Отпущенное слово (Терновский)/Тайна ИГ/6
| ← Имена и судьбы (3) | Отпущенное слово () Тайна ИГ: Имена и судьбы: Подъяпольский — Якобсон |
Документы → |
Григорий Сергеевич Подъяпольский… Я написал это имя, — и сразу же рядом встает другое, — Мария Гавриловна, Маша Петренко-Подъяпольская, его верная спутница и жена. Больше двух десятков лет они прожили вместе.
Знакомые места становятся чужими, когда их покидают наши друзья. Лет десять я не бывал в том краю Москвы, но и сегодня, кажется, без труда отыскал бы тот дом возле — тогда конечной — станции метро «Молодежная», ту гостеприимную квартиру на 2-м этаже 5-этажной «хрущевки». Да только нету в ней давно тех хозяев.
Когда мы познакомились? Людмила, моя жена, припоминает, что было это в 10-ю годовщину смерти Б. Пастернака, 30 мая 70 г. Многие приезжали в тот день на его могилу. На обратном пути из Переделкина, в электричке, моя Людмила разговорилась с Марией Гавриловной, и она пригласила нас приезжать на их «среды». Дом Подъяпольских славился этими традиционными вечерами, на которых читались стихи, велись вольные разговоры на литературные и общественные темы за застольем с чаем и знаменитыми Машиными пирогами. Гриша писал и сам. Сборник его стихов «Золотой век» был издан за границей в 74 г. Лично мне лучшими в нем кажутся 3 стихотворения на евангельские темы (цикл «Пророк»).Впрочем, сам автор, по собственному признанию будучи «реалистом и атеистом», лишь воспользовался евангельскими сюжетами, привнеся в них черты и краски современности. В квартире Подъяпольских мне запомнилось множество книг в шкафах и на стеллажах, семейные фотографии и гравюры на стенах, большой фотопортрет Е. Олицкой, эсерки, политзечки и автора известных мемуаров. Запомнился сам хозяин, крупный, со светлыми — с желтизной — зачесанными назад волосами. Родился Подъяпольский в 1926 г., в семье потомственных интеллигентов. Ученый-геофизик по профессии, вольнодумец и вольтерьянец по складу ума, Гриша был человеком большой отваги и гражданского мужества. Еще до вхождения в ИГ он выступал в защиту А. Гинзбурга и Ю. Галанскова. Правозащитная деятельность Подъяпольского повлекла предвидимые последствия. Сначала его не допустили к защите диссертации, а в 70 г уволили из Института физики Земли, где он проработал 17 лет. Несколько месяцев он не мог найти работу. И далее — уже известный читателю набор «воспитательных» мер для острастки и устрашения непокорных: допросы, обыск в мае 72 г. В апреле 73 г была сделана попытка поместить Подъяпольского в «психушку». А именно: его срочно пригласили в военкомат. Сначала — по телефону, потом — в тот же день — повесткой, которую «по пути» занес к нему полковник из военкомата. Явиться завтра к такому-то часу. Срочность и настоятельность вызова насторожили Гришу. Уж не ловушка ли это? Ю. Мальцева вот тоже приглашали в военкомат, а оттуда отвезли прямиком в «Кащенко». Не поджидает ли и его в военкомате «психовозка» с санитарами? Наутро Подъяпольский отправился в военкомат, но, проявив швейковское усердие, сумел опоздать на несколько часов и явиться туда, когда его там уже перестали ждать. Зато он смог убедиться, что его действительно хотят направить на стационарную психиатрическую экспертизу. В тот же вечер информацию об этом он сумел довести до сведения иностранных корреспондентов, и она пошла гулять по «голосам». Власти, видимо, не ожидали такой быстрой огласки. И беда отступила…
Но надолго ли? Ведь Подъяпольский оказался «трудновоспитуемым» и продолжал активную и разностороннюю правозащитную деятельность. Он выступал в защиту П. Григоренко, А. Амальрика, В. Буковского, Л. Плюща, Г. Суперфина, С. Ковалева и многих других, против психиатрического террора, призывал ко всеобщей политической амнистии и к отмене смертной казни. В октябре 72 г. Подъяпольский вошел в «Комитет прав человека», образованный в 70 г. А. Сахаровым, А. Твердохлебовым и В. Чалидзе. И до конца оставался активным членом ИГ, участвуя практически во всех ее документах.
