами партитуры, типографского дизайна, звуковыми эффектами etc.



Могила Вийона
(маленькое лирическое отступление)

Представим себе, что некто, гуляя по окрестностям аббатства Св. Максентия, натолкнулся на заброшенную могильную плиту и сумел прочесть на ней надпись: «Здесь покоится Франсуа Вийон»[1]. Столь ошеломляющая литературоцентричная находка способна вскружить голову любому, однако мало кто, находясь в здравом уме и твердой памяти, стал бы утверждать при этом, что, к примеру, прах Вийона заключен непосредственно в самой надписи. Тем не менее, если мыслить интуитивно, отступив на периферию рассудка, туда, где прячутся всяческие недомолвки и где живет странная логика неопределенности, присущая лишь поэзии, не исключено, что и такое суждение окажется истинным. Для постструктуралиста вопрос, где же именно находится прах Франсуа Вийона, вовсе не подлежит рассмотрению: в его распоряжении имеется надпись, вот ею-то и следует заниматься. Где-то на уровне умолчаний (а иногда и напрямую) лингвистическая археология оперирует понятием «отсутствие праха» и не видит в том ничего зазорного. Иное дело – поэзия. Примеряясь к надписи «Здесь покоится Франсуа Вийон», поэтическое сознание готово заплакать самыми настоящими слезами над прахом, который, скорее всего, таится в нем самом.

  1. ↑ Согласно Рабле, одной из последних страниц жизненного пути Вийона считается его пребывание в аквитанском городке Saint-Maixent, где он участвовал в традиционном карнавале и даже написал по просьбе клириков пьесу «Страсти Господни». После того как текст был одобрен знатными людьми города и подобраны импровизированные актеры, возникло одно обстоятельство, послужившее поводом к кровавой драме. Речь идет о переодевании старого крестьянина, выбранного на роль Бога-отца. Вийон отправился к брату Этьену Таппекуэ, священнику местных кордельеров, и попросил его одолжить ему плащ и платок. Таппекуэ отказал, сославшись на то, что устав его ордена запрещает «давать или одалживать для игры». Вийон, как рассказывает Рабле в своем «Пантагрюэле», ответил, что этот устав касается фарсов и развратных игр, и что он видел, как это практикуется в Брюсселе и других местах. Таппекуэ в категоричной форме заявил ему, что он может, если пожелает, искать облачение где угодно, только не в его ризнице. Тогда Вийон пообещал, что Бог скоро отомстит Таппекуэ и покарает его. В следующую субботу состоялось традиционное шествие страстных дьяволов. Узнав, что Таппекуэ выехал на кобыле из монастыря, Франсуа Вийон увидел в этом прекрасную возможность напугать его. Все дьяволы были покрыты волчьими шкурами, овечьими головами и бычьими рогами и носили большие пояса, к которым были прикреплены цимбалы. В руках у них были дубинки с фитилями и длинные горящие огненные ленты. Когда Вийон издалека увидел приближающегося Таппекуэ, он приказал им спрятаться. Рабле пишет: «Когда Таппекуэ подъехал к тому месту, все они вышли на дорогу, чтобы встретить его, бросая со всех сторон огонь в него и его кобылу, дуя в свои тарелки и завывая, как дьяволы: хо, хо, хо, хо, хо, хо, хо, хо. Брат Этьен, разве не хорошо мы представляем дьяволов?» Испуганная кобыла пустилась рысью, сбросила привязанного к стременам седока на землю и понеслась галопом, а бедный растерянный монах тащился за животным. В конце концов, движения животного отсекли ему голову, и мозги вывалились наружу возле Священного Креста. Руки были разорваны на части, как и ноги, так что когда зверь добрался до монастыря, от монаха осталась только правая нога и башмак, перевитый веревками. Это была последняя трагедия с участием Вийона... Известно, что спектакль «Страсти Господни», написанный на пуатевинском языке мастером Франсуа Вийоном, поставленный им самим и исполненный под его руководством местными жителями, имел большой успех в Сан-Максене. После отъезда Вийона, – завершает свой рассказ Рабле, – местная жизнь вновь обрела спокойствие и умиротворенность, которых ей так не хватало в течение некоторого времени.


