Д. Смирнов-Садовский:
Зерцало правителей. Индукция
1.
Свирепая зима клокочет бурно,
Пригнув к земле нагие древеса;
И страшен облик старика Сатурна,
Что холодом пронзает небеса
И с жутким воем мчит через леса,
На луг роняяя снега покрывало,
Где всё, что ни цвело, теперь увяло.
2.
Земля, что всеми красками сияла,
Утратила свой первозданный цвет.
Когда Царица Лета здесь ступала,
Был каждый венчик радостью согрет,
А ныне лишь Борей, суров и сед,
Свистит, и трелей птиц никто не слышит,
Пока зима свирепой злобой пышет.
3.
Тёрн сбросил ветхую свою ливрею,
И ветви голые его дрожат;
Чу! слышу я сквозь дикий свист Борея —
Они мне тихим голосом твердят
О горестях своих, — о как я рад
Бы их утешить и остаться с ними,
Но занят я заботами своими.
4.
Ночь над землёй задернула завесу,
И небеса кромешный мрак покрыл.
Сквозь сон Венера молвила Гермесу:
«Скажи-ка Марсу, чтоб умерил пыл,
И преж меня на небо не всходил!» —
Сказав, прикрыла Дева грудь хламидой
И возлегла с красавицей Фетидой.
5.
Стрелец, стрелой пугая Скорпиона,
Направил на него могучий лук,
Бедняга плюхнулся в морское лоно;
Медведица, свершая новый круг,
Из вод ирландских показалась вдруг,
Но разбудила Деву — вот обида! —
И в гневе погналась за ней Фетида.
6.
Мчал Фаэтон на солнца колеснице,
Лучами золотыми окружён,
Но был неловок молодой возница,
И головой на камень рухнул он,—
Почти достигнув цели, Фаэтон
Был погребён в пучинах Эридана
И спит на ложе пурпурном Титана.
7.
Свет отражая, Цинтия вступила,
На шесть ступеней к западу пройдя,
И брата на посту своём сменила;
Светила ночи, свой закон блюдя,
Растаяли немного погодя;
Уже с востока ясный свет струился,
День наступил, — а я и не ложился.
8.
И долго я взирал на мир унылый,
На этот край заброшенной земли
И вспоминал шуршанье рощи милой
И луг, где травы летние цвели;
Воспоминанья к мысли привели
О том, что красота, весной явленна,
Зимою истребится непременно.
9.
Я взор воздел туда, где оставались
Пылинки звёзд, и в золотых волнах,
Бледнея, постепенно растворялись:
Феб мчался на крылатых скакунах,
Нагнав на тьму неодолимый страх, —
И мысли, воспарившие к высотам,
Меня вернули вмиг к земным заботам.
10.
И, о мирском богатстве размышляя,
Что может вознести иль в рог согнуть,
Что, словно пламя жжёт нас, опаляя,
И гаснет так, что не успеть моргнуть,
Ушедших пэров вспоминая путь,
Решил я описать их злоключенья
Для тех, кто жив поныне — в поученье.
11.
Быстрей пошёл я, и прошёл немало,
Когда узрел, что день уже зачах, —
Ночь в трауре передо мной стояла,
Как привиденье, с горечью в очах,
Узрел я слёзы на её щеках,
Вздыхая, дева руки заломила —
Всё о её несчастьи говорило.
12.
Как стебелёк, что истерзали грозы,
Подавлена, потеряна, бледна,
Горючие свои глотая слёзы,
Глубокого отчаянья полна,
Вся трепетала предо мной она,
И щёки под слезами истончились,
Как камни, что водою источились.
13.
Вдруг взор она куда-то устремила, —
В её глазах заметил я испуг, —
И долгим стоном небо огласила,
И эхо повторило этот звук,
Как будто в хоре отозвался друг,
И безутешнее, чем звуки эти,
Я не слыхал ещё на этом свете.
14.
Я ужаснулся пред лицом печали,
И в сердце ощутил тоску и страх,
И волосы на голове восстали,
И слёзы выступили на глазах,
Но не было конца, увы и ах,
Её терзаньям, — всё вернулось снова.
