Архимандрит Евфимий. Часть VII (Богатырев)

← Фрески о. Григория (Круга). Иконы с. Иоанны (Рейтлингер)

Архимандрит Евфимий. (Букварь) — Часть VII автор Михаил Богатырев (р. 1963)

Святые Престолы →

Дата создания: 2010-2017, опубл.: III. 2017. Источник: личная публикация.

Михаил Богатырев

Букварь. На стыке богословия и лингвистического авангарда

Содержание

• Часть I. Кануны - Часть II. Биография - Часть III. Софиология - Часть IV. Атласы
• Часть V. Казанский храм - Часть VI. Фрески о. Григория (Круга). Иконы с. Иоанны (Рейтлингер)
• Часть VII. Букварь. На стыке богословия и лингвистического авангарда - Часть VIII. Святые Престолы
• Часть IX. Философские источники и параллели трактата
• Часть X. История изучения трактата - Часть XI. Дополнения - Часть XII. Приложение I: В.П. Троицкий. Архимандрит Евфимий (Вендт) и философия имени в Париже - Часть XIII. Приложение II: Вестник РСХД N1 (107) 1973 (Г. Эйкалович. Развернутый иероглиф. Памяти архимандрита Евфимия; стр. 91-113) - Часть XIV. Приложение III: Archimandrite Euthyme. Simple temoignage. Mémoire du père Gregoire Krug (trad. moine Barsonophe)

Часть VII. БУКВАРЬ

Богословие и фоносемантика

Абстрагируясь от богословской и философской проблематики трактата Начертание, можно было бы утверждать, что творчество отца Евфимия по всем признакам подпадает под определение поэзии в некоторых ее новейших ветвлениях: фонетическая заумь, визуальная и конкретная поэзия, морфемная волна etc. Однако недопустимость подобного подхода к наследию архимандрита Евфимия очевидна: проигнорировав богословие, мы упустим из виду самое сердце его творения. Кроме того, по своим полисемантическим потенциалам концепция отца Евфимия не то чтобы превосходит все обозначенные направления эксцентрической словесности, но она избыточна по отношению к ним.

Подвергнув лингвистическому разбору отдельные моменты трактата, мы старались не забывать о вопросах, которыми задавался еще в 1973 году корреспондент архимандрита Евфимия Г. Эйкалович, написавший: «Мне совершенно ясно, что огромный труд, вложенный о. Евфимием в его сочинение, не был пустой забавой для него, хотя и не был лишен некоей доли интеллектуальной игры, той игры, которой наслаждалась и Премудрость, когда "была при Нем художницей, и была радостью всякий день, веселясь пред лицом Его во все время, веселясь на земном кругу Его". Но не было ли здесь налицо некоей доли прельщения?» [Эйкалович 1973: 106]. И далее: «Можно различать квази-смысл, как некую интуицию "еще не осмысленного", ибо еще не выраженного, не воплощенного смысла, всего лишь рождающегося, в зачаточном состоянии — и вот нам кажется что именно в этой области надо искать разгадки умозрения о. Евфимия. Он, вероятно, не мог или не хотел, довести свои "домыслы" или "квази-смыслы" до "нормальной" объективации» [Эйкалович 1973: 110].

Согласно трем столпам философии имени, Павлу Флоренскому, Сергию Булгакову и Алексею Лосеву, Имя Божие есть Бог, однако значение Имени каждый из них оценивал по-своему. Булгаков и Лосев вовсе не рассматривали фонему, приводящую, с их точки зрения, к максимальной меонизации, то есть, изничтожению, смысла. У Флоренского, напротив, на первый план выступала фонематическая составляющая слова, но при этом анализу подлежали не смыслы, не мир идей, а эмоциональная сфера, так как, по его мнению, человек реагирует на фонему в аффективном ключе. Мечтатель Хлебников, а вслед за ним и другие энтузиасты заумного языка — Туфанов, Крученых — утверждали, что у звуков есть значения, которые могут быть открыты и сформулированы. С этой точкой зрения созвучна и позиция отца Евфимия.