Доминанта Ухтомского

Развиваясь достаточно обособленно от деформирующих директив идеологического контроля над гуманитарными науками, советская экспериментальная психология сосредоточилась преимущественно на психокинетике[1], изучающей связь психики и движения. Учение о доминанте как об очаге возбуждения в центральной нервной системе, способном удерживать состояние возбуждения даже после того, как действие первоначального стимула уже прекратилось[2], было разработано академиком А. А. Ухтомским[3]. О том, что Ухтомский происходил из семейства Рюриковичей и был оригинальным мыслителем-метафизиком и богословом, заговорили сравнительно недавно[4]. После публикации архивов выдающегося физиолога[5] стало ясно, что в своих естественно-научных трудах он исходил прежде всего из оснований метафизических и духовных, пересекающихся с идеями святителя Григория Паламы[6], который писал о просветлении духа, распространяющемся на тело и на природу в целом, на весь мир, именуемый «тварным»[7].

Ухтомский интерпретирует аскетические установки святителя Григория Паламы в естественно-научном ключе; исходя из физиологии тканей, он стремится детально обосновать взаимодействие божественных энергий с одухотворенным телом. Его терминологический аппарат заслуживает отдельного исследования: он вводит понятия Триады (разум-инстинкт-доминанта), «деятельного мгновения», «оперативного покоя». Дескриптивная многозначность доминанты поднимает ее на уровень механизмов осуществления принципа всеединства: это и временно господствующий в центральной нервной системе очаг возбуждения, и «формирователь интегрального образа действительности» (например, «Доминанта души – внимание к Богу»), но также и «господствующая направленность рефлекторного поведения субъекта в ближайшей его среде»[8].

Будучи универсальным организующим принципом, лежащим в основе активности всех живых систем, в случае человека доминанта еще и осуществляет посредничество между разумом и бытием. В зависимости от направления наших доминант рисунок мира может оказаться гармоничным или ущербным. «Фрейд был, возможно, глубоко прав, пытаясь путем психоанализа оживить весь путь, по которому слагается доминанта, довести его до сознания и тем самым разрушить его», – писал Ухтомский, добавляя при этом, что «сексуальная доминанта самого Фрейда компрометирует здоровую по существу идею психоанализа»[9]. Ухтомский считал, что доминанта включает в себя наряду с субстратной, морфологической компонентой также и сакральную. «Я начал с религиозной метафизики и <...> перешел <...> в сущности к духу Гераклитовского мышления, к энергетике в широком смысле слова», – записал Ухтомский в своем дневнике[10], и еще: «В Духовной академии у меня возникла мысль создать биологическую теорию религиозного опыта»[11].

