КАПКАН ПЯТЫЙ: «ТОХУ-ВО-БОХУ»
В известном автопредисловии к книге «Поэты разных стран»21[1] Леонид Мартынов писал, обращаясь к тем, кого переводит: «Пусть созданное вами гениально, по-своему я всё переведу», и дальше: «Любой из нас имеет основанье добавить, беспристрастие храня, в чужую скорбь своё негодованье, в чужое тленье своего огня». Точка зрения субъективна, но возможна: мало ли известно нам примеров, когда перевод, сделанный сравнительно свободно, получает в литературе равные права гражданства (наряду с оригинальными стихами) — та же «Хандра» Верлена в переводе Пастернака. Но такой перевод обычно бывает неудобно печатать в тех книгах, где оригинал и русское переложение печатаются параллельно. Перевод Мартынова был опубликован впервые именно так22[2]. И выглядит он более чем странно.
Начнём с того, что утяжелённость поэтического текста в этом переводе — на совести Мартынова, а не Рембо. Во второй строфе мы находим (в оригинале) следующее: «…(везущих) фламандское зерно или английский хлопок». Мартынов передает это место так: «Английский хлопок вез и груз фламандской ржи». Сеют ли во Фландрии рожь, ввозят ли её туда? Только этот вопрос я рискнул задать Мартынову во время нашего разговора по поводу этого перевода — ещё до его публикации, в 1975 году. Поэт ответил мне, что ему всё равно. Он был прав, конечно, как поэт. Но, увы, в следующей строке мы узнаем, что «бурлацкий вопль» сделал то-то и то-то, «рожь» становится на своё место — возвращается в Россию, где её и вправду сеют в немалом количестве, где и бурлаки тоже ходили по Волге23[3]. Читатель вспоминает, куда впадает Волга, и начинает подозревать, что все скитания «Пьяного корабля» имели место в Каспийском море.
Третья строфа, о которой мы уже говорили в связи с мореходным «капканом вторым», кончается в оригинале теми строками, которые процитированы там подстрочно («отчленившиеся полуострова…» и т. д.). То, что передано нами как «сумятицы», разными переводчиками передано по-разному: Лившиц так и передает его как «сумятицу», Кудинов — как «кутерьму», другие переводчики дают более или менее описательные эквиваленты, что, конечно, никем не запрещено. И лишь Мартынов дает здесь нечто невиданное:
- И вот от торжества земных тоху-во-боху
- Отторглись всштормленные полуострова.
Сразу объясним читателю, не знающему французского языка, что это за дикое «тоху-во-боху». Словарно французское tohu-bohu (как и аналогичное ему немецкое Tohuwabohu) означает «беспорядок, суматоха, сутолока, хаос, неразбериха», этимологически же восходит к древнееврейскому тексту Библии, к самым первым её строчкам, где описывается состояние Вселенной до сотворения мира — «безвидна и пуста» (по русскому тексту Библии, на современном языке точней бы сказать — «пустота и пустыня», соответственно «тоху» и «боху»). В русской речи это выражение практически неизвестно, звучит предельно вычурно и режет слух; во французской же речи, как и в немецкой, это обычное, прижившееся выражение. Передача реалии оказалась мнимой, и перевод от «земных тоху-во-боху» не выиграл.
Приключились неприятности, как уже было рассказано в «капкане втором», и раньше: у Мартынова появлялся весьма опасный «тяжелый дрек» и другие частности. Это мелкие неправильности прочтения (отчасти, впрочем, взятые из подстрочника А. Н. Гилярова 1901 года), из них, как из мозаики, сложен этот перевод. Всё перечислить немыслимо, остановимся лишь на отдельных случаях. К примеру, в строфе 13-й со знаменитым образом гниющего Левиафана обращает на себя внимание странный образ: «И видел в оке бурь бельмастые затишья…» Не сделай той же ошибки Антокольский, неверного прочтения, введенного Мартыновым, можно было бы и не заметить. Но у Антокольского, к сожалению, было: «Как таращит слепые белки океан…» Откуда это? Увы, вот откуда: во французском тексте мы находим здесь слово (неологизм) «cataractant» — «падающие водопадом». Антокольский, а поздней Мартынов приняли водопад за катаракту, тяжелое глазное заболевание.