И с состраданием я молвил слово:
15.
«О кто б ты ни была, скажи скорее,
О ком скорбишь и в чём твоя беда?
Как звать тебя? Признайся, не робея,
Что за нужда несла тебя сюда?»
Вдруг вся она поникла, и когда
Очнулась, я услышал вздох глубокий
И повесть о судьбе её жестокой.
16.
«Увы, увы, судьба моя злосчастна,
В мучениях проходит жизнь моя!
Мне имя — Скорбь. Страдаю я всечасно
В Аду средь Фурий прозябаю я
Там, где Плутон, за гранью бытия,
Царит на берегах угрюмой Леты,
Что с памяти стирает все пометы.
17.
И для того я в этот мир явилась,
Чтоб душу страждующую пожалеть,
Что в лабиринте скорби заблудилась,
И чтоб другой не заблудиться впредь.
О, как печально на того смотреть,
Кого Фортуна разом сокрушила:
Богатств, надежд и разума лишила».
18.
Так, не смолкая, глас её унылый
Печальные произносил слова,
Но, трепеща и вновь утратив силы,
Она на землю пала, чуть жива,
Я сам дрожал и на ногах едва
Держался, смертный страх превозмогая,
Её печаль и горе разделяя.
19.
Но в руки взяв себя, я словно ожил,
Печаль и горе отступили вдруг,
И каждый новый миг мне силы множил,
Как тот больной, что, пережив недуг
И поборов смертельный свой испуг,
Вновь дух обрёл, и, деву поднимая,
Учтивые к ней обратил слова я:
20.
«О Скорбь, ты так зовёшься не напрасно,
Печали бездну вижу я в тебе,
Её не изменить — мне это ясно;
Сам со своими бедами в борьбе,
Горюю я и о твоей судьбе:
О как твои страдания жестоки;
Смотри, ты видишь слёз моих потоки!»
21.
Ещё не досказал я это слово,
Как буря поднялась в её груди —
Так сам Эол не бушевал сурово,
И слёзы, как свирепые дожди,
Из глаз её хлестали, но среди
Ненастья наступило просветленье,
И улеглось души её смятенье.
22.
«Пойдём со мной, — она мне говорила, —
Увидишь ты, когда мы внутрь войдём,
Тот ужас, что Фортуна сотворила
С достойными людьми в краю ином,
От них самих узнаешь ты о том;
Хоть тени их объяты вечной ночью,
Ты всё же сможешь их узреть воочью».
23.
От этих слов душа похолодела,
Не ведал я куда мы держим путь,
И в лабиринте мысли то и дело
Терялся я, но страх рассеял муть,
И обнажилась слов ужасных суть,
Ум прояснился, и явилось чудо —
Я понял кто она, пришла откуда;
24.
Я знал теперь, что предо мной богиня;
И мыслимое образ обрело:
Всё бренное мне виделось отныне
Непрочным, словно хрупкое стекло,
И сквозь него просвечивало зло,
Что, словно пытка для души и тела, —
Его мне показать она хотела.
25.
И пал я ниц пред ней с благоговеньем —
Перед богиней, что ко мне пришла,
Ниспослана небесным провиденьем;
И, чтобы уберечь меня от зла,
Она земную форму обрела.
И я внимал ей с нетерпеньем жгучим,
Лишь голосом рекла она могучим:
26.
«К ужасным водам мы сойдём с тобою,
Оттуда выйдем в край блаженных снов.
Услышишь, как с отчаянной мольбою
Рыдают те, чей приговор суров, —
Был на земле удел их не таков!
Но наберись терпения, однако,
Пока мы не пройдём обитель мрака».
27.
Она умолкла, за богиней следом
Дрожащие стопы направил я,
Бескрайний тёмный лес был мне неведом,
Взяв за руку, попутчица моя
Вела меня из мира бытия,
И без неё сквозь те густые пущи
Пройти не смог бы ни один живущий.
28.
Мы дальше шли, но прямо перед нами
Раздался вдруг громоподобный вой;
И зашаталась почва под ногами,
Когда поднялся лай и рёв такой,
Что наземь я упал едва живой,
От Ада отказавшись и от Рая,
Назад вернуться деву умоляя.
