Ах, Божий дар
* * *
Ах, Божий дар!
Ох, Божий суд!
Вот солнце смирное несут
Два идиота на руках
Впотьмах,
Две лысины плеснули лунным светом,
Всплакнули две жены
Протяжно и легко,
Заволокло окно туманом и тоской,
И больше не видать.
Кровать в углу косилась одиноко,
И заливался всласть
Сверчок
Суля икоту.
Терпеливо я пою
* * *
Терпеливо я пою,
Терпеливо я храню:
Вот огрызок,
Вот печаль,
Две — три истины,
Худую даль.
Вот пролилось,
Пролилось,
Ухвати себя за хвост.
Не успел, и опять:
Даль, даль, даль
Копать
Самому.
Даже могильщики
Себе не копают могил.
Случается — сияют в гробах,
Любят похоронный снаряд:
Лопату, веревки и гвозди.
Но чтобы копать в дали,
Себе самому
Яму,
Надо быть приговоренным тремя
Людьми
К погребальному обряду
Любви.
Я молча враждую с дождём
* * *
Я молча враждую с дождём —
Рассказываю старую сказку,
А он с торопливым листом
Ведёт без меня перебранку.
Вот кто-то кого-то задел,
И он, шелестя, умирает,
Кот на часах смирно сидел,
Пока тот окно отворяет
И влазит задумчиво к нам
Снаружи — сметая приличья.
Кот лает и, мчась по стенам,
Кошачье теряет обличье.
Сидели вдвоем,
За окном — по-прежнему дождь,
Скучал водоём,
Весь день объезжал его вождь
Верхом
На лошади с красивым лицом.
Помню выдолбленный скворечник
* * *
Помню выдолбленный скворечник,
След на воде шестом толкаемой лодки,
Ель в паутине осенней и медный подсвечник,
Злую радость выпитой водки,
Колокольни безмолвный звон,
Палец, топором рассечённый,
Вниз к реке осторожно ступающий конь,
На огне котелок закопченный.
И лиловый-лиловый вереск.
ЛЮДОВИК II,
король баварский
Привяжется видение ночное —
Король и лодочка и лебедь
Под луною,
За нею вод послушный топот,
Солёный лёд утюжит берега,
И Мюнхена коварный шёпот,
Благоразумья грозные рога.
Гостей не звали —
Король один,
Лишь, спрятавшись, зевали слуги,
С ним Лоэнгрин.
Ночь выпита до дна —
К о р о л ь с в о б о д е н —
В ожиданье сна
На белом неба своде
Растаяла луна,
И на губах вино,
Кровавой влагой
Пятнит салфетку снежную оно —
Бавария проснулась —
Вестью благой
Спешат народ обрадовать кучера:
…………………
Был жив вчера!
…
Озера, Альпы,
Заплаканные рощи короля,
И в облаках луна.
Приснилось мне слово с голубоватым оттенком
* * *
Приснилось мне слово с голубоватым оттенком,
А руками потрогать — глина.
Плачет скрипуче ребёнок за стенкой,
Сосед тянет пиво, и жену его зовут Нина.
Железо в синеватой дымке ржавеет,
Соседка с прозрачной рубашки соскребает тину,
За рекой малина спеет.
Ветер устало струится, освежая картину.
Мелодия выразительно отставила пальчик,
Менуэта тропинка вьётся.
Соседи сегодня уедут в Нальчик.
Ворон больно в стекло клюётся.
Отлегло одеяло и вскрылось
Ужасное тело рассвета,
Солнце мухой о перекладину билось
И было серо-кирпичного цвета.
Вот снова ненужное лето
* * *
Вот снова ненужное лето
Вносят медленно доктора.
Слава Богу, остановятся на этом.
А может, опять повторят?
Пахнет подсохшим гноем,
Завёрнуто в марлевый бинт,
Начинается кошачьим воем
Летнего неба синь.
Желты цветы одуванчика,
Бритвами машут стрекозы,
На самом краю диванчика
Из пятки вынимаю занозу.
