1. ДЕКАБРЬ БЕЗ ЯНВАРЯ
«Гасите верхний свет и со стекла…»
Гасите верхний свет и со стекла
житейские живые отраженья
исчезнут. И декабрьская мгла
во мраке электрического тленья
за окнами предстанет без движенья,
неощутимая для жалкого тепла.
«В декабре не рассветает вовсе…»
В декабре не рассветает вовсе.
Пассажиры тусклые на транспорт
стаями бросаются с утра.
В предрассветном отсвете постылом
побледнел забитый снегом диск
угловых часов.
Кто с недосыпу,
кто с похмелья. Холодно. Вдали —
огонек болотный: то троллейбус! —
и с газетным шорохом метель
мчит ему навстречу.
Приготовься.
Соблюдай закон очередей.
Будь достоин сутолок и давки:
после анонимного удара
локтем бей куда-то наугад.
«Глотайте зимний дым!..»
Глотайте зимний дым!
Дыханием седым
ловите оторопь неразличимой жизни.
Цепляйтесь за крючки очередей,
работайте, старайтесь быть полезней,
катитесь с гор на иностранных лыжах,
выращивайте маленьких детей…
И отразитесь вы, авось, в весенних лужах,
и отпуска дождетесь наконец.
«Заполночь. Захвачены такси…»
Заполночь. Захвачены такси.
Опустев, скривились переулки,
а проспекты — те еще прямей
стали. Неприметные метели
к ночи вдруг почуяли простор.
Да мигает желтый светофор.
Вот покой: все так его хотели.
Но взгляни на мерзлое стекло:
по открытым улицам окраин,
по набухшим кромкам пустырей
по-кошачьи выгнув спины, плечи,
странные, прозрачные фигуры
движутся как будто наугад,
будто ищут след или пропажу.
Ты, увидев их, подумай так:
«Вот что нам припас кромешный мрак,
вот они — владельцы тишины,
обладатели всеобщего покоя…
Может быть, давно они погибли
или не погибнут никогда…»
Если только может быть такое.
«Зажглось окошек решето…» ∞
Зажглось окошек решето
на стенах дальних новостроек.
На снежных подступах к Москве
все отсветы зажглись.
Пьяна: в заляпанном пальто
(не больше года как пошила) —
сестру не может отыскать
в насиженных снегах.
Сумерки
«Папа, ты такой дурак —
это же не наш барак,
и крыльцо совсем не наше,
и не наш внизу овраг», —
говорит отцу Наташа.
«Не садись же, говорят!
Видишь — окна не горят,
трубы не дымят, папаша,
наших нет нигде ребят», —
говорит отцу Наташа.
«Ну, — проснись же, ну, проснись!
Видишь, сколько кошек — брысь!
А людей не видно даже,
только вон один, кажись…»
Нет, их четверо, Наташа.
«Замело метелью перепутья…»
Замело метелью перепутья.
Опустились ледяные прутья
деревянных веток во дворе.
Этой ночи больше нету в декабре.
Но курятся всё еще сугробы,
и никто не знает, чем полны
их ночные черные утробы —
кроме мусора всея страны,
может быть, в них крест лежит нательный
или документ какой поддельный,
или пьяный человек: ветеран войны.
В метро
Я монетку чёрную найду
в толчее опилок и народа:
ну, монетка, ты какого года?
кто на медь добыл тебе руду?
Окраина
Остановлюсь. Застыну здесь навек.
И буду, разве что, протягивать окурок
со звездочкой огня – кривым пьянчугам,
мальчонке с личиком хмельным,
благополучным созидателям, идущим
на поводу у комнатных собак,
художнику в лохмотьях бороды,
в восторженном полупальто, старушке
с белесым крылышком фабричной стрижки древней
с разрезанным морщинами лицом.
Но никому не укажу дорогу,
совета не подам, не подбодрю.
Чёрт дёрнул нас идти.
Ступайте сами.
«Правда ли, что Дельвиг спился…»
Правда ли, что Дельвиг спился
в холодеющем халате
у поддельного камина
средь задернутых гардин?
(Не унять заветной дрожи
в слабых пальцах. Из прихожей
слышен шепот голосов
и кандальный звон часов).
Кажется, что быть того не может.
«Декабрьский снег — напоминание…» ∞
Декабрьский снег — напоминание.
И всё ж за ним не уследишь
в застенке дня. И сумрак ранний
наполнит улицы до крыш,
сольётся с облачностью низкой…
Сойдутся годы близко-близко,
как эти два прохожих странных
у вновь расклеенных афиш.
2. ЭХО
«Все на свете мне помеха…»
Все на свете мне помеха,
все предметы ни к чему —
только эха, только эха
бы дыханья моему!
Пустота — залог успеха:
распахнется тесный звук —
тишины далекой веха —
лишь безжизненное эхо
утоляет жадный слух.
«Что надобно для красоты?..» ∞
«Не должен быть слишком несчастным,
А, главное, скрытным…
…поэт».
А. Ахматова
Что надобно для красоты? —
всей жизни ей мало, но ты
не должен быть слишком несчастным,
пусть боль твоя ежечасна,
привычна, невыносима,
но такова игра:
нет тяжести свыше силы —
всё — легкий полет пера.
