© Адела Василой (из Николая Лабиша):
Смерть коcули
Всякое дуновенье убил летний зной,
Растаяло Солнце, растеклось над горой,
А небо дышит жаром, без влаги и сил,
В бадьях колодцев не вода, а чёрный ил.
Над лесом неистово бесятся огни —
Настали дикие сатанинские дни.
Бреду за отцом в гору, сквозь сухостой,
Ель царапает кожу, ведьмою злой.
Вдвоём с отцом охотимся на оленей —
Нынче голод ведёт охоту в Карпатах.
Пить… не защищают короткие тени.
Кипит капля воды, на камне распята.
Давит в висках. Как по чужой планете
Опасной и большой, шагаю не без труда.
Пришли и ждём. Тут о весне и лете
Поют ручьи на струнах струй, блестя, как слюда.
Вскоре скроется Солнце и при лунном свете,
На водопой спустятся косули к нам сюда,
Одна за другой.
«Пить!» — говорю, отец делает знак мне: «молчи!».
Колдовская вода, я просто грежу тобой!
С косулей обречённой, Боже, жаждой меня обручи,
И с древним законом, нам запретившим убой!
Какой страшный закат по Вселенной плывёт!
И шорохом дышит дол, засухой утомлён.
Вдоль горизонта кровь багряной рекой течёт,
И рубаха красна — я будто кровью крещён…
Горит синим пламенем папоротник вблизи —
Переглянулись звёзды с живым интересом…
Прекрасная жертва, не надо, не приходи!
Не выходи на поляну, проходи лесом!
Она появилась в лёгчайшем прыжке,
И осмотрелась большими глазами.
Тонкие ноздри надышали в воде
Скользкие медные блёстки, кругами.
Сиял в её глазах какой-то смутный страх —
Я знал — она умрёт, не остановишь пулю,
Как будто древний миф ожил в моих лесах
Про заколдованную девушку-косулю.
На тёплый мех её пролился лунный свет
Черешневым, прекрасным тёплым цветом!
Ах, я хотел, чтоб в первый раз за много лет
Ружьё отца дало осечку, этим летом!
Но вздрогнул дол. Она упала на колени,
Кивнула словно звёздам изящной головой,
И уронила вниз… кровавых бусин тени
Бежали по воде за быстрою волной.
И птица голубая вспорхнула из ветвей,
Как жизнь косули, с возгласом печали.
Совсем как осенью, со стаей журавлей,
Летели крики в пурпурные дали.
Неверными шагами я вдоль ручья побрёл —
Закрыл глаза печальные… как ты прекрасна!
И вздрогнул нервно, бледен и немного зол,
Когда отец в восторге свистнул: «Сколько мяса!»
Я пить хочу! и знак отца — так пей! как сквозь сон.
Вода колдовская, я просто грежу тобой!
С косулей погибшей жаждой навек обручён,
И с древним законом, нам запретившим убой!
Но все законы мира нам чужды и пусты,
Когда и жизни теплятся в нас еле-еле…
Сочувствие и милость от нас так далеки —
Не умирать же с голоду, на самом деле!
Одной ноздрёй ружьё отца пускает дым…
Как лес переменился! И я меняюсь с ним.
Воздвиг отец костёр, ужасен тот огонь,
Взметнутся к небу листья вихрем — только тронь!
Как в забытьи, процеживаю в пальцах травы
В печальных поисках забвения отравы.
С огня отец снимает и режет на кусочки
Моей косули сердце нежное… и почки.
А что такое сердце? Отец добыл мне еду!
Косуля-дева, прости… не смог отвести беду.
Как этот костёр высок! Сморило меня совсем.
Я плачу. Отец глядит… Плачу и ем. Я ем.
| 08.07.2011
|
© Nicolae Labiș:
Moartea căprioarei
Seceta a ucis orice boare de vânt.
Soarele s-a topit și a curs pe pãmânt.
A rãmas cerul fierbinte și gol.
Ciuturile scot din fântână nămol.
Peste păduri tot mai des focuri, focuri,
Dansează sălbatice, satanice jocuri.
Mã iau dupa tata la deal printre târșuri,
Și brazii mã zgârie, răi si uscați.
Pornim amândoi vânătoarea de capre,
Vânătoarea foametei în muntii Carpați.
Setea mã năruie. Fierbe pe piatră
Firul de apă prelins din cișmea.
Tâmpla apasă pe umăr. Pășesc ca pe-o altă
Planetă, imensă și grea.
Așteptăm într-un loc unde încă mai sună
Din strunele undelor line, izvoarele.
Când va scăpăta soarele, când va licări luna,
Aici vor veni sã s-adape,
Una câte una, căprioarele.
Spun tatei că mi-i sete și-mi face semn sã tac.
Ametitoare apă, ce limpede te clatini!
Mã simt legat prin sete de vietatea care va muri
La ceas oprit de lege și de datini.
Cu foșnet veștejit răsuflă valea.
Ce-ngrozitoare înserare plutește-n univers!
Pe zare curge sânge și pieptul mi-i roșu, de parcă
Mâinile pline de sânge pe piept mi le-am șters.
Ca pe-un altar ard ferigi cu flăcări vineții,
Și stelele uimite clipiră printre ele.
Vai, cum aș vrea sã nu mai vii, sã nu mai vii,
Frumoasa jertfă a pădurii mele!
Ea s-arătă săltând și se opri
Privind în jur c-un fel de teamă,
Și nările-i subțiri infiorară apa
Cu cercuri lunecoase de aramă.
Sticlea în ochii-i umezi ceva nelămurit,
Știam că va muri și c-o s-o doară.
Mi se părea că retrăiesc un mit
Cu fata prefăcută-n căprioară.
De sus, lumina palidă, lunară,
Cernea pe blana-i caldă flori calde de cires.
Vai, cum doream ca pentru-întâia oară
Bătaia puștii tatei sã dea greș!
Dar văile vuiră. Căzută în genunchi,
Ea ridicase capul, îl clătină spre stele,
Îl prăvăli apoi, stârnind pe apă
Fugare roiuri negre de mărgele.
O pasăre albastră zvâcnise dintre ramuri,
Și viața căprioarei spre zările târzii
Zburase lin, cu țipăt, ca păsările toamna
Când lasă cuiburi sure și pustii.
Împleticit m-am dus și i-am închis
Ochii umbrosi, trist străjuiți de coarne,
Si-am tresărit tăcut și alb când tata
Mi-a șuierat cu bucurie: — Avem carne!
Spun tatei că mi-i sete și-mi face semn sã beau.
Ametitoare apă, ce-ntunecat te clatini!
Mã simt legat prin sete de vietatea care a murit
La ceas oprit de lege si de datini…
Dar legea ni-i deșartă si străină
Când viața-n noi cu greu se mai anină,
Iar datina și mila sunt deșarte,
Când soră-mea-i flămândă, bolnavă și pe moarte.
Pe-o nară pușca tatii scoate fum.
Vai, fãrã vânt aleargă frunzarele duium!
Inalță tata foc infricoșat.
Vai, cât de mult pădurea s-a schimbat!
Din ierburi prind în mâini fãrã sã știu
Un clopoțel cu clinchet argintiu…
De pe frigare tata scoate-n unghii
Inima căprioarei și rărunchii.
Ce-i inima? Mi-i foame! Vreau sã trăiesc și-aș vrea ….
Tu, iarta-mã, fecioară — tu, căprioara mea!
Mi-i somn. Ce nalt îi focul! Și codrul, ce adânc!
Plâng. Ce gândește tata? Mănânc și plâng. Mănânc!
| publ. 1964
|