29.
Но спутница моя не унывала,
Меня мгновенно в чувство привела,
Я встал — и страха словно не бывало!
«Мы к цели подошли», — она рекла,
И перед нами расступилась мгла,
Но то, что мне открылось в то мгновенье,
Не в силах описать я без волненья.
30.
Ужасное огромное жерлище, —
Отвесный каменный провал без дна;
Пасть, что алкает человечьей пищи,
Заметив нас, казалась смущена.
Мы подходили; чёрная волна,
Катила рядом, — думаю, наверно,
То было озеро по имени Аверно.
31.
Одна лишь смерть была в волнах кипящих,
Вздымающихся меж смолистых глыб,
И птицы падали в парах смердящих
Туда, где плавали останки рыб;
Мы тоже умерли б, когда не шли б,
Шаг ускоряя по тропе опасной,
Стремясь покинуть этот край ужасный.
32.
У входа в Ад пред нами восседало
Глубокое Раскаянье в слезах, —
Само себя стыдило, проклинало,
С неутолимою тоской в глазах
И с горечью на сдавленных устах,
Но вздох, слеза иль слово были тщетны, —
Раскаяния муки беспросветны!
33.
Глаза его несчастные блуждали, —
И здесь и там их поджидала месть,
И сотни страхов память осаждали
О тех злодействах, коих и не счесть,
Что на земле, презрев закон и честь,
Оно свершало; в этой круговерти
Раскаянье мечтало лишь о смерти!
34.
Трепещущий Испуг сидел с ним рядом,
И тощие ходили ходуном
Его колени, боязливым взглядом
Он озирался в страхе ледяном,
И в ужасе он думал об одном:
О страхе! Мысли, что подобны глыбам,
Все волосы его подъяли дыбом.
35.
А прямо за Испугом Месть ярилась,
Что, гнева беспредельного полна,
Зубами скрежетала и багрилась,
Своей злобою опалена,
И думала, как отомстит она!
Огонь её не ведает прощенья,
Но знает только смерть или отмщенье.
36.
Постигнув злобное коварство Мести
Пылавшее, как яростный костёр,
Мы далее пошли со Скорбью вместе.
И тут меня пронзил печальный взор,
Какого не видал я с давних пор.
Я тяжело вздохнул и в этом взоре
Увидел то, что называют Горе.
37.
Лицо его как будто всё истлело, —
В нём проступал страданий горьких след,
И кожа на костях его желтела, —
Не тело, а раздавленный скелет!
Дед в рваные лохмотья был одет:
В руке клюка, котомка за спиною, —
Так он стоял, дрожа передо мною.
38.
Питался он лишь дикими плодами
Иль находил под складками мешка,
Те крошки, что хранились там годами,
Затем его костлявая рука
Из лужицы или из ручейка
Зачерпывала воду. И голодный
Он спать ложился на земле холодной.
39.
О как старались мы утешить Горе,
Раздумывая как ему помочь;
В заботах и сердечном разговоре,
Прошли часы, когда настала ночь,
Старик уснул, и побрели мы прочь,
Заметив: кто-то рядом чистит что-то —
То был старик по имени Забота.
40.
Ещё не рассвело, а он к работе
С остервененьем приступил давно,
Бездействие неведомо Заботе,
Рачительному старцу всё равно
Что на дворе — светло или темно,
Когда же ночь его во тьму ввергает,
Старик-Забота свечи зажигает.
41.
Тяжёлый Сон иного был пошиба, —
Брат Смерти, был он вечно погружён
В дремоту, словно каменная глыба,
И лишь храпел самозабвенно он.
Фортуна возвела его на трон,
С почтеньем мёртвой жизнью называя
Иль смертью — ту, что дышит как живая.
42.
Телесный отдых так любезен сердцу, —
Страдальца успокаивает он,
В жизнь лучшую приоткрывая дверцу!
И если спящий зрения лишён,
Иное зрение приносит сон:
Во сне равны лохмотья и порфира —
Богатство Креза и убогость Ира.
43.