Приходится ли сомневаться, что в недалеком будущем Подъяпольского ожидали арест, суд и лагерь? Судьба распорядилась иначе. Неожиданная смерть, вероятно, избавила его от годов неволи. Кто сейчас вспомнит какой по счету съезд КПСС проходил в начале 76 г.? Но в преддверии этого «всемирно-исторического события» Москву согласно советским традициям очищали от «нежелательных элементов». Кого-то сажали в милицию на 15 суток, кого-то запихивали в «психушки», кого-то отправляли подальше от Москвы. Гришу послали в командировку. В дороге с ним случился инсульт, и 8 марта 76 г он умер в Саратовской больнице на руках у приехавшей жены. Ему не исполнилось и 50 лет…
Всякий человек неповторим и незаменим. Но после Гришиной смерти Мария Гавриловна сумела сохранить дух и традиции дома. И даже когда их дочка Настя вышла замуж, когда появились внуки, — за семейными хлопотами Маша не отдалилась от прежних друзей. В самые глухие годы начала 80-х, когда КГБ довершал разгром правозащитного движения, когда А. Сахаров был заперт в Горьком, Маша как и раньше жила тревогами и заботами своих друзей. И не переставала вступаться за них, когда их хватала когтистая лапа госбезопасности. Особенное участие она принимала в судьбе «горьковчан», — А. Сахарова и Елены Георгиевны. А в декабре 86 г со всеми нами она радовалась их возвращению.
Вместе с Настиной семьей в декабре 88 г. Маша уехала в Америку. Когда летом 90 г мне довелось навестить ее в Бостоне, она говорила, что до сих пор ее глаза все время смотрят на Восток, вглядываясь в оставленную Россию. И когда это стало возможным, Маша не раз приезжала в Москву и навещала друзей.
Татьяна Сергеевна Ходорович занимает особое место в моем сердце. Особое место принадлежало ей и в ИГ. Написанные ею письма (не всегда это документы группы) отличались своей эмоциональностью. Они казались написанными не ее рукой — ее сердцем. Таковы ее обращения, — «Суда над мыслью — не допускать!», «Открытое письмо Леониду Плющу» и прощальное «Я хочу жить по закону совести». Таковы и ее поступки, — отчаянная, самоотверженная борьба за освобождение из «психушки» Л. Плюща (которого она впервые увидела лишь выехав во Францию), девятидневная голодовка солидарности с отправленным в ссылку в марте 75 г. А. Марченко.
Родилась Татьяна Сергеевна в 1921 г. Она приходилась внучатой племянницей художнику М. А. Врубелю и внучкой адмиралу С. А. Нимецу. Филолог-лингвист по профессии, она 18 лет проработала в Институте русского языка, откуда была в 71 г уволена за свою правозащитную деятельность.
Не помню начала нашего знакомства, но в 74 г я уже был частым гостем на проспекте Мира, где в 2-х комнатах она жила с двумя младшими дочерьми и с сыном (старшая дочь, тоже Татьяна Сергеевна, жила с мужем отдельно от матери).
Правозащитная деятельность Татьяны Сергеевны далеко не ограничивалась участием в работе ИГ. Самиздатские статьи, собственные и в соавторстве. Подготовка к пресс-конференциям и участие в них. В феврале 77 г., после ареста первого распорядителя «Общественного фонда помощи политзаключенным» А. Гинзбурга, Татьяна Сергеевна вместе с М. Ланда и К. Любарским сменяет его на этом опасном посту.
