Введение в систему Леонардо да Винчи - 3

Материал из Wikilivres.ru
Перейти к навигацииПерейти к поиску

Введение в систему Леонардо 2 Введение в систему Леонардо да Винчи [3] ~ Introduction à la méthode de Léonard de Vinci
автор Поль Валери
Введение в систему Леонардо 4
PD-icon.svg-50
Перевод и комментарий Вадима Марковича Козового[1]. Источник: Библиотека Мошкова.




Введение в систему Леонардо да Винчи [3]

Данный образ может являться предвидением по отношению к другому образу.

У него возникает желание нарисовать себе те незримые целокупности, коих части ему даны. Он угадывает раз­резы, которые на лету совершает птица, кривую, по ко­торой скользит брошенный камень, поверхности, кото­рые очерчивают наши жесты, и те диковинные щели, ползучие арабески, бесформенные ячейки, которые в этой всепроникающей сети строят жесткие царапины громоздящихся насекомых, покачивание деревьев, коле­са, человеческая улыбка, прилив и отлив. Следы того, что он воображает, могут иногда отыскаться на песке или водной глади; иногда же самой его сетчатке уда­ется сопоставить во времени предмет с формой его под­вижности.

19*[2].

20*[3].

Опространствованию временной непрерывности соответствует то, что я некогда именовал хронолизом пространства.

Существует переход от форм, порожденных движе­нием, к тем движениям, в которые превращаются фор­мы посредством простого изменения длительности. Если дождевая капля предстает нам как линия, тысячи коле­баний — как непрерывный звук, а шероховатости этой страницы — как гладкая поверхность и если здесь дейст­вует одна только продолжительность восприятия, устой­чивая форма может быть заменена надлежащею скоро­стью при периодическом смещении соответственной ве­щи (либо частицы). Геометры смогут ввести в исследо­вание форм время и скорость, равно как и обходиться без них при исследовании движений; и речь заставит мол тянуться, гору — возноситься и статую — выситься. Головокружительность ассоциаций, логика непрерывно­сти доводят эти явления до пределов направленности, До невозможности остановиться. Все движется в вооб­ражении ступень за ступенью. И поскольку я даю этой мысли длиться без помех, в моей комнате предметы дей­ствуют, как пламя лампы: кресло расточает себя на мес­те, стол очерчивает себя так быстро, что остается не­подвижным, гардины плывут бесконечно и безостано­вочно. Такова беспредельная усложненность; и, чтобы вернуться к себе от этой подвижности тел, от кругово­рота контуров и спутанности узлов, от этих траекторий, спадов, вихрей, смешавшихся скоростей, надобно при­бегнуть к нашей великой способности методического забвения, — и тогда, не разрушая приобретенной идеи, мы вводим понятие отвлеченное: понятие порядка ве­личин.

21*[4].

Так в разрастании «данного» проходит опьянение единичными сущностями, "науки" которых не сущест­вует. Ежели долго их созерцать, сознавая, что их созер­цаешь, они изменяются; если же этого сознания нет, мы оказываемся в оцепенении, которое держится, не рассеи­ваясь, подобно тихому забытью, когда мы устремляем невидящий взгляд на угол стола или тень на бумаге, чтобы очнуться, как только мы их различим 7[5]. Некото­рые люди особенно чувствительны к наслаждению, за­ложенному в индивидуальности предметов. С радостью избирают они в той или иной вещи качество неповто­римости, присущее и всем прочим. Пристрастие это, ко­торое предельное свое выражение находит в литератур­ной фантазии и театральных искусствах, на этом выс­шем уровне было названо способностью идентифика­ции[6]. Нет ничего более неописуемо абсурдного, нежели это безрассудство личности, утверждающей, что она сливается с определенным объектом и что она воспринимает его ощущения — даже если это объект матери­альный[7]. Нет в жизни воображения ничего столь мо­гущественного. Избранный предмет становится как бы центром этой жизни, центром все более многочислен­ных ассоциаций, обусловленных степенью сложности этого предмета. Способность эта не может быть, в сущ­ности, ничем иным, как средством, призванным наращи­вать силу воображения и преображать потенциальную энергию в энергию действительную — до того момента, когда она становится патологическим признаком и чудо­вищно господствует над возрастающим слабоумием утрачиваемого рассудка.

