1
К тому, что нет меня, и я уже готов
К Тому, Кто есть не я, но ярость и огонь.
Во многоярусном театре облаков
Сегодня пусто, солнечно и холод.
Один суфлер, горячая ладонь,
Прижатая ко рту, горячая, осколок
Вчерашней роли, говорит: «Пожар»,
Но ледяной профессьональный шопот
Не таял никогда не рвался не дрожал.
Подсказывал? — Да. Поправлял? Еще бы!
Все шло неправильно, хотя и высоко.
И правильно, что все остановилось
Во мне и что под каждым волоском
Есть луковица слез, набухшая на вырост
Есть действие какого и во снах
Ни зритель не увидит ни актеры
Представить не способны… Я, который
Есть лишь подсказка, запоздалый знак
2
Контекст велик. Небесны своды
Подержаны а всё еще идут
По ценам сентября тринадцатого года
За царский золотник, за русский фунт, за пуд.
Контекст велик. Весенний воздух тесен.
Подержанные облака
Уходят плохо. Свежие плакаты
Бросаются в глаза, разнообразьем бездн
Приманивая… Что ж, контекст велик.
Небесный свод поддержан равновесьем
Рождения и смерти — не свалиться
Ему туда, где я раздавлен весь
3
Тонешь медленно — спасение мгновенно.
А пока рассказываешь, как тебе спаслось —
Просыпаешься из яркого «наверное»
В мутное, неверное «авось»
Дыры, оплетенные веревкой
Вкруг запястия, рука в кармане — вдруг
Вцепится в рукав букашка, божия коровка,
Словно бы слетит на мокрый темный луг
4
Несчастье не имеет глаз,
Только запах, резкий и звериный.
И когда к заутрене звонили,
А над крышами всходил тяжелый зимний Спас
Я не знал еще, каков ты, Боже, в силе
Я не спрашивал, зачем испытываешь нас
5
в неэвклидовых просторах мы сойдемся
всё любовь там — и ни запаха ни вкуса
всё равно — рекламный клип колготок «омса»
опереточный ли мусор
или Месса Ре-Минор и Реквием, конечно,
тот, заказанный… Заказчик? — вот вопрос,
если музыка безлика и предвечна
если мы — слова, слова, слепое стадо слез
6
можно и молиться — не уде́ржим,
разве что увидишь световой квадрат
на стене, и вот, поговори с умершим —
не молчат они, ведь правда не молчат.
им бы выговориться, да я — глухой тетеря
то ли слышу, то ли просто шум в ушах
столько лишнего: троллейбус, крики, двери,
музыка на верхних этажах
слышишь ли теперь, какая прорва звуков?
это с улицы, из жизни, из разъезженной весны —
сорван голос у нее, и за́ стену, за угол
западает солнце тишины
7
На подоконнике водка бледна
В рюмке из детства, семнадцатигранной
В рюмке под коркой усохшего хлеба.
Это — последние времена?
Вряд ли… Еще ослепительно рано
Утро еще — напоенное мартовским небом
До́пьяна до состоянья зерна
8
Солоно мне твое солнце, март,
Мнимогорячее, только на стеклах
И оживляющееся. Нас, теплых,
Теплых, берут нас и как бы колоду карт
Перетасовывают, мозглое время года
Коротая меж четырех королей,
А дама где-то в уме, или еще южней,
под кипарисом у незатворённого входа:
о дерево, нет его без людей, и не стелет мирт
свою черно-вечную зелень
если внизу не посеяна смерть
если оставшиеся не опустили
тяжкую зернь
в ненасытную жирную землю
9
Задана высота, и такая, что сил никаких
Не хватает не то что набрать ее —
Просто представить, измерить ее расстоянье
Это мое, это здесь, это не из пролистанных книг
Это не монастырь где словесную братию
Унисонное пенье спасает и уставное молчанье
Еще по квартире блуждают осмысленные шумы́
Водопроводные трубы что-то лепечут, в ответ им
Потрескивают обои, стрекочет электропроводка, мы
Разговариваем на кухне под светом неярким, ветхим
Но вокруг меня — все что является — больше меня
Все как бы ворочается, разнимается, схватывается по законам
Неизвестным, чужим… И оказывается: ничего нам
Не остается, как только слушать. Слушать, беззвучными шевеля
Губами
10
что́ мне слёзы Верлена если небо не плачет
над городом но поворачивается
солнечной стороной
к тем кого не вернуть
если очки не нащупывают но прячут
за зеленые стекла в бесцветную муть
под распухший пузырь водяной
тех кого не вернуть
возвращение их после дождичка в чистый четверг
обещали — пока же со дна
подымается дымная глубь тяготимая вверх
как воронка захватывая имена
