АКАДЕМИЯ (от названия местности «Академия», близ Афин, где находилась «школа» Платона), широко распространенное наименование для разнообразных, далеко не равноценных объединений ученого, артистического и школьного характера. Неопределенность названия и безразличная широта его применения—результат давней заимствованности из греческого мира. Мировая известность этой школы создала многих подражателей, и «академии»—то как ученые, то как учебные учреждения—возникали и в Риме и в средние века как в Латинской Европе (А. Карла Великого, Альфреда Великого, Брунетто Латини—во Флоренции, 1270), так и в арабском мире (Гранада, Кордова, Самарканд). Никакой связи с позднейшими А. эти искусственные и недолговечные явления не имели.
В ином свете представляются многочисленные А. 15 и 16 вв., особенно в Италии, где их насчитывалось более 200. Связь их с общественностью несомненна. В основе—борьба за новую нецерковную культуру; средство—замена церковного языка изящной латынью древних или местным национальным языком. Литературный характер долго преобладает (Неаполь, около 1450—Беккадилли, Валла; Флоренция—Марсилио Фичино, Альберти; Рим, 1468—Помпоний Лэт; «Дунайское общество» 1490—Конрад Цельтес; «Рейнское общество» и т. д.) и в некоторых случаях кладет начало крупным и влиятельным организациям. Такова A. della Crusca (с 1582; существует и ныне), создавшая тип первого научного словаря (Vocabolario della Crusca, 1-ое изд., 1613) и во многом послужившая образцом не только для знаменитой Французской А., проработавшей над своим «Словарем» ровно 60 лет (1-ое изд., 1694), но и для других лингвистических А. (испанск., португ., голл., датск., шведск.). Изучение языка на местах естественно навело на краеведческие проблемы, совершенно новую тогда область. Разрыв этих обществ с обычной чопорной университетской ученостью того времени был неминуем и сказался, м. пр., в нарочито «вульгарных» и шутливых их названиях (отчасти бранных кличках), вроде—«Сони», «Лежни», «Боязливые», «Встрепанные», «Путанные», «Отсевки» (della Crusca) и пр. Другое течение, еще более значительное, тоже идет из Италии и стоит в связи с громадным научным переворотом—появлением «новой» или «экспериментальной философии», т. е. естественных наук. Середина 17 в. представляет в этом отношении определенную грань, отмеченную славными достижениями астрономов, физиков и математиков — Кеплера, Тихо де Браге, Галилея, Торичелли, Бойля, Гюйгенса, Дреббеля, Ньютона, Декарта, Ферма, Непера, Стевина, Паскаля, химиков — Девиссона и Рея, физиолога-анатома Гарвея и ботаников — Грью и Мальпиги. Открылся целый новый мир, и на его изучение с жадностью бросились лучшие силы, организуясь опять в частные об-ва, т. к. государство и официальная школа заняты были религиозной борьбой и посильной ликвидацией опасных последствий «нового искусства», т. е. печатного станка. Более того, новая наука оказалась в прямом противоречии со старой, университетской: там—авторитет, «учение», твердые заранее определенные рамки, а здесь—полное отрицание авторитетов (не даром девиз самого замечательного Лондонского общества — «Nullius in verba», «Никому нет веры на слово»), постоянное искание (Societas zetetica, т. е. об-во «Искателей» в далеком Ростоке, 1622, специально борется «против иезуитов и иных прочих церковных организаций»), руководительство только опытом (A. dei Cimenti, т. е. А. «Экспериментов», во Флоренции, 1657, во главе с Торичелли — первое естественно-научное об-во в Европе) и зоркий натуралистический глаз (А. «Линчеев», т. е. «зорких», как «рысь», в Риме, 1603; Галилей и его ученики; характерно, что и папа учредил свою А., тоже по естествен. наукам, под тем же названием—Nuovi Lincei). Вырабатываются не только новые методы, точные, осязательные, прямо противоположные прежней схоластике и беспочвенному буквоедству, но и новое рациональное, доказуемое миросозерцание («физицисты»). На этой почве и из этих частных об-в и создается современная наука и