Помощь преследуемым Татьяна Сергеевна ощущает своим нравственным долгом. Тем более, что она — верующая христианка. Мне особенно по душе, что ее христианство лишено ограниченности и лицемерия некоторых ревнителей православия, готовых защищать и вступаться, но только за «своих». А Татьяна Сергеевна защищает всех узников совести, — и правозащитника А. Твердохлебова, и марксиста Л. Плюща, и почвенника и русского «государственника» В. Осипова. Защищает русских, евреев, украинцев, татар. Верующих и атеистов. И даже осужденных по уголовным делам. Так, в 75 г на пресс-конференции, посвященной «дню политзаключенного», поддерживая требование узников совести о «статуте политзаключенного», Татьяна Сергеевна наряду с некоторыми другими правозащитниками заявляет, что основные положения этого статута применимы к любым заключенным.
Мне далеко до Татьяны Сергевниного самоотверженного подвижничества, но мне близки ее нравственные установки и христианские ценности. Не всем, увы! дарована благодать спокойной и твердой веры. Скептик по натуре, я что-то среднее между агностиком и верующим. В детстве я был крещен, но не получил никакого религиозного воспитания. В своих сомнениях и исканиях мне хотелось прикоснуться к подлинной вере, опереться на человека, крепкого в убеждениях и живущего по совести.
В тот памятный вечер 21 апреля 77 г я был в гостях на проспекте Мира. За чаем, неожиданно для самого себя, я вдруг выпалил: — Татьяна Сергеевна! Если Вы подарите мне крест, я стану его носить.
Я не ожидал того, что было дальше. Мгновенным порывом Татьяна Сергеевна сняла с себя нательный крестик и надела его на меня. Простой крестик на черном шнурке с рельефным, покрытым красным лаком, распятием.
— Что Вы, спасибо, а как же Вы? — невпопад говорил я.
— Носите, а у меня еще есть, — улыбаясь, отвечала Татьяна Сергеевна.
Свое обещание я исполнил. С того дня (за вычетом годов моей неволи) я не переставал носить крест. И приблизился к вере, хотя сомнения до сих пор закрадываются мне в душу, и внешняя обрядность по-прежнему видится мне не самой существенной стороной религии.
А тот самый крестик… простите, Татьяна Сергеевна, но я не сумел сохранить его. Его у меня отобрали на «шмоне» в Бутырке 10 апреля 80 г.
Разумеется, КГБ не обделил Татьяну Сергеевну своей заботой и вниманием. Трижды по разным поводам ее вызывали на допросы. Трижды у нее проводили обыски. Последний из них был 8 апреля 77 г. Считая его преддверием ареста, Татьяна Сергеевна делает открытое заявление для прессы. Она пишет, что заранее отказывается от участия в следствии, от знакомства со своим «делом», от услуг советских адвокатов. Убежденная в предвзятости советского суда, подчиняющегося не закону, а идеологии, она не будет принимать никакого участия в судебном заседании.
«Я говорю сейчас. На следствии и суде я буду молчать.»
Татьяна Сергеевна решительно отказалась и от всякого участия в процедуре обыска. Она не подписала — и даже не стала читать — составленный протокол. Все время, пока проходил обыск, она отстраненно просидела в плетеном кресле-качалке…
Жизнь на пределе сил, жизнь на грани ареста. И так — на протяжении лет. Отдаваясь всей душей защите гонимых, Татьяна Сергеевна безмерно устала. Ведь вслед за А. Э. Левитиным она была старшей в составе ИГ. Но не только усталость подтолкнула ее к решению покинуть СССР. Люди постарше помнят, что в середине 77 г был предложен для «всенародного обсуждения» проект, а 7 октября того же года была принята Верховным советом СССР новая, «брежневская» Конституция. Пространная преамбула Конституции утверждала как общенародную коммунистическую идеологию, а ее 6-я статья законодательно закрепляла главенство и руководящую роль КПСС, отдавала в ее ведение «генеральную перспективу», внутреннюю и внешнюю политику страны, нацеливала весь народ на грядущее торжество коммунизма.