Время такое дачное,
Смуглеют лица и кажутся младше,
Птицы поют навязчиво,
И так хорошо на кладбище.
Жалоба не читается.
Природа видимо права.
От ветра легко качается
Больная моя голова.
Не стремитесь быть одиноким
* * *
Не стремитесь быть одиноким —
От одиночества белеет кровь.
Смотрите — в чёрном иноки
Хоронят беленькую любовь.
Первая радость забвения —
В природу открыто окно.
Лишь половиной зрения
Весною видеть дано.
Белеет гора, зеленеет луг,
Дождь семенит по крыше,
Но вот — облака уплывут,
И откроется то, что выше.
Одному — бесцветная даль,
Сумрак мутный и пыль дороги,
Смерти желанной сталь.
И тошнит на родном пороге.
И это не всё — и то не всё.
Всегда продолжение следует.
Кто в руки берет весло,
Неоставшихся боль наследует.
В очертаниях приличных
* * *
В очертаниях приличных
Кресты и лошади — ночная блажь —
Да мертвецов косноязычье…
И овса им не дашь.
Оборвано всё — оборвано,
Рука затекает всласть.
Жаль, что так мало даровано,
И в этом не наша власть.
Всякому без различия,
На полках, в дорожной пыли,
Разбирают свои отличия,
Не зная за что они.
И вести плохие и радости
Выравниваются в одно.
Снова, без всякой надобности,
Свинья заглянула в окно.
Пальцы такие тонкие,
Желаний не может быть,
Бесчисленными протоками
Доверчиво плыть и плыть.
Чтобы колодец не вычерпать,
Чтобы не видеть дно,
Вот именно
Для того
И дано
Вместо золота
Ночное серебро.
Темноты колодезный скрип
* * *
Темноты колодезный скрип
Прерывается высоким тоном,
Когда листья невидимых лип
Птицы крыльями тронут.
Мужик с бородой и в красном
Оборвал последнюю ноту.
И опять хрипело ненастье,
Слепые брели по болоту.
Чувствуют пальцы холодное горло,
Сердце размокшей пищей,
Мышь по ноге взбегает проворно,
Электричества сухое потрескивание,
Запах жжёной резины,
Палкой стучат по железной лестнице.
Страж полуночи, Ангел пухлощекий
* * *
Страж полуночи, Ангел пухлощекий,
Сложил златые крылья — спит,
И легче бабочки воздушной
Порхает голова в зенит.
Туда, где снова лес из были
За деревянною крепчайшею Двиной.
К огню бесшумно звери выходили
И чайник подавали с кофейною водой.
Туман цедил сквозь губы,
Невнятно, исповедь горе,
За ним охотничие срубы
Зевали в утренней росе.
Гора в холодном сне,
Сама проснуться не умела.
Долбили клювом по сосне:
Душа просилась в тело,
В избу пустую, где спасут,
Там наверху они не сгнили,
Хозяева ушли на Суд
И брёвна круто посолили.
Ну, до чего же полночи тихи,
Не слышно говора, ни лая.
Одно лишь «тук» ореховой клюки
Святого Николая.
Уехать в Котлас чёрнобелый
* * *
Уехать в Котлас чёрнобелый
С углём и деревом пополам,
Чтобы не знать, кто будет первым
На стадионе мерзких драм.
В цыганской ветреной глуши
Согреть холодные ладони,
Надев большие сапоги,
Послушать, что расскажут кони.
Почувствовать, что есть о д и н,
И быть ему совсем не скучно
Там, где никто не проходил,
И дятел клювом считал сучья.
Придать значение дровам,
Забот других закончив вязку,
Пускай стена всегда права,
И плюнуть на неё опасно.
Но днём не лезут на рожон.
Скрывают чувства и понятье.
В ночь беглецы гребут веслом,
Переменив сначала платье.
И страшно, если вдруг пройдёт
Желанье Котласа и бреда,
Пока по сердцу петли вьёт
С собою горькая беседа.