  1. ↑ Значительный вклад в эту отрасль науки, зародившуюся в недрах физиологии, внесли Н. А. Бернштейн, С. Л. Рубинштейн, Д. Н. Узнадзе, А. В. Запорожец, П. Я. Гальперин и семейство Зинченко.
  2. ↑ Проводя параллель с популярной астрономией, можно аналогичным образом представить и наблюдение за звездами: миллионы лет назад звезда погасла, но свет ее продолжает лететь сквозь вселенную, достигая наблюдателя.
  3. ↑ См. краткую биографию академика Ухтомского в Приложении в конце текста.
  4. ↑ См.: [Зинченко 2000] – В. П. Зинченко. Гипотеза о происхождении учения А. А. Ухтомского. – В журн.: Человек, N°3, 2000.
  5. ↑ [Ухтомский 1996] – «Интуиция совести». – СПб: Петербургский писатель, 1996; [Ухтомский 2008] – «Лицо другого человека» (из дневников и переписки). – Лимбах-пресс, СПб., 2008.
  6. ↑ Святитель Григорий Палама (1296—1359), архиепископ Солунский, проникался на Афоне духом исихазма в местечке, которое называлось Глоссия, и в этом видится удивительная закономерность взаимопритяжения противоположностей. Оппоненты св. Григория, так называемые «варлаамиты», были не согласны с ним по ряду положений. В частности, они не признавали практику молчаливого и сосредоточенного сведения ума в сердце, усматривая в ней нечто вроде медиативного транса. В полемике с ними св. Григорий использовал метод «reductio ad absurdum», предполагающий способность «вживаться» в мировоззрение оппонента изнутри, но без того, чтобы принимать его сторону [Палама 1995]. В следующем примечании мы цитируем отрывок из трактата Паламы, переведенного на русский язык Романом Яшунским. Этот переводчик – весьма интересная фигура, ранее он был известен в среде хиппи как Рома Глюк (1966 г р.), впоследствии – епископ греческой старостильной церкви под именем Нектарий Олимпийский; в 2014 г. снял снял с себя сан (sic!) – см. у С. Чапнина «Хиппи в церкви».
  7. ↑ См., например: Г. Палама. Трактат о том, что Варлаам и Акиндин поистине нечестиво и безбожно разделяют единое Божество на два неравных божества. Пер. арх. Нектарий (Яшунский), 2009–2016 : §16. Действительно, из доказательств св. Григория можно сделать вывод, что и клетка, и мышечная ткань, равно как и вообще вся живая природа, словом, все то, что по инерции – и для удобства богословских рассуждений – называется «тварным» (то есть сотворенным Богом), содержит в себе эманации божественных качеств и энергий. А это значит, что «тварное» изначально одухотворено, и в этом смысле оно, конечно же, «нетварно». Учение богословов-варлаамитов, настойчиво противопоставлявших вышнее, горнее, божественное – низменному, тварному и земному, Палама опровергает следующим образом: говоря о себе в третьем лице, он начинает возводить на себя обвинение, словно бы вторя Варлааму. Но обвинение это формулируется с таким суггестивным «нажимом» в сторону той точки зрения, которую сам Палама защищает, что вывод нетрудно предугадать заранее. В XVI параграфе трактата этот метод, reductio ad absurdum, прослеживается особенно отчетливо. «§16. Если же Палама обвиняем Варлаамом <...> в том, будто бы он говорит о двух нетварных божественностях, то есть о божественном <...> сиянии и о природе, от которой это облистание и от которой само сияние исходит, и <...> ничто из этого: ни <...> сияние Божьей природы, по которому Бог неизреченно сообщается с достойными, <...> ни к тому же зрительную, произволительную и промыслительную Божию силу, и все тому подобное — он не допускает называть тварным; то из самого этого обвинения для благоразумных явствует, что он не только более чем кто-либо благочестив, но является и поборником благочестия, как ничего из относящегося к полноте божественности не помышляющий тварным»
  8. ↑ См.: [Буданов, Затолокин 2012] – «Академик Алексей Ухтомский: учение о доминанте как шаг к гармонии науки и веры» (2012). – Интернет-источник – https://omiliya.org/article/akademik-aleksei-ukhtomskii-uchenie-o-dominante-kak-shag-k-garmonii-nauki-i-very.html.
  9. ↑ Ibid.
  10. ↑ См.: [Ухтомский 2008: 12].
  11. ↑ См.: [Ухтомский 2008: 11]. Нечто сходное, правда с выходом не к религиозным горизонтам, а в область сакральной эстетики, стремился осуществить Нобелевский лауреат нейробиолог С. Рамон-и-Кахаль (1852–1934). На страницах его автобиографии [Ramon y Cajal] научное наблюдение за нервной тканью насыщается эмоциями и художественными смыслами. Он пишет: «Сад неврологии предоставляет исследователю увлекательные зрелища... <...> Как энтомолог, охотящийся на бабочек ярчайших оттенков, я напряженно преследовал в саду серого вещества клетки с тонкими и изящными формами, этих таинственных бабочек души, чьи трепещущие крылья, может быть (кто знает?), когда-нибудь прояснят тайну жизни ума! <...> Есть ли в наших парках какое-нибудь дерево, столь же элегантное и ветвистое как тельце Пуркинье мозжечка или как клетка психики, т.е. та самая знаменитая пирамида продолговатого мозга?». Рамон-и-Кахаль уповает на «возможность естественнонаучного проникновения в тайну творческих способностей и, таким образом, открывает путь демистификации и демифологизации всего культурного комплекса, связанного с сакрализованной загадочностью «гениальности», духовно понимаемого творческого дара. «Дар» существенно материализуется, физиологизируется, обретает отчетливую телесность – воплощается в определенном количестве связей между нервными волокнами» См.:[Надъярных 2017].