Морфемная звукопись трактата Начертание опровергает один из постулатов глоссематики, основатель которой датский структуралист Луи Ельмслев считал, что фонема подобна математическому знаку, а следовательно, за ней не предполагается ни эмоционального, ни какого-либо иного содержания. Сам Ельмслев называл глоссематику «алгеброй языка, оперирующей безымянными сущностями» ([Виноградов]). Отец Евфимий был убежден, что фонема (или буква, если принимать во внимание начертательный аспект) — проводник и эмоции, и смысла.

На симфоническую аффективно-смысловую насыщенность фонемы указывает, в частности, тот факт, что за библейским предостережением «не произноси Имя Божие всуе» был закреплен прочный артикуляционно-фонетический частокол, служивший лингвистической защитой от профанации Имени Божьего. У ветхозаветных иудеев тетраграмматон IHVH (состоящий из 4 полуконстант) мог произноситься только фонемно. То есть произнесение имени Божьего являлось, фактически, глубоким воздыханием.

В книге «Философия имени» о. Сергий Булгаков размышляет: «Устройство органов слуха и речи нам постепенно раскрывает теперь наука. Из опознавания этих органов, быть может, в конце концов и окажется вычитана тайна языка и тайна слуха. Несомненно, эти органы представляют собой некоторую онтологическую криптограмму мира, которую мы не умеем прочесть. <...> Если слова разлагаются на звуки и шумы, т. е. определенные колебания звуковых волн, то можно рассматривать основу слов, как некоторые ритмические движения, возникающие в физической среде, так, что слова, или ранее буквы, звуки, суть определенные квалифицированные ритмы. <...> Что можно считать первоэлементом речи? Вот один из проклятых вопросов философии слова: букву ли, как Каббала, слог, слово?» [Булгаков 1953: 39].

Поэтика встречи

[Начертание: 159].

Формально-поэтическое освещение встречи с Творцом

Мысль и речь не успевают за переживанием вдохновенного, поэтому художник волен выражаться не только общим языком (понятия), но и личным (творец индивидуален), и языком, не имеющим определенного значения (не застывшим), заумным. Алексей Кручёных. Декларация заумного языка (1921).

Поэт через магический кристалл своей поэзии в ломах новообразований и заумных скраток, им же изобретенных, увидел Высший Смысл единого человеческого языка. Архимандрит Евфимий. [Начертание, предисл. ко 2-му т., стр. II].

Согласно популярной гипотезе, настоянной на народном суеверии и страхе перед контагиозной магией, всякое, даже самое поверхностное, комментаторское прикосновение к герметическому знанию неминуемо совлекает комментатора в комментируемое. Нечто подобное пережил и автор данного очерка, когда формулировал заголовок этой главы. «Формально-поэтическое освещение»… Туманнее не высказался бы, пожалуй, и сам архимандрит Евфимий. Звучит загадочно, что означает – непонятно. Но не исключено, что только таким образом мы и можем говорить о запредельных интуициях о. Евфимия, не рискуя подвергнуть их профанации.

Поэзией как таковой архимандрит Евфимий специально не занимался. Но дыхание поэзии витает над бесконечными страницами его трактата, и поскольку книгу эту невозможно отнести ни к одному из существующих жанров словесного творчества, то мы осмелились представить некоторые выдержки из нее как латентные (или скрытые от непосредственного прочтения) стихотворения, а в иных случаях – как стихотворения в прозе.

«Внутреннее Тела не есть внутреннее Души, оно для нее <…> внешнее. Да, я помещаю визуальный центр "внутри" тела, на высоте глаз и уха и в оси тела; для меня существует верх-низ, право-лево, вперед-назад. Но это не мешает мне представлением и вниманием быть там, где телом я никогда не был, например, на улице Нью-Йорка, рассматривающим какой-нибудь небоскреб. Я – там – внушением глобуса и фотографий. Внутреннее виртуальное есть всегда во Встрече. Лицо Вре во Встрече, как Лицо Моисея, как Лицо Христа, явившего в Преображении Лицо Бога в Воплощении. Встреча Лицом к Лицу есть всегда встреча со Христом, по обетованию Его благовестия: "где двое или трое собраны во Имя Мое, там и Я посреде их"» [Начертание: 159-160].