Е. И. НЕЛИДОВА
Вы станете снова наивны и ветрены,
Весёлой золою рассыпется медное слово,
И люди за окнами снова приветливы,
Ваше бальное платье к вечеру будет готово.
День золотым колесом с цветными спицами
Медленно катится. Облака, остывая, тают.
Яблоко за садом исклёвано птицами.
Кони — серебристые сумерки — Вас ожидают.
В карете снежно-голубой с гербом на дверце:
По полю красному в кругу борзая и лисица.
— Быстрей! Быстрей скачи! — два чёрных иноверца,
Два чёрных ворона, кричат, стараясь с тьмою слиться.
И белым башмачком скользя по льду паркета,
С тревогою, за которой скрыть удастся едва-ли
Улыбку, вернётесь в лиловость менуэта,
Забыв зачем… зачем так громко вороны кричали?
А в полночь Вы снова пройдётесь по саду…
Прозрачной тенью скрипка скучает на чёрном крыле,
Одни по чёрным дорожкам ползают гады,
Тьма бездыханна в Павловске, Гатчине, Царском селе.
Огрызок яблока в хрустальной пепельнице
* * *
Огрызок яблока в хрустальной пепельнице
Незаметно коричневым стал,
День пышным букетом сложили за мельницу,
Ребёнок птицей ночной кричал.
Ещё сквозь шторы брызжет синим свет,
Но мрак уже обнял предметы,
Из форточки тёплый воздух тянется согреть
Души холодные предметы.
Стол и раскрытая тетрадь, стена белеет,
По стене пробегают мыши,
Дверца шкафа — в ней зеркальная глубь мелеет,
Стулья в чехлах тихонько дышат.
Черты и краски увядают — молча в ящик,
Диван становится бумажным,
Размерами не совпадая с настоящим,
Пол с потолком качнулись дважды.
Медленно расплывалось и сравнивалось,
Одеяло казалось новым,
По углам серую сеть вязала усталость,
И пахло куриным бульоном.
Замирает под пеплом последнее слово,
Темно, в небе растаяла соль,
Тишина, только слышно как палкой слепого
Стучится в висок знакомая боль.
Когда вы захотите спать
* * *
Когда вы захотите спать,
Когда вы все пойдете спать,
Когда перестанете во тьме летать,
Когда, без исключения, уляжетесь в кровать,
Вот тогда подойду к столу,
Выпью чаю горячего, крепкого
И, быть может, перенесу
На бумагу, что меня мучило.
Одиночества не прошу,
Жду, когда будет закручено
В одеяло и предъявлено палачу,
Что страдало делами скучными,
И не давало пить чай
И подходить к столу.
Люблю я осени последние признанья
* * *
Люблю я осени последние признанья,
По подоконнику последних капель стук,
Светлеющих лесов всю горечь увяданья,
В прекрасном таинстве блаженство кратких мук.
Затихла жизнь, вновь утешение приносит
Увенчанный давно природы идеал,
И сладко слышать голоса далеких сосен —
Одни — и ничего б другого не слыхал.
Но это не всё — мед льется из пчелиных сот,
Невидной стаи крик томителен и жгуч —
Последней вестью нам с солнечных трубит высот,
Пронзая длинной шпагой грудь близких туч.
И вновь, как будто не было. Семь дней творений
Подряд я начал называть… — так чувствовал,
Внимая темноте осенних поучений,
Не доверяя всем написанным словам.
…
Снег заболоченных окраин несет сюда.
Он белым говорком расскажет не спеша,
Что на лоно неподвижных вод легла слюда,
Что молодость моя на цыпочках ушла.
Вот и горькое не горчит
* * *
Вот и горькое не горчит,
Вот и страшное не пугает.
Лег на сердце холодный щит.
Смерти быть, — твердят попугаи.
Мне наперсточек бы тепла,
Мне б в ладони Отца — пусть скроют.
Вниз река тяжело текла,
Растворив снежинки тоскою.
Чернота, видно — там нет дна,
Нету тяжести — и нет меня.
Так чувствует душа — одна —
Тело на свободу променяв.