Опыты по выявлению словесной составляющей в мышечных реакциях


В силу известных причин метафизический аспект доминанты никак не афишировался самим Ухтомским и тщательно замалчивался в трудах экспериментальных психологов (лишь в 1990-е годы В. П. Зинченко[1] нарушил этот «обет молчания»). Но если, исходя из паламистских воззрений, считать, что богодухновенная частица даже в изолированной форме способна сохранять свойства всепроникающего целого, то можно предположить, что и над сухими цифрами замеров времени реакции испытуемых, и над психокинетическими синусоидами иррадиации нервных процессов разворачивалось софийное предопределение, о котором сами исследователи не подозревали. В дневниках Ухтомского за 1899 год сохранилась пророческая запись:

«Тогда говорили: “дух Отца вашего будет говорить в вас”. Теперь говорят: “природа будет говорить в вас”, факт тот, что научная культура пока лишь побудила выветрить, вылущить идеал превозмогающей, содержащей нас Силы, Судьбы. Однако очень важно заметить и то, что существо чувства при этих словах осталось то же, выражаем ли мы веру в Отца или верующую надежду на “природу”. Религиозное чувство, как чувство, глубже, первоначальнее представления»[2]

В своих научных разработках Ухтомский обратил внимание на значимость графической и вербальной компонент доминанты и пришел к мысли о наличии осязательной геометрии. Вывод: подлинная целесообразность и произвольность движений возможна тогда, когда слово входит в качестве составляющей во внутреннюю форму или картину движения. Двадцатью годами позже Н. А. Бернштейн окончательно утвердил в науке понятие «живого движения», которое он рассматривал как отправной пункт всей психической жизни человека, представляя его в многоуровневой проекции[3].

Эксперименты академика В. П. Зинченко были нацелены на получение числового эквивалента для выражения словесной составляющей в реакциях мышечных тканей. Интерпретируя полученные результаты, он внес уточнения в систему психологических представлений о сознании[4].

Сознание, по Зинченко, обладает рядом характеристик, свойственных всем анатомо-морфологическим органам (конечностям, мозгу, дыхательной системе) – оно эволюционирует, инволюционирует, а кроме того, оно реактивно, чувствительно; объединим эти характеристики условно в группу А. Однако суть сознания выявляется преимущественно в уникальных, никаким органам не присущих, качествах, таких как рефлексивность, спонтанность развития, диалогизм, полифоничность (группа Б).

*

Понятия, закрепленные за группой Б (диалогизм, полифоничность), входят также и в тезаурус некоторых направлений лингвистики, и складывается впечатление, что идея тождества между сознанием и текстом, образно говоря, «витает в воздухе» – не этим ли объясняется убедительность постмодернистской деконструкции? Так, в ракурсе Ю. Кристевой лента комментариев в социальных сетях может быть осмыслена и как хаотическая креатура коллективного разума, и как своеобразный анатомо-морфологический орган: ведь лента обладает характеристиками из обеих групп, т. е. она диалогична и способна эволюционировать, а её развитие спонтанно. Впрочем, есть один нюанс: приписывание произведению человеческих черт, столь актуальное для парадигмы модернизма («Портрет Дориана Грея», «Голем»), здесь объявлено вне закона. Элиминировав статус произведения, постструктурализм профилактически дистанцировался от теологической проблематики, не желая находиться в опасной близости с каким бы то ни было представлением о творении Божием. Соответственно, приходится признать, что данный способ абсолютизации знаковых систем[5] выглядит принципиально несовместимым с богословскими догматами.

  1. ↑ Владимир Петрович Зинченко (1931-2014) – советский и российский психолог, академик (1992). Один из создателей инженерной психологии в России. Представитель семейной династии известных психологов. Исследовал процессы формирования зрительных образов, создал модель визуального мышления.
  2. ↑ См.: [Ухтомский 2008: 14].
  3. ↑ Бернштейн Николай Александрович (1896-1966) – советский психофизиолог и физиолог, создатель нового направления исследований – физиологии активности. См.: [Бернштейн 1947] – «О построении движений».
  4. ↑ Речь идет, конечно же, об отечественной психологии. См.: [Зинченко 1991] – «Миры сознания и структура сознания».
  5. ↑ В отличие, например, от имяславия.


