Отпущенное слово (Терновский)/Почему и как я стал правозащитником
| ← Суд | Отпущенное слово () Почему и как я стал правозащитником |
Содержание → |
…Однажды в 97 г иностранная журналистка, занимающаяся историей диссидентского движения, спросила меня. — почему многие люди в нашей стране вступали на опасный путь противостояния тоталитаризму? Ответить за всех я не решаюсь. Но ведь можно попробовать рассказать о себе.
И оттолкнувшись от заданного журналисткой вопроса, я написал короткую статью, которой и хочу закончить этот сборник.
Как я стал диссидентом? Что подтолкнуло меня на стезю правозащиты? Что привело к конфликту с властями? Эти вопросы можно услышать и от случайного собеседника, и от людей, напряженно и вдумчиво размышляющих над новейшей русской историей. Часто спрашивающий подразумевает, что, наверное, я сам или кто-то из моих родных и близких «пострадал» от советской власти. Думаю, что такое прямолинейное объяснение неверно для большинства правозащитников. По крайней мере оно неверно для меня. В моей семье не было репрессированных. Более того, до смерти Сталина (а мне было тогда 20 лет) и чуть ли не до разоблачения его «культа» Хрущевым я полагал нашу тогдашнюю систему в основе правильной и справедливой.
Как такое объяснить? Недостаточностью собственного опыта? инфантильностью? бездумным доверием идеологическим наставникам? — не знаю. Но разоблачение преступлений недавнего прошлого породили работу мысли и быструю эволюцию моих взглядов. Не надо было особой проницательности, чтобы понять: именно система, именно тоталитаризм и отсутствие свободы породили чудовищные репрессии, обрушившиеся на нашу страну. Но только ли вовне следует искать их причины?
А общество, а сами мы? Как покорно почти все готовы были поверить в детскую сказочку о непогрешимых, все ведающих вождях! Как охотно передоверяли им собственные совесть и разум! Какими горячими аплодисментами встречались разоблачения и приговоры очередным «врагам народа»! Как люди — даже добрые и совестливые в обыденной жизни — требовали на собраниях головы несчастных жертв, сами становясь соучастниками преступлений?!
Неужели так будет и впредь? Неужели нам мало кровавых уроков? Неужели мы и дальше будем молчать, когда творят расправу над невинными? Если так — нам не на кого сетовать: мы вполне заслуживаем свою рабскую участь.
Подобные мысли на рубеже 60-х годов носились в воздухе Но возможен ли в нашей стране действенный, не бессмысленный протест? Как сделать, чтобы он был хотя бы услышан? Тут нужна была не одна только решимость, не одна готовность к риску. И до поры мое инакомыслие оставалось лишь образом мыслей и не претворялось в активные, открытые поступки.
А череда событий тех лет, — травля Пастернака, судилище над «тунеядцем» Бродским, процесс Синявского и Даниэля, — взывала к гражданской ответственности и побуждала сделать выбор. И когда я встретил людей, раньше меня начавших мирное сопротивление беззаконию открытым и отважным словом, то почувствовал, что не могу остаться в стороне. Последним толчком к моему диссидентству стали советская оккупация Чехословакии и демонстрация протеста на Красной площади горстки наших отважных сограждан. В сентябре 68 г я написал и отдал в Самиздат (правда, под псевдонимом) резкую статью с осуждением вторжения. А вскоре и открыто подписал обращение в защиту осужденных демонстрантов.
Так впервые я переступил запретную черту. И этим сделал решающий шаг к своему духовному раскрепощению. И первый маленький шажок к предстоящей мне спустя десятилетие трехлетней лагерной неволе.
Конечно, можно было остановиться. Но глоток свободы, даже единожды испитый, не проходит бесследно и способен перевернуть судьбу человека. Могу подтвердить: сознание, что ты не поддался, не спасовал перед опасностью и поступил так, как должно, не только прибавляет самоуважения. Оно придает человеку новые силы, подвигает на новые независимые поступки.
На протяжении последующих лет я подписал много коллективных и индивидуальных правозащитных писем, участвовал в работе Московской группы «Хельсинки» и в Рабочей Комиссии по борьбе с психиатрическими репрессиями. Понимал ли я, чем чревато противоборство со свирепой, привыкшей ко вседозволенности властью? Разумеется. Во всяком случае последовавшие со временем «проработки», допросы, а потом и обыски не стали неожиданностью для меня. Все это, как и маячившие впереди арест и лагерь, были обыденной судьбой диссидента. Такую возможность должен был учитывать каждый, вступавший на этот путь.
Да, на этом пути меня ожидало немало испытаний. Гнет многолетнего ожидания беды. Горечь непрерывных потерь: одни мои друзья попали в лагерь или «психушку»; другие, спасаясь, уезжали за рубеж; кто-то, не перенеся гонений, сам шагнул в небытие; и было совсем немного тех, кто смалодушничал, изменил и отрекся от недавних сотоварищей. Наконец, собственный арест, тюрьма и лагерные невзгоды, послелагерные неустроенность и изгойство.
Зато мне выпало счастье дружеского общения со многими прекрасными людьми; иные из них навечно пребудут гордостью России. Зато я жил в ладу с самим собой, в согласии с собственной совестью. Зато — это ли ни чудо? — я был свободным в несвободной стране. И переступив запреты, мог говорить, писать и поступать в соответствии (а не вразрез) со своими убеждениями. В самых тяжелых внешних обстоятельствах это приносит внутреннее удовлетворение.
И никогда — даже в самые трудные годы — я не пожалел о сделанном мной когда-то выборе.
Июнь 97 г.