22*[8].

Начиная с простейшего взгляда на вещи и кончая этими состояниями, разум был занят одним: он непре­рывно расширял свои функции и творил сущности, со­образуясь с задачами, которые ставит ему всякое ощу­щение и которые он решает с большей или меньшей легкостью, в зависимости от того, сколько таких сущ­ностей он призван создать. Мы подошли здесь, как ви­дим, к самой практике мышления. Мыслить значит — почти всегда, когда мы отдаемся процессу мышления, — блуждать в кругу возбудителей, о коих нам известно главным образом то, что мы знаем их более или менее. Вещи можно классифицировать в соответствии с боль­шей или меньшей трудностью их для понимания, в соот­ветствии со степенью нашего знакомства с ними и в за­висимости от различного противодействия, которое ока­зывают их состояния или же элементы, если мы хотим представить их в единстве. Остается домыслить историю этого градуирования сложности.


23*[9].

24*[10].

Мир беспорядочно усеян упорядоченными формами. Таковы кристаллы, цветы и листья, разнообразные узо­ры из полос и пятен на мехах, крыльях и чешуе живот­ных, следы ветра на песке и воде и т. д. Порою эти эф­фекты зависят от характера перспективы, от неустойчи­вости сочетаний. Удаленность создает их или их искажа­ет. Время их обнаруживает или скрадывает. Так, коли­чество смертей, рождений, преступлений, несчастных случаев в своей изменчивости выказывает определенную последовательность, которая выявляется тем отчетли­вей, чем больше лет мы охватываем в её поисках. События наиболее удивительные и наиболее асимметрич­ные по отношению к ходу ближайших минут обретают некую закономерность в перспективе более обширных периодов. К этим примерам можно добавить инстинкты, привычки, обычаи и даже видимость периодичности, по­родившую столько историко-философских систем[11]..

25*[12].

Знание правильных комбинаций принадлежит раз­личным наукам или теории вероятности — там, где эти последние не могли на неё опереться. Для нашей цели вполне достаточно замечания, которое сделано было вначале: правильные комбинации, как временные, так и пространственные, беспорядочно разбросаны в поле нашего наблюдения. В сфере мыслимого они представ­ляются антагонистами множества бесформенных вещей. Мне думается, они могли бы считаться «первыми проводниками человеческого разума», когда бы сужде­ние это не опровергалось тотчас обратным. Как бы то ни было, они представляют собой непрерывность[13]. Мысль вносит некий сдвиг или некое смещение (ска­жем, внимания) в среду элементов, которые считаются неподвижными и которые она находит в памяти или в наличном восприятии. Если элементы эти совершенно одинаковы или различие их сводится к простой дистан­ции, к элементарному факту их раздельности, предстоящая работа ограничивается этим чисто различительным понятием. Так, прямая линия наиболее доступна вооб­ражению: нет для мысли более простого усилия, неже­ли переход от одной её точки к другой, поскольку каж­дая из них занимает идентичную позицию по отношению к прочим. Иными словами, все её части столь однород­ны, какими бы малыми мы их ни мыслили, что все они могут быть сведены к одной неизменной; вот почему измерения фигуры мы всегда сводим к прямым отрез­кам. На более высоком уровне сложности мы пытаемся выразить непрерывность свойств величинами периодич­ности, ибо эта последняя, будь она пространственной или временной, есть не что иное, как деление объекта мысли на элементы, которые при определенных услови­ях могут заменять друг друга, — либо умножение этого объекта при тех же условиях.

26*[14].