современные А. наук. В создании их роль тогдашнего государства — ничтожна; в лучшем случае оно не мешало. Вокруг отдельных, почти всеобъемлющих ученых,—вроде Ньютона, Лейбница (потом Мопертюи, Ломоносов, Бюффон, Реомюр, Линней, Франклин, Александр Гумбольдт),—образуется сперва небольшая ячейка, без всякого регламента, часто без средств и даже определенного места собраний. Ячейка вскоре завязывает широкие научные заграничные связи, ведет обширную переписку (она заменяла в те времена научные журналы), «организует науку», втягивая иногда в свою работу и провинцию. Кружок быстро становится видной силой; государство не может долее игнорировать его: оно вынуждено либо признать его либо закрыть. Выбран был первый путь. Т. о. стали «королевскими»—и парижское «тайное» объединение (с 1625) в доме Конрара, превратившееся, по предложению Ришелье, в 1635 в «Académie française», и оксфордский (с 1645), потом лондонский (с 1658), кружок во главе с Ньютоном, ставший Королевским обществом в 1662 по предложению самого Карла II, ученика Гоббза по математике; и небольшая группа антикваров, превратившаяся по желанию Кольбера в «Академию надписей и изящных наук» (1663); и видное и авторитетное сообщество «физицистов», преобразованное тем же Кольбером (1666) в «Académie des Sciences» (А. наук). Много сходства, наконец, имеет с ними и Прусская А. наук в Берлине (1700), учрежденная группою из 7 ученых, под руководством Готфр. Лейбница, сыгравшего видную роль в создании А. и в других государствах (по его советам организованы были А. в Дрездене, Петербурге, Вене), так что Берлинская А., в свою очередь, послужила образцом для целого ряда А. других стран — в Мюнхене, Гёттингене, Турине, Стокгольме, Лейпциге. Проследить историю этих руководящих А.—непосильная задача, т. к. пришлось бы дать всеобъемлющую историю наук. Достаточно выяснить общий создавшийся тип и главнейшие его, до сих пор, изменения.
Прежде всего, «старая» А. 18 века с самого начала была, в отличие от теперешних, не «национальной», хотя бы в виду полной недостаточности местных сил. Преобладание немцев в русской А. было столь же естественным, как французов в немецкой или итальянцев во французской. Далее, деятели «старой» А., в виду неразработанности и нерасчлененности наук, не могли замкнуться в тесном и глухом круге исключительного специализма. Не только учредители А. были «всеобъемлющими» учеными, но и остальные члены обладали изумительным научным диапазоном: Мопертюи и Даламбер одинаково легко переходят от математики к литературе, Бюффон — от физики к элоквенции, Кондорсэ и Кенэ — от математического анализа и медицины к полит. экономии. Эти же условия создали и еще одну особенность: «старая» А. отнюдь не чуждалась жизни, тривиальных вопросов, не замыкалась в т. н. «чистой науке». Лейбниц даже теоретически обосновал формулу, что «любая наука обязана иметь жизненную обращенность», ибо цель науки—«общее благо», а для сего «Академии надлежит общее надзирательство над делом мануфактурным и торговым». Действительно, Бернулли и Эйлер вносят много полезного в кораблестроение, Реомюр увлекается металлургией и фарфоровым производством, Лавуазье трудится над агрономической химией; академик француз Дюамель де Монсо и немецкий академик Теэр кладут основу рациональному сельскому хозяйству, a, один из наиболее известных химиков 18 века, Маркграф, уже в 1747 опубликовывал мемуары о добыче сахара из свекловицы и т. о. положил начало промышленной отрасли, через полвека внесшей сильнейшие изменения в сельское хозяйство почти всей Европы.
Каждая страна желала иметь «свою» А., и количество их возросло до чрезвычайных размеров. В государствах, первоначально расчлененных и поздно объединившихся, вроде Италии, Германии, Польши, множественность А. сохранилась и до сих пор, а во Франции от той эпохи остались «провинциальные» академии (Бордо, Монпелье, Лион, Анжер, Суассон, Ним, Арль и проч.), во многих случаях числящие за собой ряд научных заслуг.