Был следующим дед, чьё имя Старость,
Совсем слепой, морщинистый, худой;
От резких слов не приходил он в ярость,
Но лишь качал предлинной бородой.
Измученный вседневной маетой,
Он был готов сей бренный мир покинуть
И в земляной своей постели сгинуть.
44.
Его словам печальным мы внимали:
Дед сожалел: хоть жизнь к концу пришла,
Напрасно образы перед ним вставали
Из прошлого без счёта и числа.
Зато какая молодость была!
Он вспомнил, как просил, — и слёзы вытер, —
Чтоб молодость вернул ему Юпитер.
45.
Но злобная Фортуна так жестока,
И время вспять не хочет повернуть:
Лишь вопросил он, — в мановенье ока,
Мгновения не дав ему вздохнуть, —
Пред ним возник другой и скорбный путь,
И, вместо счастья, только боль и горе
Пришлось хлебнуть ему в житейском море.
46.
Жизнь новые несла ему мученья,
И Смерть, что лишь на время отошла,
Не скоро даст бедняге облегченье,—
Чтоб вечная его накрыла мгла.
А радость в нём давно уж умерла.
Одна лишь мысль в уме его светилась:
Чтоб жизнь его навеки прекратилась!
47.
Но тот, кто слышал вздох и видел слёзы
Несчастного больного старика,
Что, оживляя радостные грёзы,
О юности мечтал наверняка,
Подумать может, что старик пока
Со старостью не в силах примириться
И в прошлое желает возвратиться.
48.
Слепой, глухой, беззубый и горбатый,
Он ползал по земле, ища костыль.
И, подымая бородой косматой
Столетнюю клубящуюся пыль,
Он бормотал бессмысленную гиль,
Неистово стуча, как вестник Смерти,
В дверь, за которой обитают черти.
| 12 - 30 октября 2019, Сент-Олбанс, Пуллах, Сент-Олбанс
|
Thomas Sackville:
The Mirror for Magistrates: The Induction
1.
The wrathful winter, ‘proaching on apace,
With blustering blasts had all ybar’d the treen,
And old Saturnus, with his frosty face,
With chilling cold had pierc'd the tender green;
The mantles rent, wherein enwrapped been
The gladsome groves that now lay overthrown,
The tapets torn, and every bloom down blown.
2.
The soil, that erst so seemly was to seen,
Was all despoiled of her beauty’s hue;
And soote fresh flowers, wherewith the summer’s queen
Had clad the earth, now Boreas’ blasts down blew;
And small fowls flocking, in their song did rue
The winter’s wrath, wherewith each thing defac’d
In woeful wise bewail’d the summer past.
3.
Hawthorn had lost his motley livery,
The naked twigs were shivering all for cold,
And dropping down the tears abundantly;
Each thing, methought, with weeping eye me told
The cruel season, bidding me withhold
Myself within; for I was gotten out
Into the fields, whereas I walk'd about.
4.
When lo, the night with misty mantles spread,
Gan dark the day and dim the azure skies;
And Venus in her message Hermes sped
To bloody Mars, to will him not to rise,
Which she herself approach’d in speedy wise;
And Virgo, hiding her disdainful breast,
With Thetis now had laid her down to rest.
5.
Whiles Scorpio, dreading Sagittarius’ dart,
Whose bow prest bent in fight, the string had slipp’d,
Down slid into the ocean flood apart;
The Bear, that in the Irish seas had dipp’d
His grisly feet, with speed from thence he whipp’d;
For Thetis, hasting from the Virgin’s bed,
Pursu’d the Bear, that ere she came was fled.
6.
And Phaethon now, near reaching to his race
With glistering beams, gold streaming where they bent,
Was prest to enter in his resting place:
Erythius, that in the cart first went,
Had even now attain’d his journey’s stent;
And, fast declining, hid away his head,
While Titan couch’d him in his purple bed.
7.
And pale Cynthia, with her borrow’d light,
Beginning to supply her brother’s place,
Was past the noonstead six degrees in sight,
When sparkling stars amid the heaven’s face
With twinkling light shone on the earth apace,
That, while they brought about the nightes chair,
The dark had dimm’d the day ere I was ware.