Ветер. Снег поперёк стекла.
Фонарь мутным яйцом синеет.
На лужу белая сеть легла.
Зимы начальные затеи.
Тихо возится зверь в норе.
Может мышь, а может быть крыса.
Очень холодно в октябре.
Ветер тихо зовёт Улиса.
За рекой стадион светлел,
Темноты черней монастырь стыл,
Да остался от мертвых тел
Еле слышный шорох белых крыл.
Попасться жизни в сеть
* * *
Попасться жизни в сеть —
Столь горькая стезя,
Что лучше умереть,
Но умереть нельзя.
Вот, кажется, обрыв —
И дальше никуда.
Надавит на нарыв —
И упадет земля.
Покатится звезда,
Свернутся небеса.
Не станут прорастать
Из семечек леса.
Рождений больше нет,
Привычки — ерунда.
И не остался след
Желаний и стыда.
Звенит полночный час,
Беспомощен рук жест,
Исчез понятных фраз
Бинтующий протест.
Из нечего черпать,
Последняя черта,
И больше не видать
На злой горе креста.
Так близко — вот оно.
Белеет череп твой,
Проверь — не быть легко —
Шагни и тронь рукой.
Есть скорби второй срок,
Дотронуться — изволь,
Не верится, что мог
Прожить всю эту боль.
Вот дерево в оконной раме
* * *
Вот дерево в оконной раме,
К нему привязана коза,
Легонько дрогнуло ветвями
У поездного полотна.
С вершин слетают черностаи.
Холма задумчивый наклон.
И точки быстро улетают
За невысокий горизонт.
В дальней дымке крестиком махнет —
Скорей, скорее наутек.
Купол золотой, за ним мелькнёт
У сарая красный гребешок.
Спрячется. Покажется вода
В зарослях густого камыша,
Встречный поезд пробасит «О — да!»
Пешеход пройдёт неспеша.
Повторялось. Хотелось уснуть.
Забыл все светлые слова.
Скоро белым станет серый путь.
Наклонилась вниз голова.
Такое мудрое смиренье
Весь час преследует меня,
Колёс меланхолично пенье,
И вычеркнут из бытия.
Приблизился осенний вечер,
Проник сквозь грязное стекло,
Всё также пуст, всё также вечен,
И чёрным даль заволокло.
День виновато в вечер плыл
* * *
День виновато в вечер плыл,
Свет от окна ступить боялся,
Дрожащий почерк серых крыл
Дождливой азбукой плескался.
День, пораженный пустотой,
День с выеденной сердцевиной,
Без содержательных основ,
Дымок из трубочки старинной.
Его не тронуть, не поднять,
Он без концов и середины,
Из букв, что следуют за «ять»,
Из видимостей, что незримы.
Опущено в чернильный сон,
Но, просыпаясь, следы тают…
Вновь достоверность выйдет вон,
И вновь молчание читаю.
Есть в оболочке злой накал —
Копеечка последней боли.
И если б мог, то закричал
На сердце падающей соли.
И если б мог, то не приял
Окна немую неизбежность,
Безгубых слов кривой оскал,
Зимы мучительную нежность.
В белой осыпи, желанье затая
* * *
В белой осыпи, желанье затая,
Прохожу. Воздух ругается сипло.
Небо, ослепшее, короткого дня
Рыбой мороженной к сердцу прилипло.
Тихнет. По строчке добавляют тепла.
Во мне недавно мягкое истлело,
Потом между ребрами вода втекла.
Душа не хотела смотреть на тело.
Да, что увидишь, как посмотришь сюда.
Лучше закрыть глаза и считать до ста…
Лишь осинки, две, топтались у пруда,
Люди вешали Иуду и Христа.
Ни звёзд, ни желаний, ни туманных бед,
Злой железа визг необычно краток,
Под ногами рыхлеет последний след —
Крошится малый костяной осадок.
Растекалось целое в хлипкую грязь.
Вечность не клевали больше воробьи.
Под окном на веревочке висит язь.
Повелительно бубнят: люби! люби!