«Что горше горя?..» ∞
Что горше горя? —
ан горя мало!
Не можешь даже
сказать наверно:
где было больно,
где было скверно
и где удача
подстерегала.
«Когда цветут деревья…» ∞
Когда цветут деревья,
и ночь лежит в цветах,
без зависти и ревности
я говорю ей так:
не сравниваю даже
свой стих с твоей красой,
но со своею давешней
душевной пустотой.
«Когда приходит ясность…»
Когда приходит ясность,
неведомая связь,
вдруг странная бесстрастность
и даже неприязнь
овладевает мною,
и долго мне претит
нежданное, иное,
невнятное на вид.
Так встретившись нечаянно
и буднично с тобой,
сперва не замечали мы
свершенное судьбой.
«Сольчей, чем соль, печаль твоя…» ∞
Сольчей, чем соль, печаль твоя
и боль твоя, о, Боттичелли,
как раны гвоздные на теле,
в котором нету бытия.
Подкрашенный церковный воск —
он у тебя чуть-чуть подтаял:
Флоренции кровавые порталы
ещё расплывчаты от слёз.
«Может быть, всего мудрее…» ∞
Может быть, всего мудрее
быть картинной галереей,
где картины друг на друга
с удивлением глядят,
где навеки всё забыто,
кроме цвета, кроме вида,
и в безвременьи упругом
спрятан жизни горький яд.
«Наш город картонажный…»
Наш город картонажный
придуманный, ненужный:
прекрасно изогнулись
подъемы цепких улиц,
и будто вправду были —
лотки, локомобили,
и облака, и облака,
и гроздь арбузов у ларька,
деревья на пригорке и
городовых фигурки, и
девицы в шляпках скромных,
в платьицах укромных,
и молодые господа,
что мельком забрели сюда,
и ты с вечерним веером
смотрела и не верила —
доверчива и вечно молода.
«Во время оно…»
Во время оно,
незнамо когда,
жил-был Иона
во чреве кита.
«Будешь пророком», —
сказал ему Бог.
Этой мороки
страшился пророк.
И Иегова
судил это так:
верное слово
хранит Он в китах.
Не оттого ли
горды иногда
мы и неволей
во чреве кита?
«Уважаемая мисс Дикинсон…»
«How happy is a little stone».
E. Dickinson[1]
Уважаемая мисс Дикинсон,
Ваш маленький камушек
такой неприметный… пыльный,
беззаботный и в вечность канувший,
затерявшийся на земле обильной —
он больше любого огромного камня,
хоть тот настоящий и его можно потрогать,
и он даже не уместился бы на дороге,
по которой Вы гуляете вечером несказанным,
уважаемая мисс Дикинсон,
аккуратно глядевшая себе под ноги.
«Не глупая игра в лото…» ∞
Не глупая игра в лото,
где цифры совпадут едва ли —
нет, неожиданность есть то,
что мы всю жизнь невольно ждали.
А потому не сочиняй,
не фантазируй своевольно —
и так живём мы невзначай,
и с нас случайностей довольно.
«Пускай за горечь прорицаний…» ∞
Пускай за горечь прорицаний,
отравленных сознаньем лжи,
звучать мой голос перестанет —
хоть в нем неправду накажи,
и пусть других людская жалость
поглаживает вдоль волос…
Вот если б песня не сбывалась,
а только пение сбылось.
«Сгорела ветвь дотла…» ∞
Сгорела ветвь дотла.
Но ты б еще смогла
на миг былого прорастанья
пылающее очертанье
увидеть в сполохах тепла,
и отстраняясь от клочьев дыма,
заплакать неисповедимо.
«Это легкость паденья…» ∞
Это легкость паденья,
что совсем не легка:
ожило притяженье
и земли, и стиха —
столь весенняя легкость,
что того и гляди
очевидностей пропасть
разорвется в груди.
«Выходи на воздух вешний…»
Выходи на воздух вешний —
в нем развешаны скворешни
всё в нем видно до листка
и невидима тоска
за прозрачностью кромешной.
В ранних сумерках под утро ∞
Две головы в подушке
рассвету не ясны.
Объятья двоедушны:
их разрывают сны.
И по-дневному мелко,
чуть различая срок,
глядит на них побелкой
летучий потолок.
«За одиночество, мой друг…»
За одиночество, мой друг,
нам надо выпить — годы вхожи
к нам запросто теперь, и ворох шуб
и пьяный шум исчезли из прихожей.
По улицам бегут весельчаки,
к гитарам прислоняются чубами,
и девочки чуть теплыми губами
улыбок открывают тайники.
Лучатся фонари. И скоро — полночь.
Итак, за одиночество, мой друг,
единственное, может быть, единство.
За время, удлиняющее ночь.
Говорящий скворец
1. «Окурки. Книги. Водки…»
Окурки. Книги. Водки
остатки, наконец.
А у разбитой фортки —
в дворце своем скворец
висит себе — незрячим,
нечистым языком
бормочет что-то зря. Чем
болтать — поклюй молчком.