8.
And sorrowing I to see the summer flowers,
The lively green, the lusty leas forlorn,
The fields so fade that flourish’d so beforn,
It taught me well all earthly things be born
The sturdy trees so shatter’d with the showers,
To die the death, for nought long time may last;
The summer’s beauty yields to winter’s blast.
9.
Then looking upward to the heaven’s leams,
With nighte’s stars thick powder’d everywhere,
Which erst so glisten’d with the golden streams
That cheerful Phoebus spread down from his sphere,
Beholding dark oppressing day so near;
The sudden sight reduced to my mind
The sundry changes that in earth we find.
10.
That musing on this worldly wealth in thought,
Which comes and goes more faster than we see
The flickering flame that with the fire is wrought,
My busy mind presented unto me
Such fall of peers as in this realm had be;
That oft I wish’d some would their woes descrive,
To warn the rest whom fortune left alive.
11.
And straight forth stalking with redoubl’d pace
For that I saw the night drew on so fast,
In black all clad there fell before my face
A piteous wight, whom woe had all forwaste;
Forth from her eyne the crystal tears outbrast,
And sighing sore, her hands she wrung and fold,
Tare all her hair that ruth was to behold.
12.
Her body small, forwither’d and forspent,
As is the stalk that summer’s drought oppress'd;
Her welked face with woeful tears besprent,
Her colour pale, and, as it seem’d her best,
In woe and plaint reposed was her rest;
And as the stone that drops of water wears,
So dented were her cheeks with fall of tears.
13.
Her eyes swollen with flowing streams afloat;
Wherewith, her looks thrown up full piteously,
Her forceless hands together oft she smote,
With doleful shrieks that echo’d in the sky;
Whose plaint such sighs did straight accompany,
That, in my doom, was never man did see
A wight but half so woebegone as she.
14.
I stood aghast, beholding all her plight,
‘Tween dread and dolour so distrain’d in heart
That, while my hairs upstarted with the sight,
The tears outstream’d for sorrow of her smart;
But when I saw no end that could apart
The deadly dule which she so sore did make,
With doleful voice then thus to her I spake:
15.
“Unwrap thy woes, whatever wight thou be,
And stint betime to spill thyself with plaint;
Tell what thou art, and whence, for well I see
Thou canst not dure, with sorrow thus attaint.”
And with that word of sorrow, all forfaint
She looked up, and prostrate as she lay,
With piteous sound, lo, thus she ‘gan to say:
16.
“Alas, I wretch whom thus thou seest distrain’d
With wasting woes that never shall aslake,
Sorrow I am, in endless torments pain’d
Among the Furies in the infernal lake,
Where Pluto, god of hell, so grisly black
Doth hold his throne, and Lethe’s deadly taste
Doth reave remembrance of each thing forepast.
17.
“Whence come I am, the dreary destiny
And luckless lot for to bemoan of those
Whom Fortune in this maze of misery
Of wretched chance most woeful mirrors chose;
That when thou seest how lightly they did lose
Their pomp, their power, and that they thought most sure,
Thou mayst soon deem no earthly joy may dure.”
18.
Whose rueful voice no sooner had out bray’d
Those woeful words wherewith she sorrow’d so,
But out, alas, she shright and never stay’d,
Fell down, and all to-dash’d herself for woe.
The cold pale dread my limbs ‘gan overgo,
And I so sorrow’d at her sorrows eft
That, what with grief and fear, my wits were reft.
19.
I stretch’d myself and straight my heart revives,
That dread and dolour erst did so appale,
Like him that with the fervent fever strives,
When sickness seeks his castle health to scale;
With gather’d spirits so forc’d I fear to avale;
And rearing her with anguish all fordone,
My spirits return’d and then I thus begun:
20.
“O Sorrow, alas, sith Sorrow is thy name,
And that to thee this drear doth well pertain,
In vain it were to seek to cease the same;
But as a man himself with sorrow slain,
So I, alas, do comfort thee in pain,
That here in sorrow art forsunk so deep
That at thy sight I can but sigh and weep.”
21.
