Отпущенное слово (Терновский)/Тайна ИГ/5
← Имена и судьбы (2) | Отпущенное слово — Тайна ИГ: Имена и судьбы: Лавут — Плющ |
Имена и судьбы (4) → |
Бывают люди — неприметные внешне, но исполненные внутренне редких достоинств и благородства. Пока нет нужды в их помощи, — они как бы в тени. Но свалится на тебя беда, — и такой человек окажется рядом и подставит свое плечо. Минет надобность в его помоге, — и он снова отступит в тень. Он не замыкается в себе, но и не нараспашку. Ненавязчив и надежен. Доброжелательный к людям, он не имеет врагов. Появляется такой человек без шума и суеты, даже звонка почему-то почти не слыхать, словно не в дверь он вошел, а сквозь стенку просочился. Но и не призрак вовсе: и за столом посидит, и поговорит, и пошутит, и водочки выпьет, и закусит, и трубочкой попыхтит. А потом опять незаметно исчезнет, точно в воздухе растворится.
Таким знают друзья Сашу Лавута. Александра Павловича. Таким и я узнал Сашу, когда для этого приспела пора. А до того много лет мы были просто хорошими знакомыми, перебрасывались при случае несколькими фразами, множество раз виделись у общих приятелей и друзей. Разумеется, я всегда помнил о Сашином участии в ИГ, догадывался и о его причастности к «Хронике». Но все-таки я не представлял степень его вовлеченности в правозащитные дела, тем более, что в 73 г имя Лавута выпало из списка членов ИГ. Софья Васильевна Каллистратова, наш старший друг, советчик и поверенный, рассказала мне подоплеку происшедшего. На Сашину семью обрушилось тогда тяжкое горе, — трагически погиб их 14-летний сын Миша. В это же время и над ИГ нависли грозовые тучи, отягченные предательством Красина и Якира. Опасность грозила всем. Но мысль, что могут посадить Сашу, была для его товарищей особенно нестерпимой. Что станет тогда с Симой, Сашиной женой, еще не оправившейся от страшной потери? Со всей его осиротевшей семьей? Не подкосит ли их этот новый удар? И друзья — прежде всего Сергей Ковалев — почти силком уговорили Сашу не подписывать — «пока» — документы группы. Возможно эта наивная уловка и вправду отдалила Сашин арест. А скорее — была успокоительным самообманом. Потому что «органы», бдительно следившие за оппозиционерами, несомненно знали, — Саша не отошел от друзей, не оставил своей «хроникерской» деятельности. После годичной паузы подпись Лавута снова стала появляться под правозащитными письмами и документами ИГ, правда, теперь только в списке «поддержавших». Сами же друзья продолжали ощущать Сашу совершенно своим. Так что через десятилетия им даже не верилось, — а что, разве фамилия Лавута не вернулась со временем в список членов ИГ? Сам Саша в позднем разговоре со мной в числе причин приостановки своего членства в ИГ упомянул и такую: он, — представьте! — полагал собственное участие в работе группы «недостаточным для того, чтобы носить такое высокое звание»…
Я ближе сошелся с Сашей в конце 79 г, когда мы оба вошли в «Комитет защиты Татьяны Великановой», образовавшийся вскоре после ее ареста. Решено было выпускать бюллетень. Первый его номер составился быстро и без проблем: он целиком состоял из множества индивидуальных и коллективных писем людей, потрясенных Таниным арестом. Во втором номере надо было рассказать о ходе следствия. Материал об этом был собран, оставалось только его обработать. Для этого я заехал в памятную мне квартиру на улице Красикова, где так не хватало хозяйки и где жили сейчас ее дети и внуки. Танина дочка Юля (а может быть Наташа, ее невестка) отдала мне записи, сделанные теми, кого вызывали на допросы по Таниному делу. Опыта редактирования у меня, правда, не было, но не отступать же? И я храбро принялся за работу. Увы, справиться с собранной информацией оказалось не так просто. Надо было сокращать материал, но боязнь упустить что-то важное сковывала мою руку. Провозившись часа два, я все же составил длинноватый, но как мне показалось — приемлемый текст. Не слишком довольный им, я оставил его для перепечатки.
Когда я заехал в следующий раз, то увидел готовые экземпляры бюллетеня. Мне сказали, что вскоре после меня приезжал Саша. Что он еще раз редактировал текст и просил спросить, — согласен ли я с его правкой. Да, в Сашиной работе чувствовалась школа «Хроники». Никакой воды. Составленный мной рыхлый рассказ о следствии был сокращен раза в полтора. При этом ничего не было упущено. Лапидарность изложения лишь делала каждый факт выпуклей и отчетливей. Я увидел, как умелой компоновкой можно сказать больше сказанного, выявить неявное, сделать видимой скрытую связь несвязанных на поверхностный взгляд событий.