Несмотря на многочисленность, всюду сложился, тем не менее, общий тип А. Либо мы имеем дело с системою нескольких А., наподобие парижских (удержались теперь лишь в Испании, отчасти в Америке, Швеции), либо с одной А., разделенною на несколько «классов» или «отделений», гл. обр., по линии гуманитарных и естественно-математических наук. Количество членов неодинаково, но все они одинаково избираются, с предшествующим или последующим утверждением правительства. Собрания — общие или отделенские, определенного количества, в строго соблюдаемые сроки (календарь заседаний начинают расписывать на год вперед уже в половине 18 в.). Результаты трудов А. печатаются сперва по-латыни, с конца 17 в.—по-французски, в ежегодных «Записках» (Acta, Mémoires), в неукоснительном выходе к-рых Лейбниц правильно видел «залог объединения ученого мнения». Впрочем, внутри А. единение существовало не всегда: десятками лет тянутся споры и полемика не только по научным, но и по организационным вопросам, особенно между гуманитарами и натуралистами. В Берлинской А. такая «30-летняя война» закончилась лишь с утверждением нового Устава 1838, давшего обоим «классам» одинаковое (25) количество «действительных» академиков; во Франции сложилось даже двоякое словоупотребление — академики точных и опытных наук назывались «учеными» (savants), а для членов А. надписей применялся термин «эрудиты» (érudits). Особенно много трений вызывало распределение средств на вспомогательные учреждения,— средств в течение всего 18 в. до смешного незначительных (хим. лаборатории Берлинской А. в течение 40 лет получали всего 250—400 талеров в год), хотя каждая А. обладала и библиотекой, и обсерваторией, и ботаническим садом (мода на обсерватории обнаружилась в самом начале 18 века, а в 20-х годах была вытеснена «эпидемией ботанических садов»), и лабораториями. Не меньше споров и столкновений было при выборах новых сочленов, а также назначении ежегодных тем на медаль или премию, что имело крупное международное значение. Самые темы были далеко не всегда научными, а часто публицистическими, иногда вызывавшими даже недоумение (на 1777 в Берлинской А.—«Дозволено ли обманывать народ?», тема, предложенная самим прусским королем Фридрихом II).
Несмотря на указанные недочеты, «старая» А. была на верном пути организации широких, даже международных работ. Большие картографические предприятия (карта всей Франции, начатая в 1679), ботанические (обширная методологическая работа 1676, предварявшая практику обследования) и, особенно, геодезические (меридианные измерения — с 1684), метеорологические (постоянная связь и взаимообмен между Голландией, Англией и Францией уже с 1700) и астрономические возбуждали всеобщее соревнование. На редкое, напр., явление—прохождение Венеры—«старая» А. реагировала не хуже современных: в 1761 и 1769 Французская А. рассылает своих астрономов по всему земному шару: м. пр., Шап-д’Отерош едет в Сибирь (Тобольск), затем в Калифорнию, Лежантиль—в Индию; Англия послала Кука в Тихий океан; голландцы взяли на себя испанские владения; в 1874 и 1882 Берлинская А., для подобных же наблюдений, посылает своих сочленов в Луксор (на Ниле) и Пунта Аренас (на Магеллановом проливе). К крупнейшим академич. достижениям относятся и далекие исследовательские экспедиции Кука, Росса, или, со стороны Франции, — Бугенвиля, Керглэна, Борда. Тем не менее, в жизни всех «старых» А. периодически наступало заметное ослабление, переходившее иногда почти в развал. Современники склонны были винить во всем гнетущую бедность А. Уже Лейбниц выдвигал необходимость твердой финансовой базы, но Берлинская А., существовавшая на ряд монопольных статей (издание календарей, геогр. карт и пр.), с постоянно менявшейся доходностью (войны Фридриха II сняли ок. 30% ожидавшихся поступлений), получила ее лишь при реорганизации 1811, с переходом на гос. бюджет; да и после того ежегодные ассигнования не изменились до 1864, и лишь франц. контрибуция 1871 существенно улучшила положение.