I had no sooner spoken of a sike,
But that the storm so rumbl’d in her breast,
As Aeolus could never roar the like,
And showers down rain’d from her eyne so fast
That all bedrent the place, till at the last
Well eased they the dolour of her mind,
As rage of rain doth swage the stormy wind.
22.
For forth she paced in her fearful tale:
“Come, come,” quoth she, “and see what I shall show;
Come hear the plaining and the bitter bale
Of worthy men by Fortune overthrow;
Come thou and see them rueing all in row.
They were but shades that erst in mind thou roll’d;
Come, come with me, thine eyes shall them behold.”
23.
What could these words but make me more aghast,
To hear her tell whereon I mus’d while ere?
So was I mazvd therewith, till at the last,
Musing upon her words and what they were,
All suddenly well lessonvd was my fear;
For to my mind returned how she tell’d
Both what she was and where her wone she held.
24.
Whereby I knew that she a goddess was,
And therewithal resorted to my mind
My thought, that late presented me the glass
Of brittle state, of cares that here we find,
Of thousand woes to silly men assign’d;
And how she now bid me come and behold,
To see with eye that erst in thought I roll’d.
25.
Flat down I fell, and with all reverence
Adored her, perceiving now that she,
A goddess sent by godly providence,
In earthly shape thus show’d herself to me,
To wail and rue this worldvs uncertainty;
And while I honour’d thus her godhead’s might,
With plaining voice these words to me she shright:
26.
“I shall thee guide first to the grisly lake
And thence unto the blissful place of rest,
Where thou shalt see and hear the plaint they make
That whilom here bare swing among the best.
This shalt thou see, but great is the unrest
That thou must bide before thou canst attain
Unto the dreadful place where these remain.”
27.
And with these words, as I upraised stood,
And ‘gan to follow her that straight forth pac’d,
Ere I was ware, into a desert wood
We now were come, where, hand in hand embrac’d,
She led the way and through the thick so trac’d
As, but I had been guided by her might,
It was no way for any mortal wight.
28.
But lo, while thus amid the desert dark
We passed on with steps and pace unmeet,
A rumbling roar, confus’d with howl and bark
Of dogs, shook all the ground under our feet,
And stroke the din within our ears so deep
As, half distraught, unto the ground I fell,
Besought return, and not to visit hell.
29.
But she, forthwith uplifting me apace,
Remov’d my dread, and with a steadfast mind
Bade me come on, for here was now the place,
The place where we our travail end should find.
Wherewith I arose, and to the place assign’d
Astoin’d I stalk, when straight we ‘proached near
The dreadful place, that you will dread to hear.
30.
An hideous hole all vast, withouten shape,
Of endless depth, o’erwhelm’d with ragged stone,
With ugly mouth and grisly jaws doth gape,
And to our sight confounds itself in one.
Here enter’d we, and yeding forth, anon
An horrible loathly lake we might discern,
As black as pitch, that cleped is Averne:
31.
A deadly gulf where nought but rubbish grows,
With foul black swelth in thicken’d lumps that lies,
Which up in the air such stinking vapours throws
That over there may fly no fowl but dies,
Chok'd with the pestilent savours that arise;
Hither we come, whence forth we still did pace,
In dreadful fear amid the dreadful place.
32.
And first, within the porch and jaws of hell,
Sat deep Remorse of conscience, all besprent
With tears; and to herself oft would she tell
Her wretchedness, and cursing never stent
To sob and sigh; but ever thus lament
With thoughtful care as she that, all in vain,
Would wear and waste continually in pain.
33.
Her eyes unsteadfast, rolling here and there,
Whirl’d on each place, as place that vengeance brought,
So was her mind continually in fear,
Toss’d and tormented with the tedious thought
Of those detested crimes which she had wrought;
With dreadful cheer and looks thrown to the sky,
Wishing for death, and yet she could not die.
34.
Next saw we Dread, all trembling how he shook,
With foot uncertain proffer’d here and there,
Benumb'd of speech, and with a ghastly look
Search'd every place, all pale and dead for fear,
His cap borne up with staring of his hair,
‘Stoin’d and amaz’d at his own shade for dread,
And fearing greater dangers than was need.