…Многим памятно, как став в 89 г народным депутатом СССР, А. Д. Сахаров настойчиво призывал отменить статью 6-ю этой Конституции. И в людском потоке, текущем по Комсомольскому проспекту проститься со скончавшимся 14 декабря 89 г нашим заступником, тут и там мелькали плакатики с перечеркнутой накрест цифрой «6». Но неправильно думать будто в 77 г все общество согласно одобряло предложенный проект. Нет, против него, и в особенности против его 6-й статьи, открыто возражало немалое число наших сограждан (назову хотя бы С. В. Каллистратову, Л. Богораз, К. Любарского, В. Некипелова). Но голоса тех, кто несогласен, критикует, спорит намеренно замалчивались советскими органами информации. Зато отечественная печать обильно публиковала письма тех, кто горячо одобрял проект либо предлагал косметические поправки.
Татьяна Сергеевна очень остро восприняла противоречие между вновь принятой Конституцией и своей совестью. В своем открытом обращении накануне отъезда из СССР она писала:
«Я не могу и не хочу соблюдать Конституцию, которая декретирует идеологию, то есть покушается на свободу Духа. (…) Я отказываюсь строить атеистическое общество, ибо я верующая. (…) Я, распорядитель Русского общественного фонда, хочу открыто помогать узникам совести и их семьям. Закон запрещает мне это делать. (…) Я отказываюсь жить в государстве, Конституцию которого отвергаю. (…) Я принимаю предложение советских властей покинуть Советский Союз. (…)»
6 ноября 77 г. Татьяна Сергеевна Ходорович с младшими дочерьми и сыном уехала из СССР во Францию.
О Петре Якире и Анатолии Якобсоне мной написаны отдельные очерки. Они опубликованы в 97 г в моей книжечке «Мне без вас одиноко», — в № 3 серии «Библиотека журнала „Воля“». Это позволяет мне, адресовав читателя к тем очеркам, ограничиться сейчас краткими справками. И небольшими добавлениями к ним.
Петр Ионович Якир. Родился в 1923 г. Сын командарма И. Э. Якира, уничтоженного Сталиным в 1937 г. и посмертно реабилитированного. Сам Петр Ионович в 14 мальчишеских лет попал «за отца» в жернова репрессивной машины. В последующие 17 лет растлевающие гулаговские реалии формировали и калечили душу подростка, затем юноши, затем молодого, а там — и не очень молодого человека. Чекисты постарались привить воспитуемому собственные понятия о чести и доблести. Сегодня не секрет, что в сталинские времена были периоды, когда «органы» вынуждали Петра Ионовича к сотрудничеству, заставляли работать на них. Но я до сих пор убежден, что в диссидентский период — вплоть до самого ареста в 72 г — Петр Ионович хотя и вел себя сплошь и рядом безобразно, безответственно, неосторожно, но сознательным провокатором он в это время не был. И догадки насчет его сотрудничества с КГБ — несправедливы.
Реабилитированный в 33 года, Петр Ионович сумел затем окончить Историко-архивный институт. После падения Хрущева зарождается общественный протест против ползучей ресталинизации. Якир азартно ввязывается в петиционный бунт. И вскоре становится видным участником диссидентского движения. А в 69 г — соучредителем ИГ. Его квартира на Автозаводской улице становится неким клубом московских — и не только московских протестантов. В самом начале лета 68 г судьба занесла на «Автозавод» и меня. И вскоре я стал завсегдатаем этого клуба.
Где еще тогда я мог увидеть всю эту уйму Самиздата, — вольные статьи, размышления, обращения?! Изданные неподцензурно романы Солженицына, книги Замятина, Орвелла, А. Кестлера? И совсем недавние самиздатские творения — «Мои показания» А. Марченко, «Полдень» Н. Горбаневской и первые номера «Хроники»? И не только увидеть, но и взять почитать, и дать почитать своим знакомым.
…Годы спустя и мне случалось получать от иностранных корреспондентов неподцензурные зарубежные издания, бывать на пресс-конференциях, устраиваемых на частных квартирах, и даже принимать в них некоторое участие. Но в те начальные годы «движения» главным «связным» диссидентов с ин-коррами был все-таки П. Якир.
Времена между тем все суровели. В январе 72 г на «Автозаводе» грянул первый обыск, и из квартиры увезли чуть ли ни грузовик крамольного Сам- и Там-издата. В мае того же года последовал второй. А 21 июня 72 г произошел третий, и Петр Ионович был арестован.