…4 января 80 г была вызвана в милицию, а оттуда препровождена в суд Татьяна Осипова. Под вздорным, притянутым за уши предлогом (якобы «за мелкое хулиганство» и сопротивление властям во время обыска у Ирины Гривниной, подруги Осиповой) ее присудили к 15-и суткам административного ареста. Протестуя против ложного обвинения, Осипова отказалась от арестантских работ. За это срок ее ареста был 8 января продлен судом еще на 10 суток. Прямо в зале суда Осипова объявила голодовку…
Но почему эта история с административным арестом Осиповой попала в бюллетень нашего Комитета? Имеет ли она отношение к делу Великановой? Доказать эту связь невозможно, но такое предположение выглядит весьма правдоподобным. Ибо административная акция против Осиповой случилась спустя 6 дней после ее допроса по делу Великановой. Допроса, на котором Осипова вывела из себя следователя Каталикова своей подчеркнутой солидарностью с Великановой и отказом отвечать на его вопросы. В нашем бюллетене аккуратно выстроена последовательность этих событий. А дальше читатель волен решать сам, — была ли милицейская акция против Осиповой случайностью или же возмездием за ее «вызывающее» поведение на допросе…
История эта стала поводом для нашей с Сашей поездки в женский милицейский спецприемник, куда поместили Осипову. Мы надеялись что-то разузнать о ней и если получится — отговорить от продолжения голодовки. Увидеться с Осиповой нам сразу категорически отказали. Я было решил, что наша поездка окажется совершенно напрасной. Саша же продолжал мягко, но настоятельно повторять, что Осиповой — голодающей! — должны выдать постельные принадлежности и что мы просим хотя бы принять для нее записку. И вдруг милицейский офицер разрешает передать нашу записку. В ней мы советовали Осиповой не мучить себя понапрасну и прекратить голодовку (убедить эту упрямицу нам, конечно, не удалось, и она отказывалась сама принимать пищу вплоть до освобождения).
Поход в поддержку Осиповой стал как бы прелюдией другой нашей знаменательной встречи, случившейся немного месяцев спустя и совсем рядом от места, куда мы в тот раз ездили. Почти час мы тогда провели с Сашей вдвоем и всласть наговорились, как оказалось — на 6 лет вперед.
А тогда, выходя на улицу, Саша показал мне рукой на соседнее с милицейским здание, верхние этажи которого виднелись из-за глухой каменной стены: — Бутырская тюрьма! —
…По ту сторону глухой Бутырской стены и всей своей прежней жизни я очутился 10 апреля 80 г. А спустя 19 дней в том же Бутырском «спецу» по соседству со мной оказался и Саша. Тюрьма — другая, совсем особая жизнь, размеренная, сумрачная и скучноватая. Другой, замкнутый, серовато-бессолнечный мир со своими обыкновениями, заботами, тревогами, огорчениями, а порой и маленькими радостями. Подъем, утренняя и вечерняя поверка, хлопанье открываемой «кормушки», бесшумное морганье «глазка», прогулка в бетонном дворике, — вот будничный каждодневный распорядок. Неожиданные, хоть их и напряженно ждешь, вызовы к следователю. Внезапные, как вихрь, камерные «шмоны». Первая передача — первый привет с воли. Значит, родные отыскали тебя, они знают куда, в какую тюрьму тебя заперли, и ты уже не так одинок.
С течением времени начинаешь больше видеть, слышать и замечать. Особенно обостряется слух. Вот неподалеку хлопнула «кормушка», за ней другая. Это по коридору к нам приближается баландер. Скоро ужин. А вот кто-то перекрикивается с соседями через окно:
— Три-два-семь! Три-два-семь! — вызывают на разговор 327-ю камеру.
— Три-два-семь слушает! — доносится ответ.
— Лешку позовите.
Неведомого Лешку из 327-й «хаты» просят подослать курево. Или еще какой-то «подогрев». Как? Есть разные способы. Если «хаты» поблизости — можно попробовать соорудить и подогнать «коня», перебросив нитяной мостик к соседнему окну. Или суметь сговориться с обслугой из заключенных, с баландером или с библиотекарем, переходящих от одной «кормушки» к другой. Все это, разумеется, строго запрещено и наказуемо. Да и обслуга под постоянным присмотром тюремных контролеров. Но такова жизнь, — все равно десятки невидимых ручейков подспудно сочатся в тюрьме из камеры в камеру. Впрочем, меня-то это не касается. У меня ведь нет тут ни подельников, ни знакомых.
— Три-ноль-два! Три-ноль-два! — звучит вдруг за окном «позывной» нашей «хаты».
— Три-ноль-два слушает! — откликается кто-то из моих соседей. Интересно, кого из них приглашают «на провод»?
— Терновского Леонарда позовите.
Меня! Но кто же меня тут разыскал? Кто здесь обо мне знает?