35.
And next, within the entry of this lake,
Sat fell Revenge, gnashing her teeth for ire,
Devising means how she may vengeance take,
Never in rest till she have her desire;
But frets within so far forth with the fire
Of wreaking flames, that now determines she
To die by death, or veng’d by death to be.
36.
When fell Revenge with bloody foul pretence
Had show’d herself as next in order set,
With trembling limbs we softly parted thence,
Till in our eyes another sight we met,
When from my heart a sigh forthwith I fet,
Rueing, alas, upon the woeful plight
Of Misery, that next appear’d in sight.
37.
His face was lean and somedeal pin’d away,
And eke his hands consumed to the bone,
But what his body was I cannot say,
For on his carcass raiment had he none,
Save clouts and patches, pieced one by one;
With staff in hand and scrip on shoulders cast,
His chief defence against the winter’s blast.
38.
His food, for most, was wild fruits of the tree,
Unless sometime some crumbs fell to his share,
Which in his wallet long, God wot, kept he
As on the which full daintily would he fare;
His drink, the running stream; his cup, the bare
Of his palm clos’d; his bed, the hard cold ground;
To this poor life was Misery ybound.
39.
Whose wretched state when we had well beheld,
With tender ruth on him and on his fears,
In thoughtful cares forth then our pace we held;
And by and by another shape appears,
Of greedy Care, still brushing up the breres,
His knuckles knobb’d, his flesh deep dented in,
With tawed hands and hard ytanned skin.
40.
The morrow gray no sooner hath begun
To spread his light, even peeping in our eyes,
When he is up and to his work yrun;
But let the night’s black misty mantles rise,
And with foul dark never so much disguise
The fair bright day, yet ceaseth he no while,
But hath his candles to prolong his toil.
41.
By him lay heavy Sleep, the cousin of Death,
Flat on the ground and still as any stone,
A very corpse, save yielding forth a breath.
Small keep took he whom Fortune frowned on
Or whom she lifted up into the throne
Of high renown; but as a living death,
So, dead alive, of life he drew the breath.
42.
The body’s rest, the quiet of the heart,
The travail's ease, the still night’s fere was he,
And of our life in earth the better part;
Reaver of sight, and yet in whom we see
Things oft that tide, and oft that never be;
Without respect esteeming equally
King Croesus’ pomp and Irus’ poverty.
43.
And next in order sad Old Age we found,
His beard all hoar, his eyes hollow and blind,
With drooping cheer still poring on the ground,
As on the place where nature him assign’d
To rest, when that the sisters had untwin’d
His vital thread and ended with their knife
The fleeting course of fast declining life.
44.
There heard we him with broken and hollow plaint
Rue with himself his end approaching fast,
And all for nought his wretched mind torment
With sweet remembrance of his pleasures past,
And fresh delights of lusty youth forewaste;
Recounting which, how would he sob and shriek,
And to be young again of Jove beseek!
45.
But, and the cruel fates so fixed be
That time forepast cannot return again,
This one request of Jove yet prayed he,
That in such wither'd plight and wretched pain
As eld, accompanied with his loathsome train,
Had brought on him, all were it woe and grief,
He might a while yet linger forth his life;
46.
And not so soon descend into the pit
Where Death, when he the mortal corpse hath slain,
With reckless hand in grave doth cover it,
Thereafter never to enjoy again
The gladsome light, but in the ground ylain,
In depth of darkness waste and wear to nought,
As he had never into the world been brought.
47.
But who had seen him sobbing, how he stood
Unto himself and how he would bemoan
His youth forepast, as though it wrought him good
To talk of youth, all were his youth foregone,
He would have mus’d and marvell’d much, whereon
This wretched Age should life desire so fain,
And knows full well life doth but length his pain.
48.
Crookback’d he was, tooth-shaken, and blear-ey’d,
Went on three feet, and sometime crept on four,
With old lame bones that rattled by his side,
His scalp all pill’d and he with eld forlore;
His wither’d fist still knocking at Death's door,
Fumbling and drivelling as he draws his breath;
For brief, the shape and messenger of Death.
| 1563
|
