Отпущенное слово (Терновский)/Суд
| ← Телеграмма Б. Н. Ельцину | Отпущенное слово — Суд |
Почему и как я стал правозащитником → |
Объяснительное выступление
…Закономерным (хотя и совершенно беззаконным) итогом деятельности правозащитника являлись в советские времена арест, суд и лагерь. Меня арестовали 10 апреля 80 г. 30 декабря того же года проходил суд. Меня обвинили по статье 190/1 УК, — «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский строй». Могли бы обвинить и по 70-й статье(«Антисоветская агитация и пропаганда»), — в этом деле царил настоящий произвол. В вину мне поставили всего 5 «эпизодов». Могли, если бы захотели, предъявить мне и в 10 раз больше «криминальных» деяний. Возможно, впрочем, что какие-то из них КГБ рачительно приберегал на будущее. Так, уже выйдя на волю, я узнал: незадолго до окончания моего заключения «беседовавший» с моей женой сотрудник КГБ говорил ей, что меня могут снова привлечь к уголовной ответственности за приведенное выше — трехлетней давности! — заявление по Афганистану.
Виновным в предъявленных обвинениях я себя на суде не признал.
В своем первом, объяснительном выступлении на суде я сказал:
«Согласно ст.77 и 280 УПК я вправе дать объяснения по предъявленному мне обвинению. Одной из особенностей моего дела является то, что я расхожусь с обвинением не в том, имели ли место вменяемые мне в вину действия, а в их оценке. Если бы законом каралось само по себе составление и распространение неофициальной информации, само общение с иностранными корреспондентами и выступления перед ними, — мне пришлось бы признать, что я виновен перед законом. Но закон карает не распространение информации само по себе, а распространение информации ложной, а точнее — заведомо ложной, то есть лживых, клеветнических измышлений. Я постараюсь доказать сейчас в суде, что информация, которую я распространял, как и все мои выступления, не является ни ложной, ни клеветнической.
Вначале я хотел бы дать объяснения по эпизодам, связанным с моим участием в так называемой „комиссии по психиатрии“.
1. К убеждению, что злоупотребления психиатрией у нас действительно существуют, я пришел не сразу и не легко. Большую роль в возникновении этого убеждения сыграло признание невменяемым Петра Григоренко. Я был знаком с ним как до его ареста и помещения в специальную психиатрическую больницу (СПБ), так и после его возвращения. Я был вполне убежден в его полном психическом здоровье. Мне было известно и то, что первоначально высококвалифицированная комиссия во главе с профессором-психиатром Детенгофом признала Григоренко вменяемым. От жены Григоренко, так и от него самого (после его возвращения) мне было известно, что в психиатрической больнице ему не проводили никакого специфического лечения. Я был лично знаком и с некоторыми другими лицами (Горбаневская, Старчек, Буковский), оправданность помещения которых в психиатрические больницы (ПБ) вызывала сомнения.
Я стал читать специальные труды по судебной психиатрии. В дальнейшем я познакомился с людьми, собиравшим информацию по этому вопросу, и после ареста Александра Подрабинека вошел в состав „психиатрической комиссии“.
Существует ли сама проблема злоупотреблений психиатрией? Косвенное подтверждение ее существования можно найти в материалах моего дела. Мне вменяются в вину эпизоды по 7-и из 14-и бюллетеней комиссии, вышедших при моем участии, причем только 3 эпизода квалифицируются обвинением как ложные. Между тем в каждом бюллетене называются десятки фамилий, рассказывается о судьбах многих и многих людей. Обвинение не называет ни все бюллетени, ни все, что там говорится, ложью и клеветой. Но это значит, что указанная проблема существует.
Мы принимали все меры для проверки достоверности помещенных в бюллетенях сообщений. Материалы по конкретным случаям посылались главврачам соответствующих больниц. Мы просили сообщать нам о возможных неточностях, чтобы опубликовать соответствующие поправки в следующем номере бюллетеня. К сожалению, мы ни разу не получили ни ответов, ни опровержений.
Экземпляры бюллетеней посылались нами целиком также в Минздрав СССР и в Прокуратуру СССР.