Две «ткани»: чувственная и биодинамическая


К 1990-м годам в российской психологии окончательно оформилось представление о двухслойной, или двухуровневой, структуре сознания. Упрощенно говоря, сфера значений и смыслов преподносится как рефлексивный слой сознания. Но есть еще и так называемый бытийный слой, который образуют 1) описанная Н. А. Бернштейном биодинамическая ткань живого движения и 2) чувственная ткань, вкупе составляющие строительный материал образа[1]. Если отталкиваться от того, что движение имеет внешнюю и внутреннюю форму, то биодинамическая ткань – это наблюдаемая и регистрируемая внешняя форма (в чистом виде ее можно наблюдать при моторных персеверациях и в хаотических движениях младенца), а чувственная ткань – внутренняя форма, выражением которой считаются иконическая и эхоическая память[2].

Гипотеза уровневой обработки информации (по Крейку и Локхарту, 1972)


Считается, что вышеупомянутые ткани обладают свойствами обратимости и трансформируются одна в другую. Развернутое во времени движение, совершающееся в реальном пространстве, превращается в симультанный образ пространства, как бы лишенный координаты времени. В свою очередь пространственный образ может развернуться во временной рисунок движения. В. П. Зинченко проводит параллель между понятиями биодинамическая ткань и значение, утверждая, что они доступны постороннему наблюдателю, тогда как чувственная ткань и смысл доступны самонаблюдению, да и то лишь частично.

Но не слишком ли прямолинейно соотнесены понятия «значение» и «смысл» с физиологическими эквивалентами? Методологически следуя за Ухтомским, со всем вдохновением, на какое только способен ученый, В. П. Зинченко поднимается к рубежам, за которыми прежняя логика уже не действует, а предпосылок для теургического подхода в науке нет. Описывая жизнь «как асимметрию, с постоянным колебанием на острие меча между познанием и действием, сознанием и деятельностью, опытом и его использованием»[3], Зинченко добавляет: «На этом же острие меча странным сюрреалистическим образом <...> балансируют два других – меч железный и меч духовный. Опыт показывает, что выковать последний значительно труднее»[4].


«Существенной характеристикой взаимоотношений биодинамической и чувственной ткани является то, что их взаимная трансформация является средством преодоления пространства и времени, обмена времени на пространство и обратно (курсив мой – МБ)» – [Зинченко 1991].

Необходимо, конечно же, отдавать себе отчет, что под временем и пространством здесь разумеются обобщенные числовые значения замеров времени реакции и графические развертки на основе регистрации двигательной активности. Перед испытуемыми на экранах в случайном порядке вспыхивают геометрические фигуры: круг, треугольник, квадрат, и задача испытуемых – как можно скорее нажать на кнопку, соответствующую предъявленной фигуре. Всякий раз, когда на экране возникает новая фигура, глаза человека совершают множество микродвижений, словно бы «ощупывая» контуры фигуры, например, круга. Так спонтанным образом происходит анализ формы и ее сопоставление с хранящимися в памяти отпечатками всех возможных форм. Через секунду экран может погаснуть, но запечатленный круг остается в человеке, он «пребывает» в нем даже после прекращения действия стимула. Движения глаз можно заснять на видео, а затем воспроизвести в сильном замедлении. Графический рисунок, полученный на основе замедленного воспроизведения и будет «фотографией» биодинамической ткани. Чувственную ткань зарегистрировать сложнее, так как она связана с узнаванием, с опредмечиванием круга в сознании.