И вдруг после слов «Там и Я посреде их» о. Евфимий, словно бы переключив рукоять речевого тумблера, начинает вещать о Встрече язЫками:

[idem].

С языком на данном отрезке «блаженной речи» творится что-то странное и страшное – происходит расшатывание словаря, подрывание изнутри устойчивых основ именования. Шипящая морфема «еч» в слове «Встреча» камлательно преобразуется в твердую «iег»: «встрiега». Параллельно из слова «Встреча» изымаются буквы «в» и «т» и перемещаются в парный неологизм «втiг-втяг», построенный по принципу внутреннего склонения, а после еще одной замены – «ч» на «д» – слово «Встреча» принудительно артикулируется как «среда»… На ум невольно приходит меткая характеристика Радищева, относящаяся к процессу освоения иностранных языков: «Гортань <...> необыкновенным журчанием исходящего из нее воздуха утомляется, и язык, новообразно извиваться принужденный, изнемогает. Разум тут цепенеет...».

Морфемная и фонетическая редукция

Конечно, человеку, далекому от проблематики формально-поэтического эксперимента, воспринимать такое изъяснение сложно, в лучшем случае оно покажется ему отпечатком никак не транспонируемой интуиции.

Сформировавшаяся в 1920-е годы философия диалога или философия встречи (Ф. Розенцвейг, М. Бубер и Э. Левинас) осмысляла библейскую традицию в рамках диалогической связи между «Я» и «Ты». Мартин Бубер, более других представителей этого крыла соприкасавшийся с хасидизмом, рассматривал Встречу как сопоставление человеческого «Я» с запредельным «Ты», с абсолютным альтруизмом Бога, а в качестве необходимого условия богопознания выдвигал диалог с Творцом. Однако корреляция между «говорящим» мышлением сторонников философии встречи и «Встречей с Богом в Языке», заявленной архимандритом Евфимием, выглядит неотчетливой, учитывая как философскую обособленность, так и (квази)филологический субъективизм трактата «Начертание...». Интенция отца Евфимия сближена, скорее, с романтическим предвосхищением Встречи у суфиев и у русских символистов, впрочем, в отличие от последних, он совершенно игнорирует чувственный аспект телесности, делая упор на «внутреннем» лице и его имагинативном слиянии с ликом. В приведенном отрывке допущено лишь одно отклонение в сторону «комбинаторного изъятия букв»: «Лицо Вре во Встрече» (элиминация «с», «т», «ч» и «е»). Интерпретируя этот сбой как спазм немоты в точке наивысшего эмоционального накала, мы – при неустойчивости прочих признаков – получаем аргумент в пользу причисления данного отрывка к лироэпическому жанру.

Простейший образец фонетической редукции выглядит у о. Евфимия так: ЗЕМЛЯ = ЕМЛЯ. Сравнительное значение звуков определяется субъективно, на основе личной оценки их «энергематичности» (наличия особой мистической энергии). Внешне это выглядит так, будто о. Евфимий произвольным образом приспосабливает фонетику к намеченной цели своего высказывания. Впрочем, на уровне лингвистических интуиций вполне можно согласиться с тем, что ампутация звука «З» в слове «ЗЕМЛЯ» способствует высвобождению объема (емл=объемлющий=объятие). Затем из сочетания ЕМЛ отнимается звук «М», вероятно, расцениваемый о. Евфимием как недостаточно энергоемкий («земля как ел», см. ниже: [Начертание, стр. 72]). Далее, опять-таки наперекор всем существующим нормам языкознания, комбинируются на разные лады перестановки и изъятия звуков, в результате чего слова «земля» и «материя» оказываются представлены как условно-однокоренные.