— Это Саша Лавут. Я в 318-й. Как ты? Тебе что-нибудь нужно? —
Значит, и Сашу тоже… Встав напротив окна, я ответил громко и отчетливо:
— У меня все нормально. Мне ничего не нужно. А как ты? —
Соседи сигналят, — позади приоткрылся, мигнул дверной глазок. Все. «Расход». Разговор окончен.
Чем мог мне помочь Саша, такой же, как и я, бесправный узник Бутырки? Реально — ничем. Но он уже помог мне, — через забранное решеткой и «ресничками» окно, сквозь которое не пролететь и воробью, до меня долетели слова дружеского участия.
Спустя несколько дней Саша прислал мне записку. Я ответил, не забыв, разумеется, уничтожить крамольную «ксиву». Мое послание Саша тоже получил, прочел и уничтожил. А следующую записку нашли у него при камерном «шмоне» прежде, чем он успел ее мне отправить.
…Нас, человек 10 арестантов, ведут с руками за спиной тюремными коридорами и лестничными маршами куда-то вниз. На первом этаже Сашу и меня вдруг отделяют от группы и запирают в крохотном темном боксике. Мы остаемся вдвоем.
Нет, мы не были настолько наивными, чтобы допустить, что нас оставили одних случайно или по ошибке. Мы понимали и все время имели в виду, что наш разговор СЛУШАЮТ. Но нас это почти не стесняло: про какие-то частности можно шепнуть в самое ухо, о чем-то дать понять без слов. А главное, — мы ведь не подпольщики и не таили свою оппозиционность. Наша правозащитная деятельность принципиально велась открыто, и потому секретов у нас почти не было.
От Саши я узнал, что забрали его 29 апреля. На обыске в день ареста в числе прочего у него взяли 1-й и 2-й бюллетени нашего Комитета, несколько номеров «Хроники», причем последний, 55-й, — с его рукописными пометками. (— Собирался ведь запрятать номер в одно место, где бы его вряд ли нашли, да поленился, — посетовал он.) Арестованный после меня, Саша знал, что я в Бутырке. Попав сюда, он начал меня разыскивать и сумел узнать номер моей камеры. Тут сейчас еще несколько наших знакомых, — редакторы самиздатского журнала «Поиски» Валерий Абрамкин, Виктор Сокирко и Юра Гримм. Саша сказал, что как он думает, недавно, уже после того, как он оказался в Бутырке, арестовали еще кого-то из правозащитников, женщину. Скорей всего — Таню Осипову. Об этом ему дала знать Сима, его жена, положив в очередную передачу условное число чесночных головок и луковиц. (Саша не ошибся. Осипову, действительно арестовали 27 мая. А мне вспомнился наш совместный январский поход; я вспоминал о нем и раньше: ежедневно когда меня с сокамерниками выводили на прогулку, в окне по ту сторону тюремного коридора я в течении мгновения видел кусочек воли, — переулок с идущими куда-то людьми и угол того милицейского здания, куда мы с Сашей приезжали тогда в поисках Осиповой.)
…Прошло, наверное, около часа. Открылась дверь боксика, и нас опять повели вниз — в подвал. Там нам объявили взыскание — по 10 суток карцера «за межкамерную связь». Отобрав матрасовки со сложенными в них личными вещами, нас развели по карцерным одиночкам.
…Освещенная тусклой лампочкой сырая каменная коробка шагов 5 в длину и меньше 3-х в ширину. Выходящее в приямок забранное двойной решеткой оконце. Узкий голый лежак, на день поднимаемый и пристегиваемый к стене, и отмыкаемый только после отбоя. Торчащий возле стены бетонный пенек, на который можно присесть днем; на него в опущенном положении опирается лежак. Подобие крохотного стола, намертво вделанное в пол. И наконец, шедевр советского тюремного саноборудования — гибрид умывальника с унитазом. У этого чуда техники ХХ века нет спускающего устройства; но раз в сутки, утром из установленной над унитазом трубки в течении минуты льется вода. За эту минуту надо не только умыться, но и справить все естественные потребности. Потому что когда воду выключат — ничто не смоет содержимого и придется до следующего утра наслаждаться бодрящим ароматом отхожего места. Ни прогулок, ни курева; пониженная норма питания с горячей пищей через день.
В карцере у меня было маленькое приключение. Замок, пристегивающий поднятый лежак, оказался с дефектом, койка сорвалась и ударила меня по лодыжке. Удар был, вроде, несильным, но нога начала распухать и болеть. Я охромел; стало трудно не только ковылять до «кормушки», но и сидеть. При очередной поверке я пожаловался на ушибленную ногу. Вряд ли бы надзиратели обратили внимание на мою жалобу, но двери в карцере имеют уши. Кроме Саши там в это время находился и Виктор Сокирко. Вместе они стали требовать, чтобы меня осмотрел врач. И для моей больной ноги была сделана поблажка: в течении нескольких суток койку в моем карцере не пристегивали к стене и я мог днем отдыхать лежа.
