Пятая тысяча или Мария Моряк Пожарный Еврей и Милицанер (Пригов)

← Картинки

Пятая тысяча или Мария Моряк Пожарный Еврей и Милицанер автор Дмитрий Александрович Пригов (1940—2007)

Некрологи →

Из сборника «1980». Источник: www.kulichki.com © Д. А. Пригов, 1997. © Издание, Издательство Ивана Лимбаха, 1997

Пятая тысяча или Мария Моряк Пожарный Еврей и Милицанер

1980

Предуведомление

Формирование всякого сборника окончательно определяется для меня рождением его названия и возникновением предуведомления, Если название обыкновенно выплывает где-то в середине написания сборника и в какой-то мере само конструирует остатную часть, то предуведомление уже есть ретроспективный взгляд на сотворённое, свидетельство не его эстетической ценности, но причастности к моей судьбе. (Кстати, именно по этой границе проходит различение официальной и неофициальной поэзии. Вроде бы и там и там есть таланты, и там и там есть стихи — но цена платится за них разная. Кстати, хотя и эмиграция платит тоже цену немалую, но иную, не нашу, наша местная валюта неконвертируема. Но это вопрос сложный и ответственный, и не здесь о нем говорить.) Так вот, сборник порешился, с предуведомлением все ясно, обратимся к названию. Пятая тысяча — это просто констатация того, что написано четыре тысячи стихотворений и пошла пятая. Встаёт вопрос, не только перед опытным читателем, но и предо мной самим — зачем столько? Вглядываясь в написанное (т. е. прожитое), понимаю, что количественную сторону этого предприятия объяснить решительно не в состоянии (наверное, чтобы жить). Не могу объяснить и само побуждение писать (наверное, тоже, чтобы жить). Но как писать? Как писать именно мне? Как писать именно мне и именно в это время? Могу заметить, что я (как и ещё некоторые в русской культуре) всеотзывчив и болтлив. И в соответствии с этой слабостью, а может быть, не совсем слабостью, все мои усилия были направлены, вернее, сконцентрированы осмысленно и интуитивно на отыскании такой системы, в пределах которой и в стилистике которой можно было бы болтать обо всем, о чем болтается с друзьями, со встречными, на собраниях, в книгах и в газетах. Удалось? — в какой-то мере. Во всяком случае, я не чувствую в себе никакого явного количества остатного, гниющего, неиспользованного языкового материала. Для себя, со всеми возможными и очевидными оговорками, я старался разрешить интонационную задачу пушкинской поэтики. И в результате вышеупомянутого количества на пределах ограниченной поэтической судьбы возник достаточно насыщенный интонационный раствор. И естественным следствием (возможно, спровоцированным не только внутренними свойствами моей стиховой деятельности, но и общими закономерностями бытования культуры в обществе) было возникновение кристаллических образований в этом растворе. Т. е. интонация стала местами свертываться в знак (как в ортогональных проекциях линия свёртывается в точку, а плоскость — в линию). Об этом, собственно, и есть вторая часть названия сборника. Распределение в сборнике этих образований, могущих быть выделенными и в отдельный цикл, сознательно и в соответствии с естественным принципом их возникновения, случайно и неравномерно. Будет ли этот процесс кристаллизации определять дальнейшее мое творчество и приведёт ли к образованию окончательно жёсткой структуры — не берусь судить. На то и есть судьба. На то и есть свобода поэта и читателя встречаться на перекрёстках судеб личных и всенародных.