[ibid: 72]

Этот технический прием наиболее отчетливо проявляется в схолии «C оглядкой на Последнее» [Начертание, стр. 267], фрагмент которой мы помещаем ниже. Автор последовательно препарирует 12 слов, отсекая от их основ избыточные, с его точки зрения, звуки и приводя к побуквенному тождеству в «энергематическом» ключе ВАР (или РАВ). Изъятые звуки лесенкой расположены справа:

[ibid: 267, фрагмент].

Схожие действия производятся и над другими группами слов, например, ВЕРА, ВРЕМЯ, ВСТРЕЧА, которые могут быть осмыслены как производные от энергематического ключа ВРЕ. Кстати, когда в образное рассуждение о. Евфимия (конец стр. 159 - начало стр. 160) врывается скороговорка «лицо Вре во Встрече», неологизм ВРЕ обнаруживает свою конфликтную инаковость, будучи размещенным как равноправное слово среди других, уже освоенных сознанием слов.

[Начертание, стр. 267].

Морфемные инверсии

Архимандрит Евфимий, 1970-е годы.

«В числе духовных чад <о. Евфимия> были люди разнообразные в смысле характера, положения и образования. Все они, говоря о духовном отце, отмечали святость, ему присущую. В чем же заключалось его юродство? В избрании интеллектуального стиля совсем необычного типа, столь необыкновенного, что его нельзя определить иначе, как интеллектуальной глоссолалией или богословской заумью» [Эйкалович 1973: 92]. Отец Евфимий и сам несколько раз напоминает о том, что и смысл, и идея трактата Начертание сокрыты в своеобразных «заумных скратках» языка. Временами шелест «заумных скраток» перерастал в формальное письмо с элементами комбинаторики. Так, один из пассажей трактата озаглавлен следующим образом:

НОРОВ, РОВЕНЬ И ВНОР СЧАСТЬЯ ВСТРЕЧИ [Начертание, стр. 167]

Заглавие это пересекается с целым пластом современной словесной культуры. Оно перекликается с названиями поэтических сборников Сергея Бирюкова («Муза Зауми», «Року укор»), Натальи Азаровой («Телесное и Лесное»), Александра Бубнова («Боли, ныни лоб»). Cписок книг, вернее, одних только названий, составленных инверсным или квазипалиндромным способом, мог бы выглядеть весьма внушительно!

Культуролог В. Байдин пишет: «Собственные многочисленные "скратки", или побуквенные преобразования, о. Евфимий строил с помощью характерного для Хлебникова приёма метатезы, которую использовал для "отгадывания заданности" в "данности языка" и применял не только к обычным словам: "воин" – "вино", "кара – арка – рака", "карма мрака", "игра света и вести", но и к божественным именам: "Дух – Худ", "в высочайшем познаётся Дева – Веда, Сама Премудрость", не останавливаясь перед выражением "Метатезис Отца Всяческих".

Для о. Евфимия словотворчество – это вовсе не литературная игра, joca monachorum, характерная для средневекового монашества, это особый "Путь Невода Слова", "Встреча Бога в Языке", каждая буква которого "звучит из Личного Источника, из Уст Бога Твоего, – и – из уст твоих". В то же время его отношение к языку прямо основано на модернисткой эстетике: "Вязи Ремизовские – литература. Зауми Хлебниковские – поэзия. Эти скратки – что? Всё-таки – Язык! Во всяком случае, исповедуем, что настоящий Хлебный Ремиз есть Отдача Языка Вручению Откровения". Таким образом, язык, находящийся "во власти Благодати", резко противопоставляется "языку диаматчика", атеиста и материалиста слова, боговдохновенный художник "начинает от худа", но "производит чудожество и духожество". В таком, "теократическом", языке возможны и хлебниковское внутреннее склонение слов ("слава – умаления, слово – умоления, сила – умиления") и "глоссолальные Аллилуии" ("алиоуи – иу, алиоуи – алои, иу, лаои"), и "заумь" ("заумие музыки в языке и языка в музыке")» [Байдин 2012].