К концу карцерного срока моя нога еще не прошла, краснота и отечность пошли куда-то вверх. Я расклеился, — едва ли не единственный раз за 3 года моего заключения. Появились одышка и слабость. И когда, вернув личные вещи, нас с Сашей повели обратно на этаж, я почувствовал, что несколько лестничных пролетов вдруг стали для меня нешуточным испытанием.
Саша понял это без слов. И, невзирая на мои возражения, подхватил мою матрасовку и вместе со своей тащил ее по лестницам да нашего этажа. А ведь ему было уже за 50, он на 4 года старше меня, и он тоже только что вышел из карцера. Нас развели по камерам. А спустя несколько дней утром вдруг приоткрылась «кормушка» в моей камере, и мне велели собираться «с вещами». Меня почему-то переводили в другую московскую тюрьму, в «Матросскую тишину», но я тогда не знал об этом. Напоследок я прокричал в окно: — Три-один-восемь! Три-один-восемь! Это Леонард. Меня куда-то забирают «с вещами».
Сашин суд проходил 24-26 декабря 80 г. По известной «диссидентской» статье 190-1, за «клевету» на родную советскую власть. Все процессы над правозащитниками в своей сути похожи один на другой, — предрешенностью приговора и заведомой глухотой судей к доказательствам правоты обвиняемых. И в то же время каждый такой суд своеобразен и неповторим, так как несет отпечаток личности подсудимого.
Доброта способна быть заразительной. В деле Лавута поражает открытое сочувствие к нему всех допрошенных в судебном заседании сослуживцев, не побоявшихся дать Саше — и в профессиональном, и в человеческом плане — самые высокие характеристики (впоследствии это, разумеется, не прошло для них даром).
От начала и до конца процесса Саша отстаивал свое — и каждого! — право на свободу информационного обмена. И спокойно подтверждал (в отношении свидетелей, самих не скрывавших этого), что — да, давал им читать такие «крамольные» по тем временам книги, как Солженицынские «Архипелаг ГУЛАГ» или «Ленин в Цюрихе».
Характерен такой эпизод. На суде были оглашены показания Е., лжесвидетеля и провокатора, написавшего на Сашу донос в КГБ с просьбой «принять к нему меры». Вот Сашины пояснения: — Е. сам пришел ко мне домой осенью 76 года. «Очень скоро я решил, что Е. ко мне подослан, но в силу своего характера не мог указать ему на дверь». — Что же дальше? Дальше Саша (по просьбе Е.) дает ему читать …"Архипелаг ГУЛАГ". Оплошность? Наивность? Непонятное затмение? Нет, принципиальная открытость. Подтвердив в суде, что действительно давал Е. «Архипелаг», Саша так же спокойно отмел ложь, содержащуюся в показаниях провокатора.
В своем последнем слове Саша захотел ответить на вопрос, заданный ему в начале судебного заседания председательствующим: — Неужели Вы, Лавут, не видите ничего хорошего в стране, в которой живете? Неужели Вам здесь ничего не нравится? Саша так ответил судье: — «Мне нравится моя страна. Мне нравятся люди. Все.» (Как тут ни вспомнить Булгаковского Иешуа Га-Ноцри, обращавшегося ко всем людям со словами: — Добрый человек!)
Признав Сашу, как и Иешуа, опасным преступником, добрые люди приговорили его — правда, не к казни на кресте, а к трем годам лагерей. А спустя три года другие добрые люди не отпустили его по концу срока на волю, и по той же 190-1 статье осудили его еще к пяти годам ссылки.
…На свободу Саша вышел лишь в конце 86 года, с началом «перестройки».
Об Анатолии Эммануиловиче Левитине (Краснове) можно написать много. Но мой рассказ о нем неизбежно вторичен. Потому что видел я его лишь 2-3 раза, и то мельком. И знаком с ним я прежде всего по его статьям в защиту людей, преследуемых за убеждения (эти статьи я прочел и запомнил еще в то время), по немногим нынешним упоминаниям об Анатолии Эммануиловиче его соратников по ИГ, да еще по изданным им в эмиграции пространным воспоминаниям, вернее, по их 4-му тому, целиком посвященному истории демократического движения. Поэтому мне, наверное, будет лучше ограничиться кратким резюме.
Ко времени образования ИГ Левитину 53 года. В 56 г он был реабилитирован после двух сталинских «сидок». Работал учителем; в 59 г за религиозность был изгнан из школы. Верующий христианин; много писал о послереволюционной истории православной церкви, на богословские и общегражданские темы; некоторые из его статей печатались в свое время в «Журнале Московской Патриархии» под псевдонимом «А. Краснов».
У Левитина ярко выраженный бойцовский темперамент; по собственной характеристике «вспыльчивый и раздражительный», он называл себя сам революционером и социалистом, отвергая, однако, террор; в ИГ он представлял ее радикальное крыло.