Поразили ли меня начавшиеся вскоре слухи, а затем и несомненные сведения о том, что Якир «потек» и дает на всех обширные показания? По правде говоря, — нет. В последний предарестный год Петра Ионовича, бывая на «Автозаводе», я своими глазами видел стремительно деградирующего, спивавшегося, безвольного человека. Как сейчас стоит передо мной горестная и жалкая картина: крепко подвыпивший, с воспаленными, мутными глазами Петр Ионович взбирается зачем-то на диван, оттуда — на кухонный стол и, покачиваясь, начинает притопывать по нему ногами в нечищеных ботинках и что-то бормотать заплетающимся языком…
В связи с делом Якира было допрошено множество диссидентов. В декабре 72 г был вызван на допрос и я. Допрос не был для меня неожиданностью. Вступая на путь сопротивления противоправным действиям властей нужно ожидать всяческих неприятностей. И всем нам, естественно, приходилось крепко задумываться о том, как следует себя вести, оказавшись не по своей воле лицом к лицу со следователем.
Когда я был еще совсем новичком в диссидентской среде, как-то при мне об этом зашла речь. Я тогда «находчиво» высказался в том духе, что если меня на допросе спросят кто и что в нашей компании говорил, предлагал или подписывал, то я отвечу, что, мол, ничего не помню, потому что «перебрал» и был совершенно пьян. Меня тогда обожгла неодобрительная усмешка Петра Ионовича.
Но это было давно. С тех пор у меня сложились определенные понятия о том, как вести себя на допросах. Важное значение в их формировании оказала на меня самиздатская «Юридическая памятка» А. С. Есенина-Вольпина. А также влияние нашего старшего друга, замечательного человека и адвоката С. В. Каллистратовой. Содержащиеся в «Памятке» сведения о процедуре и правилах, регламентирующих допрос, помогали грамотно обосновать свою позицию. А из советов Софьи Васильевны мне запомнился такой: не надо пытаться перехитрить следователя и никогда не лгать на допросе. Следователь — профессионал и всегда сумеет переиграть вас в такой игре. А быть уличаемым во лжи и неприятно, и стыдно.
…Итак, Лефортово, 19 декабря 72 г. По делу П. Якира меня допрашивает следователь Каталиков. Спустя четверть века я не могу, разумеется, в точности перечислить все заданные мне вопросы. Но сущность своих ответов я помню достаточно хорошо.
— Да, с Петром Якиром я знаком.
— Нет, ни о какой его антисоветской деятельности я не знаю.
— Такой-то документ? Да, я читал и даже подписывал его.
— Кто еще его подписывал? Была ли под ним подпись Якира? — Я не стану давать показания о действиях других лиц, поскольку они не нарушали закон.
— Кто составлял документ? Обстоятельства его подписания? — Отказываюсь отвечать. Документ этот не криминальный и не может являться предметом уголовного расследования.
— «Хроника»? Да, я знаком со многими ее номерами. Этот бюллетень не содержит клеветы, а рассказывает о реальных фактах преследований за убеждения в нашей стране.
— Каким образом я знакомился с «Хроникой»? — Отказываюсь отвечать по изложенным выше причинам.
И далее в том же духе. Я говорил правду и только правду. Или отказывался отвечать. И все время внимательно следил за точностью изложения моих ответов в протоколе.
Я не избегал разговоров со следователем. В этой внепротокольной части я неизменно подчеркивал, что самая жесткая критика конкретных действий властей не является преступлением и преследования за нее — противозаконны.
В какой-то момент (уж ни касалось ли дело оценки «Хроники»?) Каталиков спросил меня: — А не хотите ли посмотреть что говорит по этому поводу Якир?
Вероятно, это был критический момент. Прояви я любопытство, пожелай познакомиться с показаниями Петра Ионовича, — быть может, логика событий привела бы к нашей встрече с ним на очной ставке.
Но я спокойно ответил: — Зачем? У Якира могут быть одни мнения, а у меня другие.