До весны был должен самый нежный снег
Залечь вылинявшей набело скукой.
Оказался дырявым его ночлег,
Как на вокзале у цыгана брюки.
Мрак сегодня. Не для всех
* * *
Мрак сегодня. Не для всех.
День печати и стыда.
Выпал черной солью снег,
Скрыв нам землю навсегда.
В чёрной мантии петух,
Чёрный голубь подлетел,
Опустился скорби Дух
На чернеющую ель.
В фонаре огонь потух,
Крепом стал молочный день,
Под забором гнил лопух,
Гриб-опёнок наступил
Тонкой ножкою на пень.
Рты все судорогой свело,
Не видать светил нигде,
Между строчек не бело.
Раздаётся вдалеке:
— Хи-хи-хи и хе-хе-хе…
Бёдра, маленькая грудь,
И прибавьте к ним живот,
Белизною не блеснут,
Свет былой им не вернет
К звёздам сонный поворот.
Темно без конца, без дна.
Боль продолжает хлестать.
Глазами видна одна
Кровавая смоль креста.
Вы так в руках своих держали
* * *
Вы так в руках своих держали
Сердечной кары поводок,
Что ветер северной печали
В борьбе с душою изнемог.
Тоски отсутствие заметно,
Но боль от этого сильней —
Былого срезанная ветка
Средь высохших в подвале пней.
Не зная, как собой измучен,
Вы пили пиво, ели хлеб,
И на такой привычный случай
Косился из угла мольберт.
На стенах робкие затеи,
Резьбы уверенный замах.
В другое время здесь потеют.
И воздух красками пропах.
Вторая комната. Из мрака —
С подушкой мятая постель,
Верстак на ножках низковатый
И стружек кучерявый хмель.
Уснёт, чтоб боль была вчерашней.
Светлеет. Мир весь голубой…
Вдруг страшно крикнет — в настоящем
Увидев губы над собой.
Декабрь. Собою недовольный
* * *
Декабрь. Собою недовольный
Весь город в сумерках дневных
Старательно посыпан солью.
Вода на мёрзлых мостовых.
Свалилась бедой заслуженной
Осенняя муть-морока,
Небо ослепло, до ужина
Деревья читали Блока.
Поезд шелестел под корнями,
В земле светлее и суше,
То леденели, то мокрыми
Ругали тех, кто послушен.
На ветки капли нанизаны,
Никак не ложилась травка,
Город замучен капризами —
Из Чернышевского главка.
Закат долгами обескровлен.
Река — с зелёным желтый гной.
Бесколокольных колоколен
Протяжный и тоскливый вой.
Темнеет. По лесу бегом
* * *
Темнеет. По лесу бегом —
Я заблудился в гулкой чаще.
Увенчан траурным венком,
День догорел и стал вчерашним.
Тишина кричала: — Бросай,
Хватит, спи, всё равно обуглен
Острой ели зеленый край,
Месяц мелькал неполно круглый.
Деревья смыкались тесно,
Миг расплывчатых очертаний,
Над ними красное исчезло,
И тихо по слогам читали.
Вершины сошьют — портные
Всегда пунктуальны и строги,
Спрятались птицы дневные,
Птицы ночные хотят крови.
Но громко кричать не смели,
Пока не всё зачёркнуто тьмой.
Ползут и не жалят змеи.
Природа притворяется злой.
На небе блеклой синевы
Волшебно звёзды разгорались.
Нельзя увидеть их — увы.
Одно лишь чувствовал — усталость.
Ни страха не было, ни сил.
Так — во время чумного мора.
Слова бы были — попросил,
Скорей избавить от позора.
А может, всё это шалость?
Хорошо бы понять превратно,
Что дверь туда открывалась,
Откуда не идут обратно.
…
Троп не разбирая — прямо…
Вдруг вынырнул из черной ямы.
Огни сквозь нежность тумана.
И мир, звездами осиянный.
Самарканду снежок удивлен. На базаре
* * *
Самарканду снежок удивлен. На базаре
Старуха в наркотическом сне.