Дело к вечеру идёт Уже праздный и лукавый Честный и трудолюбивый Усмиряется народ Да и ты, душа моя Занятая слов слияньем Уже дремлешь под влияньем Своего веретена Но не спи! Терзай себя Беспокойными перстами Вот народ - он завтра встанет И правды потребует с тебя Не прыгай Пригов супротив Не прыгай Пригов супротив Всеобщего прыжка А то будет как в прошлый раз Иль в позапрошлый раз А что там было в прошлый раз? И в позапрошлый раз? А было то, что был прыжок Всеобщего супротив Пожарный зданье поджигал И весь как зверь дрожал он Милицанер его держал Его увещевал он Я понимаю, твоя страсть Нездешнего отсвета Но здесь ведь люди, им ведь жить Им не понять ведь этого И там стоял один еврей Или их было много И он уж точно был злодей Или их было много Конфеточку нарезывает он И на хлеб кладет О, деточка болезная Послевоенных лет Когда бы то увидел Какой капиталист То он при этом виде Весь задрожал б как лист Вот детка человечая Насекомая на вид Головкою овечею Над сладостью дрожит Вымою посуду — Это я люблю Это успокаивает Злую кровь мою Если бы не этот Скромный жизненный путь Быть бы мне убийцей Иль вовсе кем-нибудь Кем-нибудь с крылами С огненным мечом А так вымою посуду — И снова ничего Письмо японскому другу А что в Японии, по-прежнему ль Фудзи Колышется, словно на бедрах ткань косая По-прежнему ли ласточки с Янцзы Слетаются на праздник Хокусая По-прежнему ли Ямотото-сан Любуется на ширмы из Киото И кисточкой проводит по усам Когда его по-женски кликнет кто-то По-прежнему ли в дикой Русь-земле Живут не окрестясь антропофаги Но умные и пишут на бумаге И, говорят, слыхали обо мне Ты помнишь, как в детстве, Мария Мы жили в деревне одной Со странным каким-то названьем Уж и не припомню каким Ты помнишь, гроза надвигалась Нет, нет — это в смысле прямом А в сталинском и переносном Тогда миновала уже И были мы дети, Мария Коли угрожала нам смерть То вовсе не по разнарядке А в виде подарка как бы И жизнь тоже в виде подарка На самый различный манер По-прежнему нам угрожает Но мы не боимся ее Вот цветочки полевые А над ними в высоте Пролетают кочевые Облака, да уж не те Что бывало пролетали Вниз глядели на цветок Те наверно уж в Китае Если ветер на Восток Так и мы вот проживаем Глядь — а жизнь уже не та А та жизнь уже в Китае Да и там уж прожита А ну-ка, флейта, пыли средь и зноя А ну-ка, флейта, пыли средь и зноя Подруга Первой Конной и Второй Сыграй нам что-нибудь такое неземное Что навсегда б взошло над головой Сыграй-ка нам про воински забавы Или про страшный подвиг трудовой Заслушаются звери, встанут травы И люди лягут на передовой Пожарный — в Первой Конной служил Милицанер — во Второй Еврей комиссаром там памятным был И в Первой и во Второй Моряк же все время перебегал — То в Первую, то во Вторую Мария со знаменем шла впереди Кожанка грудь обнимала тугую Пронеслось все. Пожарный в подполье ушел Моряк же дальше помчался Еврей потихонечку отошел Но где-то рядом остался Мария же знамя и револьвер Ремни и кожанку сняла И передала их Милицанеру Сама же на небо ушла Восток — он все время на Запад глядит А Запад — глядит на Восток А кто это там посередке сидит? — А это сидит СССР Глядит он на Запад — сомненье берет Глядит он тогда на Восток Восток его тоже к себе не берет Да не очень-то и нужен — Восток Вот он на себя как на центр глядит Он центр и есть — СССР Восток на окраине где-то сидит А Запад уж и вовсе — незачем Когда умру: Вот — скажут — умер Пригов Когда умру: Вот — скажут — умер Пригов, А как живу — все слышу приговор: Какой он — Пригов?! Этот Пригов — вор! Он жизнь ворует для интригов. А что мои интриги, если взять — Ну, дураком кого-то обозвать, Ну, попрекнуть Орлова дочкой, Всё ж для других, а для себя — ни строчки. Когда я в армии служил Мой командир меня любил За то, что храбрый был и смелый Шутник я был, танцор я был Хоккей смотрел, поделки делал Стихи писал, жену любил

Данное произведение является собственностью своего правообладателя и представлено здесь исключительно в ознакомительных целях. Если правообладатель не согласен с публикацией, она будет удалена по первому требованию. / This work belongs to its legal owner and presented here for informational purposes only. If the owner does not agree with the publication, it will be removed upon request.