Почему же лишь часть существующего может быть представлена таким образом? Бывает минута, когда фи­гура становится столь сложной, когда событие кажется столь небывалым, что надобно отказаться от целостного их охвата и от попыток выразить их в непрерывных зна­чимостях. У какого предела останавливались Евклиды в своем постижении форм? На каком уровне наталки­вались они на перерыв мыслимой постепенности? В этой конечной точке исследования нельзя избежать искуше­ния эволюционных теорий. Мы не хотим признаться, что грань эта может быть окончательной.

27*[15].

Бесспорно то, что основанием и целью всех умствен­ных спекуляций служит расширительное толкование не­прерывности посредством метафор, абстракций и язы­ков. Искусства находят им применение, о котором мы будем вскоре говорить.

Нам удается представить мир как нечто такое, что в том или ином месте дает разложить себя на умопо­стигаемые элементы. Порою для этого достаточно наших чувств; порою же, несмотря на использование са­мых изощренных методов, остаются пробелы. Все попыт­ки оказываются ограниченными. Здесь-то и находится царство нашего героя. Ему присуще исключительное чувство аналогии, в которой он видит средоточие всех проблем. В каждую щель понимания проникает энергия его разума. Удобство, которое может он представить, очевидно. Он подобен физической гипотезе. Его надле­жало бы выдумать, но он существует; можно вообра­зить теперь универсальную личность. Леонардо да Вин­чи может существовать в наших умах как понятие, не слишком их ослепляя: размышление о его могуществе не должно будет заблудиться мгновенно в туманностях пышных слов и эпитетов, скрывающих бессодержатель­ность мысли. Да и как поверить, что сам он довольст­вовался бы такими призрачностями?

28*[16].

29*[17].

Он, этот символический ум, хранит обширнейшее собрание форм, всегда прозрачный клад обличий при­роды, всегда готовую силу, возрастающую вместе с рас­ширением своей сферы. Он состоит из бездны существ, бездны возможных воспоминаний, из способности раз­личать в протяженности мира невероятное множество отдельных вещей и тысячами способов их упорядочи­вать. Ему покоряются лица, конструкции тела, машины. Он знает, что образует улыбку; он может расположить её на стене дома, в глубинах сада; он распутывает и свивает струи воды, языки пламени. Когда рука его да­ет выражение воображаемым атакам, изумительными снопами ложатся траектории бесчисленных ядер, обру­шивающихся на равелины тех городов и крепостей, ко­торые он только что построил во всех их деталях и ко­торые укрепил. Как если бы трансформации вещей, пре­бывающих в покое, казались ему слишком медленными, он обожает битвы, бури, наводнения. Он достиг це­лостного охвата их механики, способности восприни­мать их в кажущейся независимости и жизни их част­ностей — в безумно несущейся горсти песка, в смешав­шихся мыслях каждого из сражающихся, где сплетают­ся страсть и глубочайшая боль[18]. Он входит в детское тельце, «робкое и быстрое», ему ведомы грани стари­ковских и женских ухваток, простота трупа. Он владеет секретом создания фантастических существ, коих ре­альность становится возможной, ежели мысль, согла­сующая их части, настолько точна, что придает целому жизнь и естественность. Он рисует Христа, ангела, чу­довище, перенося то, что известно, то, что существует повсюду, в новую систему, — пользуясь иллюзионизмом и отвлеченностью живописи, каковая отражает лишь од­но свойство вещей и дает представление обо всех. От ус­коренных или замедленных движений, наблюдаемых в оползнях и каменных лавинах, от массивных складок он идет к усложняющимся драпировкам, от дымков над крышами — к далеким сплетениям ветвей, к букам, та­ющим на горизонте, от рыб — к птицам, от солнечных бликов на морской глади — к тысячам хрупких зеркал на листьях березы, от чешуи — к искрам, движущимся в бухтах, от ушей и прядей — к застывшим водоворотам раковин. От раковины он переходит к свертыванию волнового бугра, от тинистого покрова мелких прудов — к прожилкам, которые должны его прогревать, к элемен­тарным ползучим движениям, к скользким ужам. Он все оживляет. Воду вокруг пловца[19]он наслаивает лентами, пеленами, очерчивающими усилия мускулов. Воздух он запечатлевает струящимся в хвосте у ласточек — волок­нами теней, вереницами пенистых пузырьков, которые эти воздушные потоки и нежное дыхание должны разрывать, оставляя их на голубоватых листах простран­ ства, в его смутной хрустальной плотности.