Цыганка цеплялась, взгляд желт и коварен.
Варят мясо в чугунном котле.
— Дай, хоть немного, хоть половину, что-нибудь
Дай!.. Весна, не цветут тюльпаны,
Хриплый ветер снег с бирюзы старается сдуть,
И кажется день очень странным.
Переставленный купол небесный распорот,
Чтоб возник в апрельской истоме
Двурогий, синевы поубавленной, город
Себе самому незнакомый.
Он стал бы цыганским без тепла, без поблажки,
Но полон жиром древний сосуд.
Теплые люди за донышко держат чашки,
Дуют в чай и конфетки сосут.
— …А сердце разорвано на две половинки,
Видишь, и обе сулят печаль.
Знаю, что можно их склеить чем-нибудь липким,
Вроде крови — да мне себя жаль.
Старуха раскачивалась, но встать боялась,
Земля в снегу для неё кровать.
Ничего не просила, а в глазах — усталость.
— Жить будешь долго, счастья не знать.
МУРАНОВО
Мучительно входить в тот дом —
Музей, где в страшном отупенье вещи
Прилично смотрят скучный сон —
Вновь их, с толпой, слепой хозяин ищет.
Спят, боязливо неверны,
Стреножены привычкою живого.
Как трудно изменить черты,
Молчать и слушать часового…
И каждый вечер на замок
Запрут, а утром громыхает слава.
В бараке так тюремный срок
Ведут железным почерком устава.
Беззвучен птичьих туч полёт,
Давно непоправимое случилось,
Кто хочет, гордо украдёт
Другому предназначенную милость.
Горькое из рюмок пили,
Дни в углах умирали вполголоса,
В окнах — холм из прежних линий,
Посуда чиста, на полу — ни волоса.
Верность, лишь комочек ила,
Была, преследований пыл умерьте,
Без желания сквозила
В них жизнь — ожидание второй смерти.
Поселиться в маленькой квартирке
* * *
Поселиться в маленькой квартирке,
Где много ненужных вещей и книг,
Читать только элегии Rilke,
Двери забыть, чтоб никто не проник.
Одно большое с синевой окно
В рамочках черного переплета.
И будет днём сквозь стёкла видать, но
Безразличное, серое что-то.
Ночь настаёт, за шторами светло —
Лампа горит, шелестят страницы.
Признание элегий навлекло
Влажный запах фиалок из Ниццы.
А в углу караулят печали,
Скромно мягкие головки висят.
Глядя снаружи, поймут едва ли,
Что отравляет подаренный яд.
Потянуться рукой к забытой двери,
В холодной пустоте потрогать лоб,
Утонув, только в мёртвое верить,
Но вера нас и мука не спасёт.
Стали похожими ночи на дни,
Снова сверлило вчерашней тоской.
Хватит, цветами себя не мани,
Глаза, которые просят — закрой.
Дождь — бриллиант в сережках мая
* * *
Дождь — бриллиант в сережках мая.
Качнулся к небу вербный звон,
Сквозь купол выше уплывая.
Без ветра крут с земли наклон.
Вновь трепетом сребристых нитей
Разбужен строгих линий сок,
И, начиная цепь событий,
Он от корней к вершине тёк.
Чем величавее — тем тише.
Незримо дерево растёт.
Кружение земли не слышат.
Темнеет сливовый налет.
Полнеба в муть, в густую просинь,
Сломало тучу пополам,
Огнь и слёзы в вёдрах носят,
За горизонт свалили хлам.
Немого снега завещанье —
Пир веселящейся воды.
Гром называет в настоящем
Всех, мёртвых и живых, на «ты».
Святы дела преображенья.
Начало, новый оборот.
Природы сила вдохновенья
Неиссякаемо лиёт.
Так грустно… Так грустно
* * *
Так грустно… Так грустно…
Пером и пером,
Наполнить, что пусто,
И злом, и добром.
Концы и начала
Сплетая в одно,
Душа замолчала,
Разбилась о дно.
Весна на пороге
Прикинулась сном,
Цветы — недотроги,
А сердце под льдом.