При всей очевидности прикладного характера терминологии Зинченко, трудно удержаться от смешанного чувства недоумения и восторга, читая его выводы, в которых – косвенным образом – проскальзывает посыл к физическому обретению Логоса:

«Выраженное в слове значение содержит в себе не только образ. Оно в качестве своей внутренней формы содержит операционные и предметные значения, осмысленные и предметные действия. Поэтому само слово рассматривается как действие (курсив мой, – МБ)». И далее: «Смысловая оценка включена в биодинамическую и чувственную ткань. <...> Биодинамическая ткань движения не только связана с чувственной тканью, но и обладает собственной чувствительностью. Последняя неоднородна: имеется чувствительность к ситуации и чувствительность к осуществляющемуся или потенциальному движению. Эти две формы чувствительности <...> регистрируются со сдвигом по фазе. Их чередование во времени осуществления движения происходит 3-4 раза в секунду (курсив мой – МБ). Это чередование обеспечивает основу элементарных рефлексивных актов...» – [Гордеева, Зинченко 1989].
*

В свете вышеизложенного совершенно по-новому воспринимается и знаменитое стихотворение О. Э. Мандельштама из цикла восьмистиший, посвященных познанию [Мандельштам 1990]:


II. (Вариант)


Люблю появление ткани,
Когда после двух или трех,
А то четырех задыханий
Придет выпрямительный вздох.


И так хорошо мне и тяжко,
Когда приближается миг –
И вдруг дуговая растяжка
Звучит в бормотаньях моих.
(Ноябрь 1933, Москва)


  1. ↑ <См.: [Зинченко 1991] – «Миры сознания и структура сознания».
  2. ↑ Иконическая (зрительная) и эхоическая (слуховая) память – гипотетические подсистемы памяти, обеспечивающие удержание в течение очень короткого времени (обычно менее одной секунды) продуктов сенсорной переработки информации, поступающей в органы чувств. Память эхоическая – это сенсорная копия акустической информации, предъявленной слушающему на короткое время (около 1 с). Предполагается, что эти виды памяти способны удерживать физические признаки информации, в отличие от памяти кратковременной и долговременной, в которых информация сохраняется в виде вербально-акустических и семантических кодов. См.: [Зинченко, Вергилес 1969] – «Формирование зрительного образа».
  3. ↑ Здесь Зинченко интерпретирует высказывание самого Ухтомского: «Жизнь – асимметрия с постоянным колебанием на острие меча, удерживающаяся более или менее в равновесии лишь при устремлении, при постоянном движении. Энергический химический агент ставит живое вещество перед дилеммою: если задержаться на накоплении этого вещества, то – смерть, а если тотчас использовать его активно, то – вовлечение энергии в круговорот жизни, строительство, синтез, сама жизнь. В конце концов один и тот же фактор служит последним поводом к смерти для умирающего и поводом к усугублению жизни для того, кто будет жить» [Ухтомский 1978: 235].
  4. ↑ См.: [Зинченко 2000].


Post-scriptum

Неизреченная мысль состоит из обобщенных слов, не имеющих ни сколько-нибудь выраженного артикуляционного рельефа, ни пространственных координат. Да и что есть пространство, как не сермяжная стезя, единожды вступив на которую, слово уже обязано выразиться в конкретную форму, и обратного пути ему нет. Выражение – даже в самом примитивном варианте озвучивания, будь то междометие или что-то нечленораздельное, не говоря уж о письменах и о внятном мышлении – упраздняет многоликость обобщенного слова, его всевозможность и всеположенность. Не в этом ли смысле следует понимать крылатую фразу Тютчева «Мысль изреченная есть ложь», фразу, которая сама себя потесняет заложенным в ней смыслом и свидетельствует против себя ради высшего блага, недоступного пониманию? Родственно-потомственная, как у ребенка с матерью, связь слова и сознания не нуждается в доказательствах. Есть, конечно, и бессознательный лепет, но это лишь звук переполняющих душу эмоций и впечатлений.

Сознание – порождение трансцендентного изречения, зачатое Логосом, но никак не текстом, этой выразительной оболочкой, сотканной из слов. Разве одежда в состоянии зачать своего владельца? Если позволительно вести речь о «мысленных текстах» или иных модальностях, вплоть до гено- и фено-текстов, то и всякое слово, хотя бы и обобщенное, тоже является текстом. Это означало бы – повторим вслед за Сергием Булгаковым – что некая сквозная и всепроникающая речь говорит через нас, говорит нами, заранее обнаружив и предвосхитив – дуновением в полифонический рупор – все явные и неявные движения всякого сознания. Если такая речь восходит к «ничто», то это ничто суть божественное предопределение.