Левитина арестовали 12 сентября 69 г. Материалом обвинения послужило его литературное творчество. Вскоре, видимо, Левитина решили увезти подальше от Москвы. И тогда под тем предлогом, что какая-то его статья была взята при обыске у его знакомого, жившего в Сочи (где сам Анатолий Эммануилович никогда не бывал), Левитина увезли «столыпиным» в Армавирскую тюрьму. После 11 месяцев заключения дело Левитина было отправлено на доследование, а сам он был освобожден под подписку о невыезде. Через адвоката ему передали, что дело его закроют, если он согласится прекратить впредь свою «деятельность». Левитин ответил одним словом: — Нет. — Во время пребывания на воле Анатолий Эммануилович как и прежде общался со своими товарищами по группе. Более того, он написал новые самиздатские работы, — большой очерк о своем пребывании под стражей «Мое возвращение» и статью в защиту арестованного В. Буковского «Не мечем и копьем». Мудрено ли, что дело Левитина не только не прекратили, но спустя 9 месяцев его снова посадили в тюрьму, а затем и приговорили к 3-м годам лагеря?!
После окончания срока Левитин снова активный член ИГ. При обсуждении заявления группы о закончившемся процессе Красина и Якира занимает (вместе с Гр. Подъяпольским) резко осудительную позицию: — «предатели, трусы». (В итоге возобладала все-таки более взвешенная линия С. Ковалева, Т. Великановой и Т. Ходорович и принят был более мягкий текст письма.)
Еще в лагере, в Сычевке у Левитина впервые возникли мысли об эмиграции. Разногласия с товарищами по группе укрепили его в этом намерении. «Здесь свое дело я сделал, продолжу его своим пером за границей». Левитин покинул СССР 20 сентября 74-го года. За рубежом он издал 4 тома воспоминаний. Умер в 91 г. в возрасте 76 лет.
С Ю. Мальцевым я никогда не был знаком. Поэтому чтобы написать о нем, мне пришлось обратиться к «Хронике», к сборнику документов ИГ и к его сотоварищам по группе. Вот что я узнал в итоге.
Юрий Владимирович Мальцев родился в 1933 г. По образованию — филолог, переводчик с итальянского. Через 5 месяцев после создания ИГ, в октябре 69 г он был вызван в военкомат. Там Мальцеву сказали, что он должен пройти медицинскую комиссию. И сразу провели в кабинет, где его уже ждали два психиатра. Те направили его на психэкспертизу в больницу им. Кащенко. Там Мальцева навещал А. Лавут. Вероятно в результате огласки вопиющего беззакония спустя месяц его выпустили из психбольницы.
Мальцева неоднократно допрашивали, — по делу Г. Алтуняна, по делу Красина и Якира, с которыми у него были очные ставки. В сборнике документов ИГ указано, что в 71 г. Мальцев вышел из Инициативной группы. В 74 г он эмигрировал на Запад.
…В 76 г в издательстве «Посев» вышла большая книга Ю. Мальцева "Вольная русская литература 1955—1975 ". О другой его книге — «Бунин» я узнал — уже в нынешнее время из рецензии в «Литературной газете».
Судьба Леонида Ивановича Плюща — одна из драматичнейших. И не только по общечеловеческим меркам, — даже в ряду других участников ИГ, на долю которых — почти всех! — выпали суровые испытания.
Плющ родился в 1939 г. В детстве перенес костный туберкулез и 4 года был прикован к постели. Но школу сумел закончить с серебряной медалью. С 62 г, по окончании мех-мата Киевского университета, работал инженером-математиком в Институте кибернетики Академии наук Украины. Молодой ученый успешно занимался моделированием биосистем, опубликовал на эту тему несколько научных статей, работал в новаторской области на стыке математики и биологии.
В 68 г. Плющ написал и отправил в «Комсомольскую правду» резкое письмо, обвиняя газету в лживом освещении процесса А. Гинзбурга и Ю. Галанскова. Ответ последовал быстро, — Плющ был уволен из Института с «волчьим билетом» и с тех пор его нигде не принимали на работу. Активная общественная позиция привела Плюща в ИГ. Постоянно проживая в Киеве, он не мог, конечно, принимать участие в повседневной работе группы. Поэтому подпись Плюща под некоторыми документами ИГ ставилась по доверенности. Неудивительно, что не только я никогда не встречал Плюща, но и многие члены ИГ (Т. Великанова, С. Ковалев, Т. Ходорович) тогда не были с ним знакомы лично.