и крутя их, заверчивая спиралью
в горловину свою забирая
как воронка вывертываешься наизнанку,
когда из тебя имена их
вырываются и не знают
что им делать над городом как бы стеклянным
как бы ясным до дна спозаранку
и куда им девать расставанье с телами
чисто вымытыми приготовленными ко всему
что бы ни предстояло
в какую бы внешнюю тьму
их ни втягивало ни изымало
11
Из муаровой области мемуаров
из Лемурии пишут: они измучены им чернил
не хватает, бумага не держит букв
их часы производят больше чем надо ударов
в их лесах черно от галлюциногенных грибов
а свет испорчен, и хоть бы кто починил
Так что книг новоизданных лучше не присылать
Фотографии старые — да. Горчичные дагерротипы
это всё же надежнейшее из лекарств
от слепоты куриной или испанского гриппа
А у вас другие болезни, и у вас непонятная власть
крадет потихоньку жизни, как будто все остальное
уже украдено. Только смерть не украсть —
зато украшают ее неподъемными лапами хвои
12
Забальзамированный свет
Священная аллея кошек
И прислонен велосипед
К стене египетского капища
Следы колес его бескожих
Живые шрамы, что пока еще
Не зажили, ползут шурша
В песке. Пустыня есть ландшафт
Не видящей себя души
Не верящей себе, не веющей
Сплошное марево и зрелище
Большой воды вдали, у края
Небес. Но рваться не спеши —
Истаивает синева морская
13
знали прикуп, жили в сочи
ели смокву, пили твиши
в изголовьи — сад висячий
злой павлин кричащий с крыши
ночь как дикий виноград
под ногами — звезды, свечи
слабый их колышет ветер
стоит пошатнуться спьяну —
зачерпнешь ладонью пену:
все глаза ее мгновенны
все уста ее шипят
словно со змеей играя
жили, наклонясь над морем
сохраняя привкус Рая
соль, какую после смоем
с губ — до полной пресноты
и прорежется вторая
жизнь-монашка, жизнь за краем
ты ли это? — не узна́ю,
я ли, страшной прямизною
выпрямленный, став чертою
линией от «я» до «ты»?..
14
кукольник ходящий гоголем
гоголь в покаянном куколе,
надо было так немного им —
чтобы звали их, аукали
чтобы на́рочные рыскали
их разыскивая и путаясь
с поминальными записками
с ворохом платков и пуговиц
форменных ли, малоросских ли
костяных ли, оловянных ли
Глухо бряцавшие россыпи:
Братнинское целование
15
Полутайнознавцы — полушарлатаны
Истина у них имела вкус
Подкисающей — из ле́дника — сметаны
Но, черней земли, откуда-то индус
Появлялся, двигался как тать
Ловко и бесшумно, словно прятал
Самого себя, за мизерную плату
Обучал сидеть лежать летать
И теперь они лежат летают или нет их
Глоссолалия имен их — только дым
Серебристый пепел на предметах
Заживо принадлежавших им
16
О как нас книжило со Степкой Малларме!
На ледериновом — снежинки — переплете
Не таяли, как будто в переводе
Б.Лившица, убитого в тюрьме,
Уже таился подлинный, буквальный
И запредельный холод. Рядом с ним
Из лесу выходящий Серафим
Саровский в белой радовальне, в дальной
Обители, середь Господних зим
Был ослепителен, сиял, как тьма во тьме
И звездчатый, в лицо ему летя,
Не таял снег на веках и на щёках.
Чего ж еще хотеть? и, столько лет спустя,
У века спрашивать о вечности, о сроках?
17
В начале — блики на челе
Ребенка спящего в коляске
В кустах смородины. И шорохи и краски —
Всё россыпью, враздрызг, пока еще вчерне
Эскизно… Да и чем ни пачкай
Как ни замешивай цвета —
Бумага остается чистой
Предгрозовая духота
Пчела повисшая над чашкой
Печаль без повода, (ее портвейн «Лучистый»
Успешно лечит, и она светла)
И делается вид, что с места ничему
Не стронуться — но все пребудет вечно
Полуденным, без места и числа
Что кончу так же как начну
Легко бездумно и беспечно
С лицом ребенка отходящего ко сну
Сливаясь
Лев Кривулин
1980—1998
Где-то там далеко-далеко
Есть огромное море любви
Огражденное черными скалами
Скалами повседневности
И из моря того
Вытекают ручьи
Ручьи настоящей любви
Горячие и безответные
Но их мало, очень мало
Их так трудно найти
Среди рек лжи и коварства
Омывающих наши сердца
Но если ты человек сильный духом
И будешь стараться найти
То найдешь обязательно
И станешь счастлив
На всю свою сраную жизнь!
Февраль 1998