Недавно стучали
Совсем молотки.
Как часто ночами
Кричат петухи.
Да в небе стрекозы
Синили бельё,
И белые слезы
Черёмуха льёт.
Не льёт, здесь ошибка,
Точнее — лила.
И тянется пытка —
Под ноготь игла.
Крестили апрели
Листы и траву —
Мечты акварели
В зелёном бреду.
Живое мертвеет,
Хоть этому рад,
Допить бы скорее
Слов приторный яд.
Окно не бледнело,
Петух закричал,
Потухшее небо,
Пустой пьедестал.
ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ
…Нева дымилась в царское окно.
Устав бродить — усталость не скрывал, тогда
И встал у окна… и стоял давно…
Серебро хоронили в неровностях льда.
Как нехотя, должно быть, подо льдом
Текла во тьме вода… и незачем ей течь,
Гудел пчелиный многоцветный дом,
Глухие вороны над ним держали речь.
Злей к морю ветер потянул снежок,
Края нависшие срезая у крыши,
Под карнизом косо хлестал и жёг,
Змеи с реки взвивались всё выше… выше.
Замедленно, в бредовом душном сне
Растягивались и стягивались жгуты,
Шагал прохожий, кажется, в пенсне,
Другой фигуры очертания мутны.
Печать сломали — и… ближе… ближе
Вой, рыданья. Озноб на подоконник лез,
Вскачь сердце — игла сейчас пронижет,
А дом расплёскивает тепло своих чудес.
Скрывало набеленное стекло,
Кто белой мглой с землёю небо сравнивал,
Кружил метель и выглядел светло,
Светлее, чем ангел у Петра и Павла.
В храме ладан и пустынно
* * *
В храме ладан и пустынно,
Горстка прихожан,
Солнце зябло и тянулось
Сквозь оконца к нам.
На полу и на иконе
Света полоса.
— Глянь, у входа, посторонний…
видно пол-лица.
Нимба слезла позолота,
Трогаешь — доска,
А с доски молчали строго
Тонкие уста.
Старики поют, старухи,
Ангелы поют.
— Богу нету посторонних…
Всякому приют.
Разыгралися снаружи
Злые ветерки,
Синеватые от стужи
На дверях замки.
Здесь тепло — там холод адский,
Мертвые живут.
Змей в окно хвостом вилялся —
Черно-красный жгут.
…
Свет и белая страница,
Тихо и легко.
А усну, так будет сниться
В кружке молоко.
Куда бы деть тоску и март
* * *
Куда бы деть тоску и март.
Снег — бремя тающих желаний.
Зимы гниющей аромат.
И закипал над крышей чайник.
И мерно первое тепло
О подоконник ударялось.
Из света души к тьме влекло,
Где тело их давно распалось.
Тоска. Сердца заволокло.
Деревьям лица почернило,
В них стало грязным волокно,
А с веток капали чернила.
Лежу, стараюсь не кричать,
И размякаю нежно смолкой,
Из хлеба вылепил волчат…
Вина хлебнуть бы вьюги колкой.
А души в мёртвый били лёд
Не часто — сон зимы тревожа.
Найдут здесь золото и мёд,
Под ними — сморщенная кожа.
Обратно словам бы влиться…
Ночью холодной виделось мне,
Как днём шевелились листья
На обгорелом вчерашнем пне.
Солнца белое пространство
* * *
Солнца белое пространство,
И проснуться — умереть,
И зачем-то нужно странствовать,
Колесо своё вертеть.
Волги гипсовая маска,
Накрывающая льды,
Неба белая раскраска,
Заметённые следы.
Сон покажется утратой,
Помертвела тишина,
Лишь обиженным кастратом
Прорыдала вышина.
Там неслышима, незрима
Веселящаяся рать,
И молитвами казнима
Продолжает в нас играть.
Откружилось, опустилось,
Белым пеплом полегло.
Шорох слова — мёртвых милость.
Только прошлое легко.
День на памяти оттиснут
Камнем дали снеговой.