Плющ был арестован 15 января 72 г и помещен в следственный изолятор Киевского КГБ. Так в 33 года началась его 4-х летняя Голгофа. Госбезопасность на Украине издавна славилась своей свирепостью. Выступление или протест, которые в Москве могли порой вообще сойти с рук или наказывались относительно мягко, карались на Украине «на всю катушку». КГБ очень хотелось посадить Плюща всерьез и надолго, да небогато было с материалами обвинения даже по украинским меркам. А тут еще этот мерзавец имеет наглость отказываться давать показания! Ну, ты еще об этом пожалеешь. А, может, объявить его психом? Правда, Плющ никогда не состоял на психиатрическом учете и не страдал психическими расстройствами. Но попробовать стоит. И следователь направляет Плюща на психиатрическую экспертизу. Сначала вышла осечка. Эксперты судебно-психиатрического отделения Киевской областной больницы признали Плюща вменяемым. Досадно. Но есть еще Москва, там психиатры более покладисты. А киевское экспертное заключение касательно Плюща мы на всякий случай изымем из его дела.
Столица оправдала ожидания КГБ. Аж две экспертизы в Москве наконец-то признали Плюща сумасшедшим. Первая — под председательством директора института судебной психиатрии им. Сербского, член-корреспондента АМН Г. В. Морозова и при участии проф. Д. Р. Лунца, известного доки по чудесным превращениям «политических» в «сумасшедших». Вторая — под председательством академика АМН А. В. Снежневского, главы московской «школы» психиатрии и при непременном участии все тех же Г. В. Морозова и Д. Р. Лунца.
Академик Снежневский распознал у Плюща свою излюбленную, им самим открытую и нигде больше в мире не признанную форму душевного заболевания — «вялотекущую шизофрению». Диагностика ее так тонка, проявления настолько малозаметны, что отыскать ее возможно у любого, в том числе и у самого почтенного академика. В самом деле. «Открытие» неразличимой для других «вялотекущей шизофрении» — разве это не проявление «идеи изобретательства»? или попросту — бреда? Упорное отстаивание своего никем не признанного «открытия» — это вне сомнения «некритическое отношение к своему состоянию». И диагноз ясен. Остается констатировать величайшую социальную опасность деяний академика Снежневского (так же как и его ученых сообщников и подручных) и по справедливости отправить их на принудительное лечение в спец-психбольницу (СПБ). Туда, куда с их подачи с лживым и преступным диагнозом уже отправили многих правозащитников. Их список велик; назову для примера имена П. Г Григоренко, Н. Горбаневской, И. Яхимовича.
…Увы, это только пустые, несбыточные мечтания. И академик Снежневский, и проф. Лунц умрут обласканные властями и без покаяния. Снежневский в 74 г, в разгар «лечения» своего подэкспертного, получит Героя Соц. труда, а в 76 г будет награжден Госпремией.
Суд в отсутствие обвиняемого в случае его признания невменяемым — обыденная практика советской юриспруденции. Таким образом «больной» лишается последней возможности защищаться и как-то влиять на свою судьбу. Но в отношении Плюща и этого кому-то показалось мало. Суд над ним, начавшийся 25 января 73 г был объявлен ЗАКРЫТЫМ. Кроме судей в зале присутствовали только прокурор и адвокат. Даже жену Плюща — Татьяну Житникову, даже его родную сестру не пустили в зал судебного заседания. В чем же причина такой неслыханной секретности? В чем обвиняли Плюща? Ему инкриминировали:
- подписание «антисоветских» писем в ООН в составе «нелегальной» ИГ;
- «хранение и распространение» собственных рукописей, в том числе уже упомянутого Открытого письма в «Комсомольскую правду»;
- «хранение и распространение» 3-х номеров «Хроники» да 2-х «Украинского вестника»;
- ведение «антисоветских» разговоров.
В чем тут можно усмотреть «государственную тайну»? Ибо только необходимостью ее охраны можно было бы — согласно закону — обосновать закрытый характер суда. И письма ИГ, и «Хроника» — открытые, публичные документы, они все равно уже попали на Запад, напечатаны там, звучали по «радиоголосам». Какие уж тут секреты?
И все же стыдная тайна, порочащая советскую власть, тайна, которую тщетно пытался скрыть судья Дышель, в деле Плюща действительно была. Эта единственная тайна — вопиющие беззакония и произвол, творимые на всех стадиях следствия и суда.
Как и следовало ожидать, Киевский областной суд, признав Плюща душевнобольным, назначил ему своим Определением принудительное лечение в психиатрической больнице специального (тюремного) типа. Верил ли сам судья Дышель в сумасшествие подсудимого? Вот любопытный материал для размышлений: тем же Определением суд постановил взыскать с «сумасшедшего» и «невменяемого» Плюща 73 рубля судебных издержек. (Для молодых читателей поясню: 73 рубля по тем временам — приблизительно месячный оклад начинающего педагога или врача. Сумма для оставшейся без мужа с двумя детьми женщины весьма чувствительная).
Наказывать больного, не отвечающего за свои действия человека (а вернее — его жену, на руках у которой двое сыновей-подростков), — для этого надо быть либо законченным дебилом, либо, наоборот, великолепно понимать, что сумасшедшим Плюща просто велено считать, что КГБ избрал для него такой способ наказания.