В таком же, если не худшем, положении были и парнасские А.: оплаты академиков, например, сперва совершенно не было, затем, в 1673 введен был «жетон за посещение», потом «пенсии» и некоторые персональные ставки; при затруднительных положениях академические суммы легко перебрасывались на иные нужды. Финансовые недочеты, между тем, лишь показатели неудовлетворительности всей системы — зависимости А. от абсолютизма. Тесная связь А. с тогдашней государственностью, несомненно, особенно на первых порах, давала крупные преимущества: без этого не было бы ни средств вообще, ни декретного втягивания провинций в общую научную работу А., ни ряда льгот и преимуществ (цензурные послабления, бесплатная пересылка, к-рая, кстати, в Берлинской А. была установлена в 1744, «по примеру С.-Петербургской А.»), ни, вообще, мало-мальски широкого и уверенного размаха. Но эта же связь имела и обратную сторону, которая и приводила к неминуемому кризису. Уже в годы франц. революции, Шамфор (тоже член А.) выпустил (1791) страстную книжку о неисправимых, природных грехах А.; значит, часть его обвинений вполне справедлива. Завися от абсолютного монарха, А. стала «придворной» в худшем смысле. Веления короля—закон, его немилость—величайшее несчастие. Отсюда—неумеренность восхвалений, рабий язык, неизменная гибкость спин. «Избрания» всегда подсказаны; в результате — наплыв ничтожеств, льстецов, царедворцев, попов. Отсюда—бесконечные интриги, пустая словесная борьба, игра эпиграммами (особ, выражение—«être en état d’épigramme»), взаимные поношения, даже доносы. Подражанием заправскому двору объясняется смешной и мелочный этикет А., табель рангов; А. стала «великой на мелкие дела» (появление в 1713 одинаковых для всех «кресел» сочтено было за проявление «равенства»), ловко гнула спину перед знатными и пренебрежительно относилась к низам (при одобрении худож. произведений, регистрации изобретений). Твердое соблюдение числа («40 бессмертных») давало печальный результат, создавая как бы обратный отбор, чему в некоторой мере способствовало и известное академич. правило, чтобы члены А. проживали не далее, как в 20 лье от местонахождения А. В результате Шамфор приходит к заключению о полной ненужности «этого самодовольного, узкого, себялюбивого сената вкусов», тем более, что «между гением и Нацией не нужно никаких посредников».—Нарекания Шамфора не были единственными. Явное измельчание А. создало немало острых и обидных насмешек. Неоднократно говаривалось, что такой-то... «ничто, даже не академик»; Монтескье («Персидские письма») откровенно высмеивал нелепое чудище, «все 40 голов которого набиты лишь метафорами, тропами, фигурами, антитезами»; Руссо указывал, что «из всех Академий подлинно сумела нашуметь лишь А. музыки»; Ривароль напоминал, что «стадами ходят бараны, а львы—одиноки». Послушная боязливость А., действительно, создавала недостойные или комические положения: Фрерэ отправляется в Бастилию за непочтительное изображение... меровингских королей, аббат де Сент-Пьер «единогласно» исключается за литературное (иносказательное) нападение на режим Людовика XIV (ср. в Рос. А. наук «единодушное» исключение знаменитого ориенталиста Клапрота в 1804, отвод Ад. Кроля министром после единогласного же его избрания в 1855; скандальное «устранение» избранного уже Горького кончилось, как известно, не так благополучно). С другой стороны, никогда в А. не были избраны... Декарт, Мальбранш, Паскаль, Скаррон, Ла Рошфуко, Мольер, Бэйль, Руссо, Дидро, Мабли, Андрэ Шенье, или далее... Беранже, Ламеннэ, Бальзак и пр., а в А. надписей—Дюканж, Балюзий, д’Ашери, Букэ, Бофор... (русских аналогий—не менее: достаточно вспомнить Новикова, Лобачевского, Сеченова, Менделеева, Тимирязева, Мечникова, Миклуху-Маклая, Пржевальского, Достоевского, Влад. Соловьева). Это «41-е кресло», самое знаменитое,—величайший укор для официальной А.