Так произошла первая моя не-встреча с Петром Ионовичем, и об этом я ничуть не жалею.
Семичасовой допрос и мое педантство, наверное, измучили Каталикова. Напоследок он пообещал, что мы с ним еще непременно увидимся. И с тем отпустил меня восвояси.
А мне, как ни покажется это странным, было легко на душе. И осталось ощущение хорошо выполненной работы.
О процессе «раскаявшихся» Якира и Красина и о последовавших за ним событиях я уже рассказывал читателю. Я не приходил к суду, где слушалось дело Петра Ионовича. Это была моя вторая не-встреча с ним. Впрочем, почти никого из его бывших сотоварищей не было у здания суда. В числе немногих пришедших была Т. С. Ходорович.
После возвращения Якира из рязанской ссылки мы, случалось, мельком виделись, когда я заходил на «Автозавод», где жили теперь его дочь Ира с маленькой дочкой, мужем и матерью. Я справлялся о его здоровье. Здоровье было неважным. У Петра Ионовича развивался цирроз печени и начались связанные с ним пищеводные кровотечения. Как-то я услыхал, что Якир лежит в клинике на улице Россолимо, и решил его навестить. Я увидел Петра Ионовича у самых ворот больницы, подошел и постоял с ним несколько минут. Я не предполагал, что говорю с Петром Ионовичем в последний раз.
О его смерти в ноябре 82 г я узнал из письма моего друга, а его зятя Ю. Кима. Я непременно пришел бы проститься с Петром Ионовичем, да только тогда я не был волен в себе. Я как раз досиживал свой срок в Омском лагере. Так судьба распорядилась о нашей последней не-встрече. А мне вдруг вспомнилось то мое последнее посещение Петра Ионовича возле клиники на улице Россолимо. И жалкий бумажный кулечек вишен, который я ему тогда принес…
После опубликования моей книжечки мне довелось слышать о ней разные отзывы. Некоторые читатели, главным образом «сидельцы» сталинских времен, упрекали меня за чрезмерную — с их точки зрения — снисходительность к Якиру и чуть ли ни за прославление этого «провокатора и предателя». Но я ни к кому не снисхожу и никого не прославляю. Я просто рассказываю то, что помню. А суровым судьям я бы все-таки посоветовал: не судите… Что же до меня, то я благодарен судьбе за то, что она свела меня со многими замечательными людьми, героями и мучениками отечественного Сопротивления. И я не забуду, что впервые в этот круг я вошел на «Автозаводе», в доме Петра Ионовича.
…Похоронен П. Якир на Немецком кладбище в Москве возле могилы своей матери.
Трагичной и гибельной оказалась судьба Анатолия Александровича Якобсона (мы, друзья, звали его просто Тошей). Его не сажали в лагерь, не запихивали в советские «психушки». Только дважды (или трижды) у него делали обыск, да несколько раз допрашивали. Но на его счету — составление ряда документов ИГ, подписание многих других правозащитных писем и обращений (за это он был, разумеется, «отставлен» от любимой педагогической работы в школе). А главное — после ареста Н. Горбаневской в течении 3-х лет именно он редактировал «Хронику». И выпустил 16 ее номеров, за каждый из которых мог поплатиться свободой. Урывками он сумел написать блистательную книгу о А. Блоке «Конец трагедии», за которую был избран за рубежом членом ПЕН-клуба. И за которую дома вполне мог получить срок по 70-й статье. Мудрено ли, что он жил в постоянном напряжении, в ожидании ареста, а весь свой последний год в Советском союзе находился буквально на волосок от него.
Обстоятельства подсказывали — надо уезжать. Ох, как наш Тоша не хотел этого! Ибо всеми духовными корнями он был связан с Россией и с русской словесностью. Поэзия «серебряного века» в особенности была его коньком. С А. Ахматовой он был знаком лично, и Анне Андреевне нравилось посвященное ей Толино стихотворение. Лидия Корнеевна Чуковская, Юлий Даниэль, Давид Самойлов и многие ценили Толин талант и дарили его своей дружбой.
