© Адела Василой:
Истукан'
(на неоконченную статую[1] Микеланджело)
Как при смерти больной, с поблекшими губами,
Под потной простынёй рукой, бедром, ногами
Устало шевелит, и морщит саван свой;
Так в мраморной плите, отёсанной, как древо,
Угадываем вдруг, что каменное чрево
Свело гиганта торс — и он хрипит с тоской.
Бессилие и страх! Убрав резцы, долота,
Ушёл его творец — другая ждёт работа.
Отняв последний шанс родиться из глубин,
Беспечною душой отрёкся от творенья,
И триста лет подряд, в порывах исступленья,
Из камня рвётся прочь бесформенный кретин!
Под пламенем небес, где чёрных туй ограды,
Из вилл и базилик на постамент собраты
Зовут в чудесный сад, что запахом пьянит!
Он видит, чует жизнь, вдыхает воздух пряный,
Что проклят — позабыв, он к ним стремится рьяно...
Назад! Куда, без ног, несчастный инвалид?
Мне больно за тебя, знакомы эти пытки —
Природы нет лютей в творительной попытке,
И мастер ни один не стоит сих потуг;
Не стоит полнить мир болванками слепыми,
Что бродят по земле нелепыми и злыми,
Пока судьба хребет не поломает, вдруг.
Она встаёт с зарёй, поёт, забот не зная,
Мечтая сотворить существ, достойных рая,
И месит мёртвый прах, усердный бракодел;
Но в приступе шальном кидает прочь скульптуры,
С уродливым лицом нелепые фигуры,
В которых пол-души и половинки тел.
Никто их не считал, те жертвы вдохновенья,
Прекраснейших натур кривые отраженья,
Что ловят летний зной, не размыкая век;
Они бредут толпой к обещанному счастью,
А их сердца больны от похоти и страсти...
Но не хватает сил — уродцев краток век!
Огромная толпа людей, как в лихорадке,
К плодам, манящим их, стремится в беспорядке!
Доделан хоть один был мачехою злой?
Увы! Велик соблазн, но нет достатка в силе.
Как в дереве весной, в них соки забродили,
И саван свой трясут — но в нём труха и гной.
Каков же твой ответ, угрюмая статуя?
Бороться будешь ли, поняв, что это всуе?
Вкус к жизни не забыт в небытии немом?
Как сладко спали мы в бесчувственной породе,
Покуда нам во сне, не ради шутки вроде,
Не показали Рай — но путь закрыт мечом!
Да! Оба мы в плену материи лукавой,
Мне цепь с души не снять — у ней дурная слава,
Ты из своей тюрьмы не выйдешь, дорогой.
Ваятель или Бог, когда, устав от рвенья,
В досаде кинет прочь свои произведенья —
Не прикоснётся к ним ленивою рукой.
Нам лучше б подождать в болванке, молчаливо,
В той кукле без лица, в кой он увидел диво,
Без сил и красоты, без глаз, ушей и ртов...
О нет! Молчит лишь трус — он не познает рая!
Мы оба к небесам вопим, не уставая:
"Приди, Мишель, mon ange[2]!", вдвоём кляня богов.
| 16.03.2015
|
Georges Lafenestre :
L’Ébauche
(Sur la statue inachevée de Michelangelo)
Comme un agonisant caché, les lèvres blanches,
Sous les draps en sueur dont ses bras et ses hanches
Soulèvent par endroits les grands plis distendus,
Au fond du bloc, taillé brusquement comme un arbre,
On devine, râlant sous le manteau de marbre,
Le géant qu’il écrase, et ses membres tordus.
Impuissance ou dégoût! Le ciseau du vieux maître
N’a pas, à son captif, donné le temps de naître,
À l’âme impatiente il a nié son corps;
Et, depuis trois cents ans, l’informe créature,
Nuits et jours, pour briser son enveloppe obscure,
Du coude et du genou fait d’horribles efforts.
Sous le grand ciel brûlant, près des noirs térébinthes,
Dans les fraîches villas et les coupoles peintes,
L’appellent, sur leurs socs, ses aînés glorieux!
Comme un jardin fermé dont la senteur l’enivre
Le maudit voit la vie, il s’élance, il veut vivre…
Arrière! Où sont tes pieds pour t’en aller vers eux?
Va, je plains, je comprends, je connais ta torture.
Nul ouvrier n’est rude autant que la Nature;
Nul sculpteur ne la vaut, en ses jeux souverains,
Pour encombrer le sol d’inutiles ébauches
Qu’on voit se démener, lourdes, plates et gauches,
Dans leurs destins manqués qui leur brisent les reins.
Elle aussi, dès l’aurore, elle chante et se lève
Pour pétrir au soleil les formes de son rêve,
Avec ses bras vaillants, dans l’argile des morts;
Puis, tout d'un coup, lâchant sa besogne, en colère,
Pêle-mêle, en un coin, les jette à la poussière,
Avec des moitiés d’âme et des moitiés de corps.
Nul ne les comptera, ces victimes étranges,
Risibles avortons trébuchant dans leurs langes,
Qui tâtent le vent chaud de leurs yeux endormis,
Monstres mal copiés sur de trop beaux modèles
Qui, de leur cœur fragile et de leurs membres grêles,
S’efforcent au bonheur qu’on leur avait promis!
Vastes foules d’humains flagellés par les fièvres!
Ceux-là, tous les fruits mûrs leur échappent des lèvres!
La marâtre brutale en finit-elle un seul?
Non. Chez tous le désir est plus grand que la force.
Comme l’arbre au printemps veut briser son écorce,
Chacun, pour en jaillir, s’agite en son linceul.
Qu’en dis-tu, lamentable et sublime statue?
Ta rage, à ce combat, doit-elle être abattue?
As-tu soif, à la fin, de ce muet néant
Où nous dormions si bien dans les roches inertes
Avant qu’on nous montrât les portes entr’ouvertes
De l’ironique Éden qu’un glaive nous défend?
Oui ! nous sommes bien pris dans la matière infâme:
Je n’allongerai pas les chaînes de mon âme,
Tu ne sortiras pas de ton cachot épais.
Quand l’artiste, homme ou Dieu, lassé de sa pensée,
Abandonne au hasard une œuvre commencée,
Son bras indifférent n’y retourne jamais.
Pour nous, le mieux serait d’attendre et de nous taire
Dans le moule borné qu’il lui plut de nous faire,
Sans force et sans beauté, sans parole et sans yeux.
Mais non ! Le résigné ressemble trop au lâche,
Et tous deux vers le ciel nous crîrons sans relâche,
Réclamant Michel-Ange et maudissant les Dieux!
| publ. 1871
|
|