Для описания Встречи человечества с Творцом, Встречи, происходящей в неэвклидовом взаимоотражении всех категорий времени (т. е. прошлого, настоящего и будущего), отец Евфимий прибегает к антропологической, телесной метафоре (Встреча — рукопожатие — пясть — пять пальцев — отпечаток ладони). Институциональный аспект Встречи можно понимать как соединение в «едину пясть» всех отраслей человеческого гения.

[Начертание, стр. 167].

В предисловии ко II-му тому трактата, сосредоточившись на перспективах синтетического (или мультидисциплинарного) способа постижения Образа Божия, отец Евфимий мимоходом указывает на возможность некоего поэтического всеединства, опирающегося на графику и на смысловую азбуку, в котором текст словно бы сам себя мыслит, транслирует, тиражирует и отражает, автор же выступает при нем как посредник, своего рода медиум. «Исследуется во взаимности двойная инвенция: инвенция Образа выражения (Начертание) и инвенция Выражения образа (Наречение). Находка Образа была мгновенной. <…> Затем, вообразившись в нашедшем, собранно и сообразно начерталась как атлас на четырех десятках страниц. Сопроводилась, затем, легендой на трех десятках страниц, чтобы на многих, уже не своих страницах, служить самораскрытию Выражения образа» [Начертание, предисл. ко 2 т., стр. «I»].

С этим описанием ассоциируются богатые россыпи литературно-художественных находок, возникшие на руинах модернизма: некоторые образцы нелинейного письма (Милорад Павич, Петер Корнель), которым тесно в одеждах прозы, «мерцкультура» Курта Швиттерса, автоматическое письмо сюрреалистов... Но мирской, сугубо светский пласт культуры не слишком занимал отца Евфимия, внимавшего смеху Премудрости Божьей, веселью Самой Истины. Процитированный отрывок перекликается с мыслями Сергия Булгакова, изложенными в книге «Философия Имени»: «Слова не изобретаются человеком, но <…> в них и ими космос звучит, т. е. говорит через человека, которому таким образом отводится роль некоего медиума. При этом ставится вторичный вопрос, что является единицей смысла: слово или предложение (суждение)» (цит. по: [Эйкалович 1973: 99]). Отец Евфимий считал, что не только слова-имена, но даже отдельные буквы имеют онтологическую подоплеку. «Стихия языка, — пишет он [Начертание, стр. 87], — все более и более наплывала на нас, < и > стало возможным чувствовать категориальный смысл отдельных букв». Радость первооткрывателя переполняет отца Евфимия: «Теолог — это еще не языкослов, а потому, разрабатывая залежи Языка, <…> мы чувствовали себя и дерзновенно свышенными, и смирительно сниженными. Изобретенiе Категорiй — третее место после Аристотеля и Канта, — категорiй побуквенных, — что это? Побуквенная же счетность по образцу матемологическому, ищущая, гадательная, в заумных скратках, что это — по достоинству? А в этом-то потолок и пол нашей второй инвенцiи».

Фонетика Тела

[Начертание, стр. 391].

Вообще телесной плотности, телесному укладу и его месту в Божественном универсуме в трактате уделено много внимания. Пассаж о плотском на стр. 271 начинается с деэтимологизации понятий «предмет» и «подъём». Снимая с них патину пространственно-временной подчиненности и усиливая онтологический акцент, отец Евфимий ампутирует приставочные морфемы «пред» и «под» и вводит в свой мета-дискурс не слишком удобные неологизмы «мет» и «ём». Заметим, что вся эта занимательная грамматика сопряжена с тревожной реакцией на состояния всякого рода подчиненности – в первую очередь пространственно-временной, на уровне хронотопа. Ниже мы увидим, как из афористической аксиомы «предложение подлежит сказыванию в принадлежность» рождается неологизм «ложение» (усеченное предложение, никаких пред-!):

[Начертание, стр. 271].