А обстоятельства подстегивали: Красин и Якир дали на Якобсона обширные показания. КГБ предупредил, — в случае выхода следующего, 28-го номера «Хроники» Якобсон будет немедленно арестован. По «делу № 24» его уже не раз вызывали на допросы. Пока — свидетелем. — Но друзьям грозит та же опасность, а они остаются. Может ли он покинуть их в беде? И Тоша все оттягивал окончательное решение.
А обстоятельства торопили: сейчас — или никогда. Скоро будет поздно. И все-таки документы на выезд Толя подал, беспокоясь не столько за себя, сколько за будущее своего сына-подростка. Разрешение на выезд вскоре было получено. И в начале сентября 73 г, как раз когда закончился суд над Якиром и Красиным, Толя с сыном, матерью и женой выехал в Израиль.
И тут сказалось страшное напряжение последних лет. Мы знаем сегодня: война ранит и контузит души и тех вернувшихся с нее солдат, которым не досталось ни ран, ни контузий. Кажется, они уцелели, спаслись. Но вдруг срабатывает в их мозгу какой-то дьявольский механизм, — и они спиваются, сходят с ума, кончают с собой. А мы разводим руками и говорим: «афганский синдром», «чеченский синдром».
Нечто подобное произошло и с Тошей. Когда исчезло разрушительное внешнее давление, исчезла и необходимость быть напряженно собранным, настроенным на суровые испытания, готовым к борьбе. Тоша впал в тяжелую депрессию, не мог писать, не мог работать. Тоска по России и оставленным друзьям трансформировалась в постоянную, непереносимую боль, когда смерть видится единственным выходом. «Уезжая, я чуял, что совершаю почти самоубийство, — писал он Ю. Даниэлю. — Оказалось, что без всяких почти».
Депрессия привела Якобсона в больницу. Но лечение приносило лишь временное облегчение. Когда болезнь отступала, он снова брался за работу. В Израиле Якобсоном написаны 3 статьи о Б. Пастернаке, начата большая работа о М. Цветаевой. Но депрессии наваливались на него снова и снова. 28 сентября 78 г адская машина в его мозгу все-таки сработала, и Тоша покончил с собой. Ему было всего 43 года.
Не стану гадать, как сложилась бы Толина судьба, если бы он не уехал из России. Что толку в подобных гаданиях?! Уже два десятилетия как нет на свете нашего Тоши. Но пока живы его друзья, — будет жива и память о нем. А частицы его щедрой и жертвенной души разбросаны на страницах его книг.
И я бы хотел — если когда-нибудь мне доведется побывать в Израиле — сходить в Иерусалиме на кладбище на Масличной горе и навестить там могилу моего друга…
Мне осталось сказать несколько слов о Юрии Генриховиче Штейне. Год рождения — 1926-й. Профессия — кинорежиссер. В первых документах ИГ он — в числе «поддержавших». Но начиная с ноября 71 г фамилия Штейна переходит в список членов ИГ. Его имя в этом качестве значится под 4-мя документами группы.
Весной 72 г. Ю. Штейн эмигрировал на Запад.
Впрочем, порой одна только поддержка документов ИГ могла дорого обойтись людям. И было бы несправедливым с моей стороны не назвать тех из «поддержавших», кто пострадал за это. Вот несколько имен (и это еще не полный перечень).
Гершуни Владимир Львович, 1930 года рождения. Узник сталинских лагерей, упомянутый в 3-м томе Солженицынского «Архипелага ГУЛАГ».
В. Гершуни был арестован 18 октября 69 г, признан невменяемым, находился в Орловской спец-психбольнице, освобожден в октябре 74 г. Еще раз помещался в спец-психбольницу в 82-87 г.г.
Умер в 1995 г.
Левин Аркадий Зиновьевич, Пономарев Владимир Владимирович (оба — 1933 г. рождения), Недобора Владислав Григорьевич, 1938 г. рождения. Харьковские инженеры, знакомые Г. Алтуняна.
Все они были арестованы в конце 69 г и приговорены — каждый — к 3-м годам лагеря общего режима. Главным пунктом обвинения было подписание ими первого Обращения ИГ в ООН.