Те же несообразности, разумеется, и в германских А.; только сцена и актеры еще мельче, а потому и игра еще более жалкая. Если «король-солнце» заставлял академиков размышлять о достойном украшении парадных зал, вычислять (при помощи только что открытой теории вероятностей) шансы игры в «ландскнехт», размежевывать парки, устраивать фонтаны и каскады в Версале (а в России — «сочинять девизы» — в ударном порядке — для фейерверков, строить шутовской Ледяной дом с описанием на трех языках и пр.), то самодурство прусского короля эпохи «табачной коллегии» шло еще дальше: по смерти Лейбница, президентом был назначен—полушут (впоследствии похороненный в особой бочке с двусмысленными стишками), а затем — и прямой шут и камерлакей (в русских А. параллельно может быть «директор» Домашнев, 1775—82, а также деятельность всесильного Шумахера); с этих пор в смете А. осталась статья «Для особливых короля шутов», и только 20 лет спустя молодой Фридрих II вычеркнул «сей одиозный артикул». При таких условиях понятен отказ Хр. Вольфа — «предпочитаю обучать весь род людской (в качестве профессора в Марбурге), нежели кучку кадетов» (Фридрих II предполагал передать А. воспитание молодых дворян, что практиковалось и во Франции). И не кто иной, как Алекс. Гумбольдт, будущий реорганизатор А., высказал (1796) горькое меткое слово: «А. подобна госпиталю, где больным спится лучше, нежели здоровым». Это «спится» характеризует незавидность общего положения столь же тонко, как и почти невольное определение Ренана — «эти незаметные изящные умы» — в похвальном слове А. К эпохе французской революции за А. накопилось так много грехов, ее так легко было смешать с другими ненавистными старорежимными «корпорациями», что революционная пресса неоднократно высказывала удивление, почему А. «еще существует». Между тем, ее долго не трогали; иногда вотировали даже поощрение и благодарность. Впрочем, не ко всем трем А. отношение было одинаковое. «Французская А.» просто продолжала жить, все более уменьшаясь в числе (на последнем заседании, за три дня до закрытия, присутствовало лишь 4 члена). «А. надписей» совсем потеряла почву под собой и настолько ушла от действительности, что тема 1791 гласила: «Заботы древних о чистоте улиц», а в апреле 1793, когда вся Франция кипела в огне войны, Сент-Круа читает пространный мемуар «О закрытии храма Януса, т. е. о благах мира после долгих войн»; понятно, что Конвент отвел большую залу заседаний А. под военную швальню. В ином положении «А. наук»; ее всегдашняя практическая обращенность получила особое значение. Жизнь ставила самые неожиданные, всегда срочные вопросы; А. отвечала на консультации кратко и деловито: об улучшенном изготовлении пороха, о достижимых (времена блокады) местонахождениях селитры, о новом типе пушек, об осушении болот, о денежной и календарной реформе, о метрической системе о простейших способах изготовления солдатской непромокаемой одежды, о телеграфной передаче (изобретение акад. Клода Шаппа, 1792), об опреснителях для флота, консервном деле и пр. Тем не менее, все А. постигла одинаковая участь. Декрет 8 авг. 1793 постановил: «Все Академии и литературные общества, разрешенные и субсидированные Нацией, подлежат закрытию». Имущество было опечатано; обширные материалы по «Словарю» переданы Комитету народного образования; при этом часть архивов была утаена. Но уже 25 окт. 1795 (3 брюмера IV г.) последовало восстановление в виде единого «Института», т. е. своеобразной тройственности был положен, раз навсегда, конец. «Институт» распадался на 3 класса: I—физ.-матем. наук; II—общественных наук (Sciences Morales et Politiques); III—литературы и искусства. Класс II создан был заново, отчасти за счет вполне исчезнувшей «А. надписей», к-рая в двух «секциях» растворилась в нем (история и география) и в кл. III (классич. филология и древности). Обновился и личный состав избранием ряда общественных деятелей: Рейналя, Кабаниса, Камбасереса, Сиейса, Таллейрана, Лаканаля и проч.—В 1803 институт стал «императорским», при чем II кл. исчезает совсем, а III кл. делится надвое: на литературу и искусство. Реставрация, как и полагается, пыталась восстановить дореволюционные условия, но единство «Института» осталось незыблемым, и реванш ограничился лишь возобновлением старых названий и тем, что «А. наук» отодвигалась на «третье» место, хотя как раз именно она в данный момент была в особом расцвете, насчитывая в своих рядах Карно, Френеля, Ампера, Араго, Био, Гей-Люссака, Кювье, двух Жоффруа-Сент-Илэр.