…Насыпать крошек в ящик,
воды в лоток налить —
но с птицей говорящей
о чем же говорить?
2. «Скворец говорливый…» ∞
Скворец говорливый
под вечер умолк,
и стало тоскливо,
и в горле комок.
И клетки болтался
в углу теремок.
Никто не пытался —
никто не помог.
«Что за странный предвечерний…»
«What inn is this?»
E. Dickinson[2]
Что за странный предвечерний
постоялый двор? —
у крыльца бродяга черный
да глухой забор.
Где хозяин? — только эхо —
нету до сих пор.
Не дозваться человека,
девку — экий вздор!
Что за комната-прореха!
не трещит очаг,
лишь сумерничают тихо
тени при свечах.
Щас бы пива для почину…
Эй, хозяин — ты? —
что ещё за чертовщина,
Господи прости?
«Люблю их всех — красивых и дурных…»
Люблю их всех — красивых и дурных,
ученых книжниц и пьянчужек плотоядных.
Настанет осень. Будет много яблок
и на коленях нераскрытых книг.
Мне нравится смотреть на них,
когда они забудутся на миг
(им память вообще дается туго):
они всегда бесстыдны, как в раю,
и за надменность гордую свою
всё ненавидят загодя друг друга.
Ноктюрн ∞
Оттого что сильный дождь,
мокнет конь и мокнет вождь,
композитор и поэт,
генерал без эполет.
И до нитки, и до нитки
мой сюртук промок гранитный,
оттого что до зари
лопаются пузыри.
3. ПЫЛАЮЩЕЕ ОЧЕРТАНЬЕ
Арлекин, Пьеро и Коломбина
1
Ах, Пьеро — такой простак!
А Арлекин любить мастак
и вот эдак и вот так
и вот эдак!
Коломбину за плечо
он хватает горячо,
и поцеловав ещё
в губки напоследок,
говорит: чего коснеть,
Коломбина!
Бузина пошла краснеть
и рябина!
Лик мой ясен,
бел мой торс
и волос красивый ворс
так прекрасен.
А Коломбина думает: Пьеро,
вы так играли на губной гармонике!
Зачем же вы не доблестный герой,
а только умоляете и молите?
У вас к тому же — серые глаза,
и над глазами — серые ресницы…
Но Арлекин её хватает за —
за, мягко говоря, за поясницу:
и пойдут они в трактир —
как не пить вермут
с Арлекином таким
необыкновенным!
(Ах, безрадостный Пьеро,
бери бумагу и перо,
чернила фиолетовые,
промокашку розовую:
улетело лето,
наступила проза
в этом самом лучшем из миров:
Арлекин Коломбину
уволок за куртину,
или прям, на перину,
ах, Пьеро, Пьеро…)
2
Арлекин, в графине пусто.
Киснет кислая капуста.
И давно доел пирог
этот выродок Пьеро.
В кружках сохнет пепел, пена.
И с похмелья Коломбина
после давешней возни
истерична, черт возьми.
Коломбина спит босая
(к ней пристроился поэт).
Снится ей сажень косая
и какой-нибудь обед.
Снятся руки, снятся ноги,
заключения врача.
И лежит Пьеро убогий
у роскошного плеча.
3
Коломбина, видишь сон? —
двух обличий унисон:
горечь глаз, горячка рук
и стыда порочный круг.
«Ты прекрасна, Коломбина:
хризантема, георгина
или лучше — василек…»
Руки вздев и выгнув спину,
гаснет свечки фитилек —
остается злобный стон.
Коломбина, видишь сон? —
вот по грудь ты входишь в речку,
вот вода покрыла плечи,
кто-то машет рукавом,
и внезапно — никого:
не приемлет больше вин
потускневший Арлекин,
не толкается в нутро
неродившийся Пьеро.
Возле берега записка
проплывает близко-близко.
По песку бегут следы:
Коломбина, это — ты.
Выходцы
Перебив зеркала,
в том священнейшем осатаненьи,
когда сажа бела,
начинают они свое жадное пенье,
и всплывают из каверзных вод их слепые тела.
И звучит: «Приходи
на условленный угол с витриной!
Ревновать прекрати —
порываю я с той паутиной!..»
И, ослепнув, пруды
покрываются жадною тиной,
и звучит голосок
сквозь бесценных мгновений песок:
«Из бездонных зеркал
мы не зря, мы не зря ускользнули
в этот летний провал,
где лиловые тени в июле.
Позабудем себя —
что отрадней такого забвенья…»
Но осколки слепят,
вновь слепят их до дна на мгновенье.
«Безумен утверждавший…» ∞
«He is stark mad who ewer saith
That he been in love an hour».
J. Donne[3]
Безумен утверждавший,
что он хоть миг любил.
Таким безумцем ставши,
он лишь любимым был:
твоей любовью жил он,
владел твоей тоской…
А ты — ты не твердила
бессмыслицы такой.
«Безоглядна мысли гладь…» ∞
Безоглядна мысли гладь
(только боль владеет далью).
Вера это — ожиданье:
что ж без веры ожидать?
Покидая свой подвал
(сумрак, запах керосина),
слепо погляди на синий
неба летнего провал.
