Гиперион к Беллармину X
Ничто живое не способно так бурно расти и так безвременно увянуть, как человек. С тьмою бездны часто сравнивает он свое страдание и с эфиром — свое блаженство, но как мало этим сказано!
Однако ничего нет прекрасней той поры, когда после длительной смерти в нем снова брезжит заря и скорбь, как сестра, идёт навстречу брезжущей вдали радости.
О, с каким чудесным предчувствием я приветствовал наступающую весну! В моем сердце звучали её тихие мелодии, словно пение струн под руками возлюбленной в застывшем воздухе, когда все спит: до меня доносились, как из Элизия, её шаги, едва зашевелились мертвые ветви, и лёгкое дуновение коснулось моей щеки.
Дивное небо Ионии! Никогда ещё не тянуло меня так к тебе и никогда ещё моё сердце не было так подобно тебе, как тогда, в своих чистых и нежных утехах.
Кто не мечтает о радостях любви и о подвигах, когда в лучах небес и в груди земли возрождается весна?
Я приходил в себя, как после болезни, тихо и медленно, но от тайных надежд сердце трепетало так радостно, что я даже забывал спросить, что бы это значило.
Прекрасные видения обступали меня теперь во сне, когда я просыпался, они оставались в сердце, как след поцелуя на щеке у влюблённого. Утренний свет и я — мы стремились друг к другу, точно помирившиеся друзья, — они ещё немного дичатся, но уже предчувствуют близкое и бесконечное мгновение объятья.
Теперь мои глаза поистине открылись вновь: правда, мой взгляд не был, как прежде, во всеоружии и не был проникнут сознанием собственной силы; он стал просительным, он молил о жизни, но где2то глубоко во мне жила вера, что все еще будет как прежде, а может, и лучше. Я снова смотрел на людей так, будто и мне предстоит жить и радоваться вместе со всеми. Теперь уж я искренне искал их общества.
Небо! Как злорадствовали, что гордый чудак стал2таки похож на них! Как они издевались над тем, что голод пригнал лесного оленя к ним на птичий двор!
Ах, я искал Адамаса, искал Алабанду, но не находил их ни в ком.
Наконец я написал в Смирну, вложив в письмо всю нежность, на какую был способен; я писал трижды — никакого ответа; я молил, угрожал, заклинал былыми часами любви и дерзаний; никакого ответа от того, кто был для меня незабвенен, любим до гроба.
— Алабанда, — повторял я, — о Алабанда! Ты осудил меня навек. А ведь ты был мне опорой, последней надеждой моей юности! Теперь мне уже ничего не надо! Теперь это конец — твёрдо и бесповоротно!
Мы жалеем мёртвых, как будто они чувствуют смерть, а ведь мёртвые покоятся в мире. Но такое страданье не имеет себе равного; это непреходящее ощущение полнейшей ничтожности, когда наша жизнь совершенно теряет смысл, когда сердце твердит: ты сгинешь и от тебя ничего не останется; ты не взрастил ни одного цветка, не построил ни одной хижины, чтоб ты мог хотя бы сказать: я оставляю след на земле. Ах, отчего душа способна быть и всегда полной стремлений, и такой робкой!
Я по-прежнему продолжал чего-то искать, но не решался поднять глаза на людей. Подчас я пугался смеха ребёнка.
Но обычно я был при этом очень спокоен и терпелив; правда, у меня появилась какая-то странная суеверная черта; я часто приписывал некоторым вещам целительные свойства. Так, я верил, что мне принесет утешение голубь, которого я купил, прогулка на лодке или поход в неведомую мне долину, скрытую за горами.
Но довольно, довольно! Если бы я воспитывался с Фемистоклом[1] или жил среди Сципионов[2], моя душа, право же, никогда бы не обнаружила этой особенности.
Примечания
- ↑ Если бы я воспитывался с Фемистоклом... — Фемистокл (ок. 5242459 до н. э.) — афинский государственный деятель и полководец; построенный им флот во многом обусловил победу греков над персами при Саламине (480 г. до н. э.).
- ↑ ...или жил среди Сципионов. — Сципионы — римский род, давший в 322 вв. до н. э. выдающихся государственных деятелей и полководцев.