В 19 и 20 вв. крупных изменений в типе А. не произошло. Зато общее направление работ испытывает ряд решающих перестановок. Прежде всего происходит небывалое дотоле сближение с университетами (с этого времени ведет начало право академика читать в любом университете), что отчасти объясняется переходом А. в учреждения «национальные» (внешний признак—печатание не по-французски, а на языке страны). Меняются, с началом века, и научные симпатии. Долго отстававшие гуманитарные науки, прежде всего история, получают первоклассных представителей и редкую по точности технику, национальный уклон создает ряд новых дисциплин—по изучению языка, обычаев («фольклор»), этнографии. Сильно меняется и самый тип научных исследований. Вместо прежних «общих рассуждений» и «всеобъемлющих» ученых наступает пора специалистов и дифференциации знаний, уточненных и углубленных, но строго отмежеванных друг от друга. Проблема и анализ явно преобладают над обобщением. Растет техничность наблюдений, устремление к простейшему и первичному: психология подходит к психофизике, языковедение—к физиологии звуков, биология—к изучению простейших организмов и их функций. А. обрастают множеством специальных институтов, секций, «постоянных комиссий» и пр.; усиливается интенсивность и учащается темп работы; прежние ежегодные публикации превращаются в ежемесячные и даже еженедельные. Академический уклад с его множеством исторических наслоений все же иногда сказывается неблагоприятно; поднимаются опять голоса о «старомодности» А. (о «бесполезности» их уже никто не смеет заикаться), но сами же А. сознают необходимость все новых и новых усилий. На торжественном заседании Берлинской А. в 1874 Моммсен открыто и безбоязненно разбирает положение: говорят, что А. идут под-гору, указывают, что они важны были для начала, как в свое время цех для техники; теперь же, при громадной эмансипации научной работы, они бесполезны и даже вредны. Конечно, многие науки и их части не нуждаются более в академич. опеке или защите, но современная научная техника дробит, разъединяет ученых работников. А. соединяет их, поднимает над уровнем специальной ремесленности; современная научная работа страдает колоссальной растратой ценнейших сил,—А. призваны беречь их путем лучшей организации работы, умелой подготовки и распределения крупных коллективных начинаний. В этом смысле А. никогда не потеряют под собой почву и никто их не сможет заменить. Действительно, А. оказались незаменимыми, несмотря на грандиозные средства целого ряда целевых институтов самого крупного масштаба, вроде института Карнеги или почти всеобъемлющего общества Вильгельма для поощрения наук (1911), с его 21 специальн. институтом. Зато замечается нечто другое: все большее ассоциирование самих А. не только для крупных публикаций, превосходящих силы и средства отдельных А. (твердый план такой складчины впервые был намечен в 1836 для издания Corpus Inscriptionum Latinarum — Собрания латинских надписей), но и для общей лучшей организации ученой работы. Немецкие А. вступили в соглашение в 1893; одна лишь Берлинская А. держалась в стороне, хотя и отметила свою готовность «не уклоняться в каждом отдельном случае». Америка объединилась в конце-концов в две крупные ассоциации: по естественным дисциплинам (Washington Academy of Sciences, 1898) и гуманитарным (American Council of Learned Societies, 1920). А-и Италии создали свою Unione Accademica Nazionale (Рим) лишь в 1923. Но уже задолго до того, с 1899, Лондонское об-во совместно с Берлинской А. хлопотали о мировом объединении всех А., памятуя, б. м., что именно в этих странах впервые, в лице Бэкона и Лейбница, поднимался вопрос о неизбежности мирового научного единства.
Начинание это осталось, однако, до сей поры (1925) неосуществленным, хотя в 1919 в Брюсселе и создался «Международный Академический Союз» (U. A. I—Union Académique Internationale), объединивший А-и 16 стран, но объединение это—чисто формальное—не отвечает самому существу интернационального объединения научной работы.