Считая свою деятельность законной, мы всегда действовали открыто и гласно. На всех бюллетенях указывались фамилии и адреса их составителей. О том, что комиссия действует открыто и в рамках закона прямо говорится и в написанных мной для № 9 бюллетеня „принципах работы“, которые сейчас вменяются мне в вину.
2. Эпизод по М. Кукобаке. В письме в институт судебной психиатрии им. Сербского мной были указаны основания, почему мы считаем Кукобаку вменяемым. К такому выводу пришел специально обследовавший его врач-психиатр А. Волошанович, работавший в психиатрической больнице г. Долгопрудный. В письме, посланном в институт, действительно говорится, что признание Кукобаки невменяемым мы будем рассматривать как злоупотребление психиатрией. Но Кукобака был признан экспертами института им. Сербского вменяемым. Об этом мы также сообщили в № 17 бюллетеня. Так где же тут клевета?
3. Заявление для печати о С. Ермолаеве касалось обстоятельств направления его на стационарную экспертизу в институт им. Сербского. Сомнения в его психическом здоровье и необходимость в этой связи в стационарной экспертизе действительно обосновывались тем, что он верит в Бога и не поддается переубеждению. Именно поэтому я ходатайствовал о приобщении к делу акта амбулаторной экпертизы С. Ермолаева. Все это стало известно через мать С. Ермолаева, которая присутствовала на суде, направившем его в институт им. Сербского.
Напомню, что С. Ермолаев также был в итоге признан вменяемым, и об этом также было сообщено в нашем бюллетене № 19.
4. Письма в защиту Т. Великановой и В. Бахмина отражают мою личную убежденность в их невиновности. Когда писались эти письма, они еще не были осуждены, суды над ними состоялись уже после моего ареста.
Я и сейчас убежден в их невиновности. Когда я узнал об их осуждении, я, уже находясь в заключении, отправил в Прокуратуру протест против вынесенных им обвинительных приговоров.
Я вполне солидарен с ними».
Конечно, я не надеялся убедить судей в своей правоте. Мой приговор был предрешен. Но ведь в зале суда — тоже люди. И не только безразличные или враждебные. Сегодня впервые за долгие восемь с половиной месяцев — с самого дня ареста! — я вижу здесь, вблизи своих родных. Как там им жилось без меня?
…Когда меня ввели в зал, я сразу увидел сидящих в первом ряду Людмилу, мою жену, дочку Олю и сестру Эльвиру. Они улыбаются мне, стремятся меня поддержать, они меня любят! И мне уже не так тоскливо и одиноко.
А снаружи, возле дверей суда собрались, — я не сомневаюсь! — мои друзья. Они знали, что их не пустят даже на порог. И все-таки пришли и стоят, стоят много часов на декабрьском предновогоднем морозе. Когда меня увозили в воронке, я слышал их приветственные выкрики: — Леонард, с Новым годом!
Накануне вечером в тюремной камере я записал на тетрадном листе текст своего последнего слова. Я хотел, чтобы его прочитали на воле. Но как это сделать? Ведь по советским традициям все происходящее на судах над правозащитниками — тайна за семью печатями. Отдать листок своему адвокату? Сначала я так и собирался сделать, но потом оставил его у себя. Вдруг получится.
…После оглашения приговора конвой не препятствовал родным подойти попрощаться к огораживавшему меня барьеру. Туго сложенный листок с последним словом я зажал в руке. Первой подходит ко мне моя Людмила. Улыбаясь сквозь слезы, она обнимает, целует меня, шепчет что-то ласково-утешительное. Но не догадывается, не понимает, что я пытаюсь незаметно отдать ей свою записку. Как кратко прощание! И вот Людмила уже поодаль от меня, а я остаюсь стоять с зажатым в руке листочком.
Следом подходит дочь. Увы, Оля тоже не догадывается о моем намерении, и отдать ей записку мне тоже не удалось. Неужели не получится?
Последней подошла сестра. Эльвира обнимает, гладит меня, говорит какие-то ободрительные слова. Наши руки встречаются. Но и она, похоже, не понимает меня. Сейчас охранники оттеснят ее от барьера. Тогда — все.
И вдруг я чувствую — эльвирины пальцы нащупали и крепко зажали в кулаке мою записку. Конвой, кажется, ничего не заметил. Прощальный поцелуй, и вот уже она исчезает за дверью.