<right> Melun, 06.10.2016-30.10.2024</right>


Приложение. Алексей Алексеевич Ухтомский


Ухтомский, Алексей Алексеевич. В рыбинском доме за работой над магистерской диссертацией, 1910


Князь Ухтомский Алексей Алексеевич (1875-1942) – физиолог, академик Академии наук СССР (1935), создатель учения о доминанте. Ухтомский обладал энциклопедическими знаниями в области философии, восточной филологии, богословия, литературы и оставил свой след в «потаенном мыслительстве» России 1920-х-1930-х годов. Закончив духовную Академию (магистерская диссертация «Космологическое доказательство Бытия Божия»), князь Алексей перешел в православное старообрядчество-единоверие (филипповское согласие поповского толка). В СПб университете он защитил вторую магистерскую диссертацию по физиологии (1911; кстати, понятие «доминанта» заимствовано из книги Рихарда Авенариуса «Критика чистого разума»). Ухтомский был иеромонахом в миру, делегатом Поместного Собора в 1917–1918, старостой Единоверческой церкви (ныне Музей Арктики и Антарктики) на улице Марата, обычно сам вёл богослужение, кроме того, писал иконы, а свободное время посвящал живописи и игре на скрипке. В 1935 году Ухтомский основал Институт физиологии ЛГУ и стал его первым директором. В военные годы он возглавил исследования по травматическому шоку. Скончался от истощения и болезни в блокадном Ленинграде.


Библиография / References:

  • [Аристотель 1934] – Аристотель. Метафизика. Пер. А. Кубицкого. М.–Л. СОЦЭКГИЗ, 1934.
  • [Барт 2011] – Барт Р. Смерть автора. Перевод С. Н. Зенкина. Опубл. 2011. https://omiliya.org/article/smert-avtora-rolan-bart.html (дата обращения: 09.10.2024).
  • [Бернштейн 1947] – Бернштейн Н. А. О построении движений. М., Наука, 1947.
  • [Боков 2016] – Боков Н. Зона ответа. Editions de la Caverne. Париж, 2016.
  • [Буданов, Затолокин 2012] – Акад. Буданов В., свящ. Затолокин И. Академик Алексей Ухтомский: учение о доминанте как шаг к гармонии науки и веры. // omiliya.org, 2012 (дата обращения: 09.10.2016).
  • [Гордеева, Зинченко 1989] – Гордеева Я., Зинченко В. Функциональная структура действия. М.: 1982.
  • [Горичева 1991] – Горичева Т. М. Православие и постмодернизм. Л., 1991.
  • [Деррида 2014] – Деррида Ж. Эдмон Жабес и вопрос книги / Пер. с фр. Джелато Ди Краема, 2014. - https://omiliya.org/article/smert-avtora-rolan-bart.htmlsamlib.ru/d/dzhelato_d_k/derrida_jabes.shtml (дата обращения: 09.10.2016).
  • [Джеймисон 2001: 111–122] Джеймисон Ф. Теории постмодерна. Журнал: Искусствознание № 1, М., 2001.
  • [Здор 2000] – Здор А. В. Православная духовная традиция и культура постмодернизма. Серия Symposium, вып. 5. Философское общество СПб, 2000. С.93-95.
  • [Зинченко, Вергилес 1969] – Зинченко В., Вергилес Я. Формирование зрительного образа. М.,1969.
  • [Зинченко 1991] – Зинченко В. П. Миры сознания и структура сознания. Журнал: Вопросы психологии, № 2, 1991, с. 15–36. // Электронная публикация: Центр гуманитарных технологий. 21.09.2006. - https://omiliya.org/article/smert-avtora-rolan-bart.htmlgtmarket.ru/laboratory/expertize/582 (дата обращения: 09.10.2016).
  • [Зинченко 2000] – Зинченко В. П. Гипотеза о происхождении учения А. А. Ухтомского. Журнал: Человек. 2000. N°3.
  • [Кикоин 2012] – Кикоин К. Библиофилы, библиофаги и библиотекари. - https://proza.ru/2012/03/09/2194 (дата обращения: 26.09.2024).
  • [Кундера 2009] – Кундера М. Мой Яначек. Иностранная литература. M., 2009. N° 12.
  • [Мандельштам 1990] – Мандельштам О. Э. Сочинения в двух томах. М., 1990. Т.1.
  • [Мандельштам Н. 2013: 36] – Мандельштам Н. Я. Книга третья. - https://booksonline.com.ua/view.php?book=102963 / 2013.11.17. (дата обращения: 09.10.2024.).
  • [Надъярных 2017] – Надьярных М. Ф. Констаты переходности. М., 2017.
  • [Палама 1995] – Палама Григорий, святитель. Триады в защиту священно-безмолвствующих. Пер. В. Вениаминова. М., Канон, 1995.
  • [Палама 2009: 16] – Палама Григорий, святитель. Трактат [о том], что Варлаам и Акиндин поистине нечестиво и безбожно разделяют единое Божество на два неравных божества. - https://azbyka.ru/otechnik/Grigorij_Palama/O_tom_chto_Varlaam_i_Akindin_poistine_nechestivo/. Пер. арх. Нектарий (Яшунский), 2009–2016. (дата обращения: 09.10.2024).
  • [Панарин 2002] – Панарин А. C. Православная цивилизация в глобальном мире. M., Алгоритм, 2002.
  • [Рубинштейн 2015] – Рубинштейн Л. Пожатье каменной десницы. 2015. - https://stengazeta.net/?p=10045251 (дата обращения: 09.10.2016).
  • [Свифт 1979] – Свифт Д. Путешествие Лемюэля Гулливера. М., 1979. С. 189.
  • [Синявский 1993] – Синявский А. (Абрам Терц). Прогулки с Пушкиным. СПб. Всемирное слово, 1993.
  • [Тойнби 2006] – Тойнби А. Дж. Исследование истории. Пер. К. Я. Кожурина (перевод изложения Д. Сомервелла, одобренный Тойнби): В 3 тт. СПб.: Изд-во СПб. ун-та. Изд-во Олега Абышко, 2006.
  • [Эпштейн 2005] – Эпштейн М.Н. Постмодерн в русской литературе. М., 2005.
  • [Эрн 2000: 3–4] – Эрн В. Ф. Борьба за Логос. Г. Сковорода. Жизнь и учение. Мн.: Харвест, М.: АСТ, 2000.
  • [Ухтомский 1978] – Ухтомский А.А. Избранные труды. Л., 1978. C. 235.
  • [Ухтомский 1996] – Ухтомский А. А. Интуиция совести. СПб: Петербургский писатель, 1996.
  • [Ухтомский 2008] – Ухтомский А. А. Лицо другого человека (из дневников и переписки). Лимбах–пресс, СПб., 2008.
  • [Флоренский 1914] – Флоренский П. Столп и утверждение Истины. 1–е изд., М., Путь, 1914.
  • [Derrida 1967] – Derrida J. De la Grammatologie. Editions de Minuit. Paris, 1967.
  • [Foucault 1996] – Foucault Michel. Les mots et les choses. Une archéologie des sciences humaines. Gallimard, 1966.
  • [Jabès 1963] – Jabès Edmond. La livre des questions. Gallimard, 1963.
  • [Ramon y Cajal] – Ramon y Cajal S. Recuerdos de mi vida. Vol.2. Historia de mi labor científica. - https://cvc.cervantes.es/ciencia/cajal/cajal_recuerdos/default.htm// accessed: 09.10.2016)

Примечания

Copyright © Михаил Богатырев

Info icon.png Данное произведение является собственностью своего правообладателя и представлено здесь исключительно в ознакомительных целях. Если правообладатель не согласен с публикацией, она будет удалена по первому требованию. / This work belongs to its legal owner and presented here for informational purposes only. If the owner does not agree with the publication, it will be removed upon request.


Источник — http://wikilivres.ru/index.php?title=Нарратив_и_скрытая_динамика_текста_(Богатырев)&oldid=103943