30*[20].


Примечания

В 1929 — 1930 гг. Валери снабдил примечаниями «Введение в систему Леонардо да Винчи», а затем и два других текста, посвя­щенных Леонардо: «Заметку и отступление» и «Леонардо и фило­софы». Три эти работы с примечаниями на полях опубликованы совместно в 1931 г.

  • Заметки на полях П. Валери (см. Комментарий).
  1. Публикуется по изд.: Поль Валери. Об искусстве. Издательство «Искусство», М., 1976 с разрешения вдовы В. M. Козового Ирины Ивановны Емельяновой.
  2. 19* Устойчивость ощущений как фактор решающий. Существует некая симметрия между двумя этими превращения­ми, противоположными по своей направленности. (П. В.)
  3. 20* Вот что могли бы мы увидеть на известном уровне, если бы на этом уровне ещё сохранялись свет и сетчатка. Но видеть предме­ты мы уже не могли бы. Следовательно, функция разума сводится здесь к сочетанию несовместимых порядков величин или свойств, взаимоисключающих аккомодаций...(П. В.)
  4. 21* Все та же сила диспропорции.(П. В.)
  5. 7 Ощущение, связываемое с бытийностью, постоянно корректи­рует интеллектуальную систему Валери. Оно же лежит в основании его концепции художественного восприятия и эстетического твор­чества, хотя рассматривается им лишь как их предпосылка, «сырой материал», которому придает значимость и форму волевое усилие интеллекта. Ибо, как полагает Валери, сверхчувствительность, без­различная к объекту и не контролируемая волей, в конце концов убивает восприятие конкретного, открывая некий X сущего, недо­ступный никакому постижению и моделированию (отсюда парадок­сальное утверждение Валери, что реальное «может быть выражено только в абсурде»). Таким образом, ощущение оказывается своего рода диалектическим моментом художественного восприятия (см. комментарии к «Вечеру с господином Тэстом»). (В. К.)
  6. Эдгар По «О Шекспире» (маргиналии).
  7. Если мы выясним, почему идентификация с материальным объектом представляется более нелепой, нежели отождествление с объектом живым, мы приблизимся к разгадке проблемы.
  8. 22* Снова диспропорция. Переход от «меньше» к «больше» стихиен. Переход от «больше» к «меньше» сознателен, редкостней; это — усилие наперекор привыч­ке и мнимому пониманию. (П. В.)
  9. 23* Если бы все было упорядочено или же, наоборот, беспоря­дочно, мысли не стало бы, ибо мысль есть не что иное, как попыт­ка перейти от беспорядка к порядку; ей необходимы поэтому слу­чаи первого и образцы последнего. (П. В.)
  10. 24* Все изолированное, единичное, индивидуальное не поддается объяснению; иначе говоря, оно может быть выражено только через себя самое. Непреодолимые трудности простейших чисел. (П. В.)
  11. 8 Отношение к истории у Валери двойственно. С одной сто­роны, — чисто внешне, как смена фактов, явлений — она должна быть подвержена общему закону цикличности. Однако, поскольку в ней действует разум, человеческое сознание, этот закон фактиче­ски теряет силу. Сущее, считает он, ускользает от истории как дви­жения и от описательной исторической науки (см. Oeuvres, t. II, p. 1508). К чести Валери нужно сказать, что этот фактически цен­ностный критерий заставлял его не признавать не только «уроков» истории, но и её фатальности, её «наказов». Новейшим цикличе­ским теориям исторического развития Валери остался чужд.(В. К.)
  12. 25* Наиболее доступна воображению — хотя её крайне трудно определить. Весь этот фрагмент представляет собой незрелую и весьма не­уклюжую попытку описания простейших интуиции, которым подчас удается связать в одно целое мир образов и систему понятий. (П. В.)