«Как почти все мистики, о. Евфимий не имел вкуса к официальному, исторически сложенному и на академических кафедрах излагаемому школьному («школярному») догматическому богословию... Что же касается техники словесной выразительности, то он попрал все грамматические и синтаксические общепринятые законы и ввел огромное количество новых словообразований, не считаясь ни с духом русского языка, ни с семaнтикой» [Эйкалович 1973: 93]. «Он различает Софию Земли, Софию Связи Крестной, Софию Ангела и много др. Оставаясь верным самому себе, о. Евфимий нигде не определяет, что он под всеми этими различными наименованиями подразумевает» [Эйкалович 1973: 97].

Возможно, мысли (или «умыслообразы») отца Евфимия, пронизанные токами вдохновения, временами становились настолько энергичными, что можно было явственно ощутить, как сжимаются и расправляются в уме живые артикуляционные мышцы, выплескивая на свет Божий деятельные слова. Но сии деятельные слова — уже в самом моменте зарождения их — представали закутанными в кожуру стилистических «скрадок» или «скраток» — как орех Кракатук.

Азбука побуквенных категорий

Не забудем для утешенiя вспомнить об Азбуке Смысла поэта В. Хлебникова. [Начертание, пред. к 2 т.].

[Начертание, т. 2, стр. 80].

Хотя мы и отметили в начале раздела «Богословие и фоносемантика», что творчество отца Евфимия избыточнее современной поэзии, тем не менее, оно в известном смысле конституируется ею, обретая на ее фоне некоторый статус и ракурс, при котором оно хоть как-то может быть истолковано. Отблески словесной эксцентрики словно бы «подсвечивают» формалистическую канву трактата Начертание с двух позиций. С одной стороны – ретроспективный авангард 1990-х годов, сгруппированный вокруг журнала «Черновик», а с другой – русский футуризм 1910-1920-х годов.

Велимир Хлебников.

Отец Евфимий на свой лад идеализировал фигуру Хлебникова, стремясь к более углубленному изучению его теоретических работ и не имея такой возможности по причине хронической нехватки книг. В 1971 году (т. е. за два года до смерти), отсылая отцу Борису Бобринскому двухсотстраничную рукопись второго тома, он пишет в сопроводительной заметке: «Через мать Бландину от библиофила А. П. Струве я получил книгу стихов Хлебникова, а в ней упоминаются и его языковые тетради /?/, в частности, об азбуке смысла — достать бы это — в сопоставлении с моими!».

Созданию Букваря, своеобразного списка артикуляций, в котором наделенные смыслом божественные энергии (или энергемы) запечатлены в звуках и созвучиях, отец Евфимий посвятил несколько лет. Поднимаясь по мере своих изысканий (или, вернее, будучи однажды восхищен) в горние выси Откровения, архимандрит Евфимий и вовсе отвлекается от науки и от «научности», интуитивно вверившись иррациональному языкознанию. Слово-Логос руководит им со своей непостижимой высоты, при этом традиционная изъяснительность оказывается перечеркнутой.

Букварь [Начертание, т. 2, стр. 81-82].

Здесь уместно вспомнить слова апостола Павла: «Говорящий на незнакомом языке, молись о даре истолкования». С таким советом он обращается к коринфским христианам в Первом послании, в котором обсуждается, по всей видимости, камлательная практика древней Коринфской церкви — молитвенное говорение язЫками:

«Ибо кто говорит на незнакомом языке, тот говорит не людям, а Богу; потому что никто не понимает его, он тайны говорит духом; а кто пророчествует, тот говорит людям в назидание, увещание и утешение. Кто говорит на незнакомом языке, тот назидает себя; а кто пророчествует, тот назидает церковь. <…> Так если и вы языком произносите невразумительные слова, то как узнают, что вы говорите? Вы будете говорить на ветер. <…> А потому, говорящий на незнакомом языке, молись о даре истолкования. <…> Итак языки суть знамение не для верующих, а для неверующих; пророчество же не для неверующих, а для верующих. Если вся церковь сойдется вместе, и все станут говорить незнакомыми языками, и войдут к вам незнающие или неверующие, то не скажут ли, что вы беснуетесь? <…> Итак, братия, ревнуйте о том, чтобы пророчествовать, но не запрещайте говорить и языками; только всё должно быть благопристойно и чинно» [1 Кор. 14: 2—4,9,13,22—23,39—40].