Верховный суд Украины при кассации смягчил приговор, сочтя возможным лечение в психбольнице общего типа. Последовал протест прокурора УССР. И Верховный суд покорно пересмотрел свое решение, снова назначив для Плюща специальную психиатрическую больницу «ввиду особой социальной опасности его антисоветских действий».
Как комментировать такое? В чем «особая социальная опасность» Плюща? Может ли интеллектуальная продукция сумасшедшего угрожать безопасности могущественного государства? Давным-давно, в свои студенческие годы, еще в сталинские времена я слышал такой анекдот. В очереди какая-то женщина начала вслух возмущаться: — Что у нас за жизнь? Дети голодные. В магазинах пусто. А правды не добьешься. — Милиционер ее — цап: — Пройдемте, гражданка. Стоящие рядом люди попробовали заступиться за женщину: — Отпустите ее. Разве не видите, она — сумасшедшая. — Милиционер: — Сумасшедшая, сумасшедшая, а рассуждает — здраво!
Так вот, преступной власти всегда бывают опасны те «сумасшедшие», которые рассуждают здраво.
15 июля 73 г, спустя полтора года после ареста, Плюща доставили в Днепропетровскую специальную психиатрическую больницу (СПБ). Обычно прибытие на место означает для узника некоторое улучшение его положения: он снова обретает право переписки, а в дальнейшем — и свиданий с родными, он уже не заперт в камере круглосуточно и может в свободное время прогуляться по лагерю или, по крайней мере, возле своего барака. Но условия в СПБ заставили Плюща вспоминать с сожалением даже пребывание в следственной тюрьме.
Само собой, что переписка находящихся в СПБ, как и в лагере, подцензурна. Но к этому нетрудно привыкнуть. Надо лишь запомнить, что для того, чтобы твое письмо дошло, не нужно писать ни об условиях содержания, ни о соседях, ни о «лечении». А усвоив это, стоит вообще забыть о людях, по должности читающих чужие письма. Приходится смириться и с тем, что на твоем свидании с женой присутствуют два соглядатая. Все это входит в «правила игры», и было бы нелепо возражать против этого. Труднее смириться, что ты опять постоянно закрыт в камере-палате вместе с 25-ю беспокойными и агрессивными больными, что из палаты выводят только на часовую прогулку в каменный дворик да на оправку. Скрепя сердце, можно смириться и с этим. Но не это главное. Самое страшное — это врачи. И проводимое ими «лечение».
С августа 73 г. Плющу назначают большие дозы галоперидола. И живой, общительный, доброжелательный к людям человек делается неузнаваемым. Во время свидания с женой Плющ говорит с трудом, с остановками, в глазах у него тоска, он задыхается, корчится в судорогах. Предупреждает, что письма писать не в состоянии. И раньше времени просит закончить свидание.
Его уводят. — Что Вы делаете с моим мужем? Что ему даете? — обращается Татьяна Житникова к лечащему врачу. — Зачем Вам это знать? Что надо — то и даем, — отвечает докторша. И даже отказывается назвать свою фамилию («Не положено»). Рано или поздно тайное становится явным. Со временем стали известны и имена ведавших «лечением» Плюща врачей (они заслуживают того, чтобы быть названными, — Л. А. Часовских, Э. П. Каменецкая и начальник Днепропетровской СПБ Ф. К. Прусс), и назначавшееся ими «лечение».
В течении 2-х с половиной лет Плюща «лечили» (хочется сказать — травили) попеременно галоперидолом (без полагавшихся корректоров), инсулином в возрастающей дозировке, трифтазином — в таблетках и в инъекциях, комплексно — инсулином и трифтазином, снова большими дозами трифтазина. После уколов инсулина (ожидая, видимо, инсулинового шока и судорог) Плюща на 4 часа привязывали к кровати. Ощущать себя объектом вивисекции, распластанной, подопытной лягушкой, чувствовать, что твою психику целенаправленно разрушают и не иметь возможности препятствовать этому, — как вынести подобную пытку?! Периодически, после соответствующего курса, врачи проводили «оздоровительные» беседы, справляясь у Плюща, — не изменились ли его взгляды и убеждения? А не согласится ли он отречься от них в письменной форме? (Объективность заставляет признать: врачи Днепропетровской СПБ использовали все же не весь арсенал эффективных средств для коррекции взглядов и убеждений своего пациента. Например, они не ставили ему на живот включенный утюг.)
Можно ли называть этих лиц с медицинским образованием — врачами? В романе В. Гюго «Человек, который смеется» рассказывается о КОМПРАЧИКОСАХ, крадущих, а затем уродующих похищенных детей. Компрачикосы от психиатрии уродовали и калечали душу и психику отданных им во власть людей.