В 17-й строфе Мартынов поставил ударение в слове «гуано» вместо второго на третий слог, чем придал ему, говоря наиболее скромно, юмористическое звучание, лишь подчеркнутое тем, что в соседней строке покойники «шли взад пятки в меня на кубрике вздремнуть». А в строфе 20-й возникает и вовсе фантастическая картина. Здесь придется нарушить общий принцип нашего обзора и процитировать первые две строки в оригинале, иначе читатель может усомниться в нашей добросовестности:
- Qui courais, tache de lunules electriques,
- Planche folle, escorte des hippocampes noirs…
Означает это в очень буквальном переводе следующее:
- Который бежал, испятнанный электрическими луна-рыбами,
- Сумасшедшая доска, эскортируемая черными морскими коньками.
Hippocampe по словарю означает именно мелкую рыбку, морского конька. Скажем, в переводе В. Набокова это место прочитано так: «Я, дикою доской в трескучих пятнах ярких / Бежавший средь морских изогнутых коньков…». Мартынов же в своем переводе подарил русскому читателю следующее:
- Я, в электрические лунные кривули,
- Как щепка вверженный, когда неслась за мной
- Гиппопотамов тьма…
Hippocampe и hippopotame — слова, конечно, похожие, но чего только не доводилось испытывать в своих горемычных скитаниях «Пьяному кораблю», а вот бегать от тьмы гиппопотамов — нет. «Тьма», кстати, по-русски еще и числительное (десять тысяч), заимствованное из татарского, но хорошо прижившееся. Читатель должен согласиться, что десять тысяч бегущих по морю гиппопотамов — зрелище очень страшное.
В очень малой мере оправдывает Мартынова тот факт, что в следующей строфе у Рембо появляется «течный Бегемот» (или «гонный», если выражаться точно зоотехнически). Вряд ли это написанное здесь с большой буквы слово означает животное «гиппопотам», каковые, к слову сказать, в море не водятся — предпочитают озера. Зато Бегемот — имя демона, очень хорошо знакомое русскому читателю по роману Булгакова. Кстати, именно от этого демона и получил гиппопотам свое второе, во французском языке почти не употребляемое название. Бегемота за животное приняли почти все (кроме эмигрантов, Набокова и Тхоржевского, в чьих версиях библейское прочтение всё-таки возможно), Бродский так и вовсе заменил Бегемота слоном, — но не Мартынов, верно понявший его мифологическую природу: «Где с Бегемотом блуд толстяк Мальстром творил…» Однако читателю очень трудно поверить, что этот Бегемот — не один из тех десяти тысяч, что бегали по морю в предыдущей строфе.
В дополнение к этой картине уже совершенно против оригинального замысла — именно за «необычность лексики» хвалил этот перевод Д. Самойлов в печати — не на пользу, а против Мартынова начинают работать подлинные признаки его поэтики: «белобрысый ритм», «солнц мездра» и т. д. Лишь в немногих строках Мартынов создал своё, оригинальное прочтение «Пьяного корабля», то, что до него удалось Антокольскому и в совершенно иной плоскости — Набокову и Бенедикту Лившицу. Но перевод Мартынова не состоялся в целом: всё затоптали гиппопотамы, мчавшиеся «взад пятки».
Примечания
- ↑ 21 М., 1964
- ↑ 22 Поэзия Европы: В 3 т. М.: Худ. лит., 1977. Т. 1. С. 685—691.
- ↑ 23 Справедливости ради нужно вспомнить, что впервые «бурлаки» появились ещё в переводе В. Набокова, который был сделан в Берлине в 1928 году, но на Мартынова эта версия оказать влияния не могла — с набоковским переводом в СССР почти никто знаком не был.
© Evgeny Witkowsky. Can be reproduced if non commercial. / © Евгений Владимирович Витковский. Копирование допускается только в некоммерческих целях.