Букварь [Начертание, т. 2, стр. 83-84].

В той части трактата, где осуществляется переход к побуквенным категориям, привычные наши представления о морфологии слова (ключевая позиция корня, эмоциональная подоплека суффикса, вспомогательное значение приставки и окончания и т. д.) оказываются словно бы расплавленными в алхимическом тигле некоего пра-языка. Слово утрачивает статус минимальной и неделимой частицы смысла, оно превращается в отдаленный намек на некий заумный возглас, который автоматически связывает все со всем.

Обратимся к конкретному примеру, к так называемой Схолии Конца, и попытаемся проследить и понять, насколько это возможно, логику побуквенного изъявления смысла.

Схолия Конца

[Начертание, стр. 383].

Всматриваться в схолию сподручнее в перепечатанном виде, изучаяя ее фрагменты поэтапно, шаг за шагом. Итак:

Схолiя: Конец в его соотнесенности с Началом и Ничто

Начало–натсгло–нтсго /ал/ Конец–конетсг–онтсг / /ке/ Слово алкъ единит тройственно: Начало–натсгло–нтсго / ал / Конец–конетсг–онтсг / / ке / Алк–алкъ– /ал / къ /

Это третье мы, как обычно, нашли объединенiем специфических различiй обоих слов. Не менее важно найти третье не через различiе, а через общность:

Начало–натсгло–нтсго /ал/ Конец–конетсг–онтсг / /ке/ Ничто–нитсго–нтсго / и /

Язык, таким образом, подсказывает, что при творенiи из Ничто в Начале, Ничто угрожает и Концу, что есть алк Ничто. Ничто алчет. Не алчет ли и Божiя Любовь, когда творит?! Бог полагается в ограниченiи, дополненiем до безграничности образуя Ничто, как поле творенiя. И Он дважды дает уже актуальную Свою бесконечность в творенiи — Небу в Огненном Ангеле и Земле в Деве [Начертание, стр. 383].

Пожалуй, самый удивительный парадокс, запечатлевшийся в исторической фонетике русского языка — это потаенное сродство слов «начало» и «конец», перекликающееся с формулой Гераклита Эфесского: «Всякое начало движения является одновременно концом его». Действительно, слова «начало» и «конец» — однокоренные, у них общий индоевропейский корень *kon-: *konь — «начало» (в старославянском — покОнь, накОнь), соответственно, *konьcь — «маленькое начало, конец», эмоциональный окрас привносится сюда суффиксом «-ец». Однако для детального понимания Схолии Конца этого недостаточно. Нам придется прибегнуть к «домысливанию», или, точнее, подойти к вопросу эвристически.

Как явствует из Букваря, некоторые простые фонемы, используемые нами в современной речи, в древности были многосоставными. Отец Евфимий утверждает также, что звуки Ч и Ц, равно как и Ф, Х, Ш и Щ — см. [Начертание, стр. 82] — возникли как диалектные вариации (НИЧТО = НИЧЁ = НИЧО = НИЦО) из трехсоставной пра-формы, которую о. Евфимий записывает как ТСГ: НТСГО — эквивалент НИЧЕГО.

В упрощенном виде Схолию Конца можно подать в виде таблицы:

универсальные артикуляции: ТСГ ____________|____________ изъятия: а, л, к, е, и

Ч = ТСГ: НаЧалО = НаТСГалО = НТСГО ___|___ а,л

Ц = ТСГ: кОНеЦ = кОНеТСГ = ОНТСГ___|____к,е

ЧТ = ТСГ: НиЧТО = НиТСГО = НТСГО___|____и

В диаграммах просматривается знакомая символика: треугольник в круге нередко изображается в церкви над алтарем как обрамление Всевидящего Ока, обозначающего Бога-Отца.