…Случается же такое! Только что меня приговорили к 3-м годам лагерей, — а я ощущаю сейчас радость и облегчение! Удалось! Пусть я в тюрьме, — зато выскользнуло, вырвалось, вылетело на волю мое
Последнее слово
Когда закончится суд, поздно будет объяснять, почему я сам выбрал этот путь, который привел меня сегодня на скамью подсудимых. А мне хотелось бы быть понятым людьми. Да и суду не должны быть безразличны мотивы действий подсудимого.
Что же привело меня в ряды тех, кого одни именуют правозащитниками, а другие — отщепенцами?
Убеждение в пагубности молчания, когда видишь несправедливость, сложилось у меня во многом под влиянием документов ХХ съезда КПСС. 56-й год стал годом моего гражданского пробуждения. Я понял, что какой бы крохотной песчинкой я ни был в масштабах своей страны, я все равно ответственен за все, что в ней происходит. Но это был еще только образ мыслей. Принципиально отвергая любой сопряженный с насилием путь, я вместе с тем не видел никакой возможности для осмысленного протеста.
В конце 60-х годов я узнал людей, которые стали открыто выступать против того, что считали несправедливым. То, что они избрали своим оружием слово и только слово, как и смелость их выступлений, вызвало у меня симпатии и уважение. Я увидел, что несправедливости можно противопоставить мужество и открытое слово.
Сегодня мне вменяется в вину моя общественная деятельность, которую я называю правозащитной, а обвинение именует распространением клеветнических измышлений. Я участвовал в деятельности комиссии по психиатрии, подписывал многочисленные документы и заявления.
Я уже говорил, что убежден в их правдивости. Но зачем, для чего я это делал? Надеялся ли я таким путем исправить то, против чего выступал, помочь тем, за кого заступался? Конечно, я желал, чтобы к моим словам прислушались и бывал искренне рад, когда удавалось облегчить чью-то судьбу. Но в жизни все сложнее. И многолетний опыт говорил, что устранить конкретное зло нашими протестами чаще всего не удается.
Но все же я не считаю эти обращения и протесты вовсе бесплодными. Я думаю, что, даже не принося видимой пользы, протест против несправедливости оздоровляет общество. Ведь должны же найтись в нашей стране люди, готовые постоять за справедливость. А если надо — и посидеть за нее.
Как врач, я ощущал особую ответственность за то, что делается от имени медицины. Я был убежден, что злоупотребления психиатрией действительно существуют и что с такими злоупотреблениями необходимо бороться. Этим занималась комиссия по психиатрии. Поэтому вслед за арестом Александра Подрабинека, когда из ее членов на свободе оставался один Вячеслав Бахмин, я вошел в состав этой комиссии.
Я предпочел бы, чтобы не было надобности в моих действиях и выступлениях. Защищать право и закон призваны в первую очередь Прокуратура и органы юстиции. Делай они это всегда и последовательно — не было бы нужды в правозащитниках.
Я предвидел свой арест и этот суд. Это, конечно, не значит, что я сам стремился попасть в тюрьму. Мне не 15, а почти 50 лет, и мне не нужна такая «романтика». Я предпочел бы избежать годов заключения. Но поступиться для этого тем, что считаю своим долгом, я полагаю недостойным.
Сейчас я выслушаю ваше решение. Что ж? Приговор — это и невольное признание значимости того, что я делал и говорил. А в будущем моя реабилитация так же неизбежна, как и сегодняшнее осуждение.
В соответствии со своими убеждениями я стремился приносить пользу моей стране, бороться с несправедливостью, помогать людям, делать им добро. Этим объясняются все мои действия и выступления.
И я пойду в неволю с чистой совестью.
…Мое предсказание сбылось, — в ноябре 91 г, спустя 11 лет, я действительно был реабилитирован. (Признаюсь в скобках, — я не надеялся, что моя реабилитация окажется прижизненной).
Но прежде были 3 года заключения, назначенных мне приговором Мосгорсуда, затем — еще 3 года неустроенной жизни за «101-м километром», и только в 86-м г., по снятии судимости, я смог по настоящему вернуться к своей семье в Москву…