Развести б костёр из истин,
Услыхать бы волчий вой.
Весна… воскресный день… хожу
* * *
Весна… воскресный день… хожу…
Деревья вынесли из морга.
И вслед ожившему ужу
Шептала листьев мёртвых корка.
Старался трезвый и сырой
В сомненьях лес, рождений полный,
Не показаться мне дырой,
Где лишь забвенья пляшут волны.
Законченно молчали пни,
Считая воскресенье чудом,
Забыв естественность причин,
Что управляют скучным кругом.
Совсем отвлеченно, назло,
Синий трепет мерцал стрекозы,
Над кронами тучку несло
С нежным профилем зверя — козы.
Неосторожная трава.
И в почке лист, проснувшись, вянет.
Летит заученно сова,
Часы кукуют на поляне.
Внимая злу весенних нег,
Блистают белизной святые,
В глубокой яме — грязный снег,
Ореха серьги золотые.
И снова грустно, кружат сосны
* * *
И снова грустно, кружат сосны,
И сквозь обманы пыл зари,
Друзья и книги вновь несносны,
Заборы, лужи, воробьи.
Не повторенье, нет, другое,
Похуже — горькая вода.
И рельсы выгнулись дугою.
Упала мертвая звезда.
Казалось, ветр качнул вершины.
Какой мучительный поклон!
Но был невидим и неслышим,
Кому предназначался он.
В болотце жёлтые цветочки…
Лишь колеса тревожен визг,
Да птиц обугленные точки,
Что поднялись и пали вниз.
Дымил колодец, сохли лужи,
Закрыл шлагбаум переезд,
Летела саранча на ужин…
Ни солнца, ни луны, ни звёзд.
Под лавкой шевельнул ногою,
Проверить — жив ещё ли я,
И замер, видя пред собою,
Как гаснет сумрак бытия.
Так медленно… слабели веки… и свирель
* * *
Так медленно… слабели веки… и свирель
Выводит si — sol — la… а царствует морока и судьба.
Давно истлела мудрость та, в которой хмель
Не поминал дни пропастей земных, и был немым судья.
Там, выше, в бесцветном, старательно плыли
Бледных два круга, нарушая время суток и года,
Да вторили звукам во мраке из лилий
Облака, расплываясь сладковатым запахом иода.
БОРОВСК
Но лучше бы в осенний вечер…
Суббота — банный день, на горках городок,
Горячей пылью стены перчат,
И пар малиновые лица обволок,
Млел голос птички кисло-сладкий,
Речонка — белкою, а в храме — керосин,
Укропом веселели грядки,
И закурить прохожий пьяный попросил.
Скребло в груди колючей ватой,
Июньскою жарой, со станции пером
Грачиным. Бегали цыплята.
Искали улицу. Ворота с топором.
Забор, окно, герань и в склянке брезжил бром.
Махала церковь сломанным крылом.
…
Как тихо
* * *
Как тихо…
И опять
Гравюрой стынет мёртвый сад,
Тьма опускается на воды,
Ни желтой нет, ни голубой…
И вяжут ветки неба своды
Корней незримою судьбой.
Лишь всхлип дождя, да бред часов
* * *
Лишь всхлип дождя, да бред часов…
Как выйти из того, что было,
Избавиться от душных снов,
Не повторять «люблю» и «мило»…
Густой сиреневой тиши
Касались трепетно ладони,
Срывалось с губ «ищи… ищи…»
Свистящим шепотом агоний.
Стал тьмою свет, полынью — мёд.
Душа сочувствием набухла.
А дождь на цыпочках идёт,
Свеча в руке его потухла.
Мерещилось — что ночь одна,
Что не было других, не будет.
Темнее черного окна
Там, за окном стояли судьи.
Молчат… — ни храма, ни зерна,
Зарыт миндаль и розы Крыма —
Приговорёнными у рва
Часы и дождь в ладонях дыма.
1970-е годы
и может быть воспроизведено при условии указания авторства и его некоммерческого использования без права создавать производные произведения на его основе.