Как может происходить такое? Откуда берутся эти специалисты, назвать которых врачами не поворачивается язык? Наверное, они не были такими изначально. Их тоже калечили и отчасти такими сделали. До начала 90-х годов СПБ, как и лагеря, находились в подчинении не Министерства здравоохранения, а МВД. Врачи СПБ одновременно (и в первую очередь!) являлись офицерами медицинской службы. А карательное ведомство натаскивает, как собак, своих сотрудников «на злобу». Постоянно внушает им (в том числе — и врачам), что в спецбольницах-психарнях содержатся в сущности не больные, а преступники. И некоторые поддаются этому воздействию.
Но человек все равно в ответе за себя. И у него всегда есть возможность выбора. Да, выпустить Плюща из СПБ врачи были не вправе. Но они могли не «лечить» его так упорно и мучительно. Или вообще не «лечить», — найти (на то они врачи!) противопоказания для медикаментозного воздействия. Или, наконец, сделать так, чтобы пациент мог не получать записанного в назначениях «лечения». Но в Днепропетровской СПБ Плюща годами упорно и мучительно «лечили», «лечили», видя, что разрушают его здоровье и психику.
В пьесе Е. Шварца «Дракон» проходимец и приспособленец Генрих, оправдываясь в совершенных подлостях, говорит: — Лично я ни в чем не виноват. Меня так учили. Ланцелот отвечает ему: — Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина?
«Лечившие» Плюща врачи СПБ заслуженно могут считаться первыми учениками Академии палаческой психиатрии.
Скорей всего Плющ стал бы вечным узником психбольниц и погиб окончательно, если бы ни мужественная борьба, которую повела за своего мужа Т. Житникова. Она писала жалобы и протесты во все возможные инстанции: проводившему псих-экспертизу Плющу академику Снежневскому, в Верховный суд Украины, в Прокуратуру, руководству СССР — Н. В. Подгорному, Л. И. Брежневу и А. Н. Косыгину, в управление ИТУ, в КГБ СССР. Она не давала покоя палачам своего мужа. Так, в декабре 74 г она потребовала у прокурора привлечь к ответственности врачей Днепропетровской СПБ «за преднамеренное разрушение физического и психического здоровья мужа». Но главное — благодаря ей информация о том, что делают с Плющем, попадала к его друзьям в Москву, а они делали ее достоянием широкой гласности. Разумеется, ИГ тоже вступилась за своего сотоварища. С призывом в защиту Плюща — и не раз — обращался А. Сахаров и многие другие правозащитники. Огромное, ни с кем несравнимое участие в защите Плюща приняла Т. С. Ходорович. Хотя она не была в те годы знакома с ним лично, она знала о нем все от Т. Житниковой, которая, приезжая в Москву, обычно останавливалась у нее. На основании ее рассказов и привозимых ею документов Т. Ходорович написала книгу «История болезни Леонида Плюща», изданную в 74 г в Амстердаме. В марте 75 г ею же написаны и преданы гласности статьи «Плюща делают сумасшедшим. Зачем?» (совместно с Ю. Орловым) и «Эскалация отчаяния».
Люди, выступавшие в защиту Плюща, безусловно, рисковали головой. У Т. Житниковой дважды производили обыски. При этом у нее, в частности, забирали копии ее писем и жалоб, отправленных в высокие советские инстанции. В прокуратуре на «беседе» ей советовали изменить свое поведение, угрожая не только увольнением с работы, но и намекая, что ее саму могут привлечь к уголовной ответственности. Надо полагать, это не были пустые угрозы.
Призыв к защите Плюща был услышан общественностью. В 74 г к его защите подключается международный комитет ученых-математиков. Особенно активно действует комитет во Франции и в США. Члены его посещают советские посольства, вручают петиции для советского правительства. Дальше — больше. 23 апреля 75 г проводится международный день защиты Плюща. Советские посольства завалены письмами и телеграммами протеста, возле них проходят демонстрации. В этот же день Т. Житникова передает для опубликования письмо с такими словами: «Пусть отдадут мне мужа, — больного, каким они сделали его, и пусть разрешат нам всем уехать из этой страны». Наконец, к советскому руководству обращается в защиту Плюща ЦК Французской компартии. Да, решив наглухо замуровать Плюща в СПБ, КГБ явно не предполагал какую бурю придется пожинать в результате.
В конце концов советские власти сочли за благо выпустить Плюща вместе с семьей из страны. 10 января 76 г они выехали из СССР. КГБ так не желал контактов Плюща с друзьями, что ему даже не дали заехать домой в Киев и освободили только на пограничной станции Чоп. И до последнего момента продолжали давать ему трифтазин.
Так закончилась психиатрическая одиссея Леонида Плюща. Стоит упомянуть, что в Вене специально приехавшие зарубежные психиатры обследовали его. Они нашли его совершенно здоровым психически, но крайне истощенным нервно.
…Вместе с женой и детьми Плющ поселился во Франции.