  13. Это cлово выступает здесь не в том значении, какое при­дают ему математики. Не о том идет речь, чтобы заключить в интервал исчислимую бесконечную величину и неисчислимую беско­нечность величин; речь идет лишь о непосредственной интуиции, о предметах, которые обращают мысль к законам, о законах, кото­рые открываются взгляду. Существование или возможность подоб­ных вещей есть первый и отнюдь не наименее удивительный факт этого порядка.
  14. 26* Теперь — в 1930 году — наступает момент, когда эти проб­лемы становятся безотлагательными. В 1894 году я весьма прибли­женно выразил это нынешнее состояние, когда мы вынуждены отка­заться от всякого образного — и даже мыслимого — толкования. (П. В.)
  15. 27* Одним словом, происходит своего рода приспособление к разнообразию, множественности и изменчивости фактов. (П. В.)
  16. 28* Это удивительным образом подтверждается сегодня, три­дцать шесть лет спустя, — в 1930 году. Теоретическая физика, самая бесстрашная и самая углублен­ная, принуждена была отказаться от образов, от зрительных и дви­гательных уподоблений: чтобы суметь охватить свое необъятное царство, чтобы связать воедино законы и обусловить их местом. временем и движением наблюдателя, она должна руководствовать­ся единственно аналогией формул. (П. В.)[4 Фактически Валери вынужден расстаться со своей идеей об­разных уподоблений как формальной основы общего языка науки и искусства. Прежде всего он констатирует радикальное обновле­ние средств и методов современной физики, которое осмысляет вопреки своей прежней позиции. В диалоге «Навязчивая идея» один из собеседников замечает, что порядок бесконечно малых величин, которым занимается современная наука, лишает нас возможности понимать, ибо чем ближе «глубина» вещей, тем меньше подобия с чем бы то ни было (см. Oeuvres, t. II, p. 218). С другой стороны, обращаясь к проблемам сознания и восприя­тия, Валери со временем еще более заостряет позицию, намечен­ную во «Введении в систему Леонардо да Винчи»: он считает, что в преддверии сознательного творческого процесса художник имеет дело с чисто чувственной данностью «поэтического состояния» (см. «Поэзия и абстрактная мысль», «Чистая поэзия»), с нерасчленен­ным «ощущением мира», «единой системы отношений», а не охва­ченными единой структурой образами восприятия. Система уподоб­лений переносится фактически на уровень бессознательного и тем самым себя упраздняет. Таким образом, исходные «языковые» средства науки и искус­ства в своей глубочайшей первооснове оказываются у Валери диа­метрально противоположными. (В. К.)]
  17. 29* Подобные наброски чрезвычайно многочисленны в рукопи­сях Леонардо. Мы видим в них, как его точное воображение рисует то, что в наши дни фотография сделала зримым. (П. В.)
  18. См. описания битвы, наводнения и т. д. в «Трактате о живо­писи» и в рукописях Института (Ed. Ravaisson — Mollien). В винд­зорских рукописях мы находим зарисовки бурь, обстрелов и проч.
  19. Наброски в рукописях Института.
  20. 30* Тем самым работа его мысли включается в многовековое переосмысление понятия пространства, которое из пустого вместили­ща и изотропного объема постепенно превратилось в систему, неот­делимую от заключенного в нем вещества — и от времени. (П. В.)

© Vadim Kozovoi. Translation. Commentary. Can be reproduced if non commercial. / © Вадим Маркович Козовой. Перевод. Комментарий.

Info icon.png Это произведение опубликовано на Wikilivres.ru под лицензией Creative Commons  CC BY.svg CC NC.svg CC ND.svg и может быть воспроизведено при условии указания авторства и его некоммерческого использования без права создавать производные произведения на его основе.