Всевидящее Око

Фонематическая энергема НТСГО помещена в равносторонний треугольник и дополнена до круга сегментами изъятий. Это фигура пересечения трех смысловых множеств: изначальное Ничто (или меон) плюс Альфа и Омега, Начало и Конец всего. Перед нами калейдоскопическая конструкция Триады, преподнесенная в трех проекциях.

Таким образом Конец соотнесен и с Началом, и с Ничто. Отметим, что «О», объединяя три слова, началО, кОнец и ничтО, звучит в них как трубный глас, возможно, поэтому о. Евфимий его не элиминирует, в отличие от гласных А, Е, И, от согласной Л и от буквы К, отрезанной от корня kon-: ОНТСГ (при этом ОНТСГ ≈ НТСГО, они почти тождественны).

В Букваре приводятся смысловые камертоны фонем, или Букв. Но, к сожалению, даже при тщательном изучении Букваря, этой гипотетической реконструкции единого человеческого языка, не представляется возможным устранить атмосферу глоссолалии и «невнятноглаголания», предстающую как завеса Божественного Мрака, защищающая многозначный замысел о. Евфимия и от прочтения, и от интерпретации.

Кстати, о глоссолалии в Толковом Типиконе М. Скабаллановича приводится интересная подробность: «Дар языков (глоссолалия) впервые был сообщен апостолам в день Пятидесятницы. Возможно, что вековым отголоском глоссолалии были в прежнем греко-славянском богослужении так называемые попевки, или прибавления к тексту песнопения, на особо торжественных местах, посторонних слогов, — обычай, сохранившийся до XVII века. В древнейшем из русских уставов Моск. Типогр. библ XI — XII в. на степенных воскресной утрени, заменявшей тогда нынешний полиелей, полагается аллилуйя с такими попевками: «аленелуиа аленеве еневенелуиа аленеве еневе невеневе еневе енелуиа» [Скабалланович, стр. 41].

Думается, что если бы книга Начертание вышла в свет, хотя бы и микроскопическим тиражом, то свет сей, скорее всего, отторг бы ее как нечто неудобоваримое, отмежевавшееся от всех институций и школ. Но несомненно одно: трактат отца Евфимия — это глубинное творческое речеизъявление, неотделимое от идеи тотального богословия; на такой глубине уже нет и не может быть ни дислексии, ни афазии, ни графомании, ни стилистики в современном ее понимании, но каждый произносимый звук является зовом, накоротко замкнутым с деятельной истиной бытия.

Архимандрит Евфимий, 1970-е годы.

Библиография

[Байдин 2012] – Байдин В. Русский храм во французском Муазне. Интернет-публикация на блоге Казанского скита./http://ruskite-notredame-de-kazan.blogspot.fr/2012/02/blog-post_28.html. (дата обращения: 13.12.2016).

[Булгаков 1953] – Булгаков С. Философия имени. — Париж, YMCA-press, 1953.

[Виноградов] – Виноградов В. А. Глоссематика. – Онлайн-энциклопедия/http://knowledge.su/g/glossematika-.

[Клюев 2001] – Клюев Е. Риторика. Инвенция. Диспозиция. Элокуция. – М., 2001.

[Начертание] – Евфимий (Вендт), архимандрит. Начертание и наречение решений Отрешенного. Графика и грамматика Догмата. Рукопись в 2 тт., 25 экз. Муазне, 1971.

[Скабалланович] – Толковый типикон. Сост. М. Скабаллановича. — 3-е изд. — М., 2011.

[Ухтомский 2008] – Ухтомский А. А. Лицо другого человека (из дневников и переписки). Лимбах–пресс, СПб., 2008.

[Эйкалович 1973] – Эйкалович Г. Развёрнутый иероглиф. Памяти архимандрита Евфимия Вендта. — Вестник РСХД, №107 (1), 1973.

Примечания

Copyright © Михаил Богатырев

Данное произведение является собственностью своего правообладателя и представлено здесь исключительно в ознакомительных целях. Если правообладатель не согласен с публикацией, она будет удалена по первому требованию. / This work belongs to its legal owner and presented here for informational purposes only. If the owner does not agree with the publication, it will be removed upon request.