ЭСГ/Речь Посполитая/Польская Республика/VIII. Польская литература

Материал из Wikilivres.ru
Перейти к навигацииПерейти к поиску

Речь Посполитая :: Польская Республика :: VIII. Польская литература
Энциклопедический словарь Гранат
Brockhaus Lexikon.jpg Словник: Речь Посполитая — Род. Источник: т. 36 ч. II (1933): Речь Посполитая — Род, стлб. 119—129


VIII. Польская литература. (Историю литературы Р. П. до Мировой войны см. XXXII, 617/45). Если годы политического и социального брожения, непосредственно предшествовавшие 1905 г., принесли большой литературный подъем, отразившийся не только на литературе, разрабатывавшей общественные темы, но и на интимно-индивидуалистическо-модернистском направлении «Молодой Польши», то годы революции и контрреволюции, обнажившие классовые пружины общественных настроений и рассеявшие национальные иллюзии, привели к упадку литературного творчества. Это, прежде всего, касается антисоциального, модернистского литературного лагеря. Прибышевский (Przybyszewski, 1868—1927; см.), Каспрович (1860 — 1926, см.), Стафф (Leopold Staff, род. в 1878 г.), Леманский (Jan Lemanski, род. в 1866 г.), Мицинский (Tadeusz Micinski; 1873 — 1919) и др. (Выспянский умер в 1907 г.) выходят из того настроения боевого пыла, в которое они были приведены общим неясным брожением предреволюционных годов. Их творческий размах ослабевает, одни из них (Каспрович, Стафф и др.) впадают во что-то в роде примирительного, бесстрастного классицизма и от поэзии переходят к версификации; другие (Пшибышевский, Мицинский) пережевывают самих себя, пытаясь уже с холодной искусственностью плодить попрежнему метафизические фантазии.

Лучше сохранилось то крыло литературы, которое непосредственно выражало идеи и настроения буржуазно-оппозиционного лагеря и которое, след., было более связано с жизнью широких общественных слоев. Однако, те буржуазно-радикальные круги, которые непосредственно эту литературу создавали, пережили в 1905—1906 г. крушение своих национальных надежд, что придало их творчеству безотрадный и безнадежный тон. Характерным проявлением этих настроений является, между прочим, и роман «Озими» (1911) В. Берента (см.), который тут впервые выступает в качестве писателя с политическим оттенком. Более определенны в политическом отношении романы Жеромского, Струга и Даниловского. Даниловский (Danilowski, 1871—1927; см. ХХII 559, и XLVIII, прил., 128/29) в своем романе «Ласточка» (1907) дает портрет человека, превращающегося из революционера в обывателя. А. Струг (см.) в своих «Людях подполья» (1908) и других, последовавших за этим сборниках рассказов, изображает подполыциков-революционеров пепеэсовского типа, но, далекий от сколько-нибудь глубокого понимания политических проблем, он лишь схватывает безотрадные переживания людей, прикованных чувством долга к тачке подпольной организации, утративших надежду на победу и вместе с тем не решающихся уйти прочь от дела, в которое они больше не верят. Cт. Бжозовский (Stanislaw Brzozowski, 1878 — 1911) в романе «Пламя» (1908) заставляет своего героя участвовать и в парижской Коммуне, и в итальянском рабочем движении, и в деятельности «Народной воли», но все это выражено в хаотической форме, испещрено чужими словами и мыслями. Более сложен идеологически Жеромский (1864—1925; см. XX, 182/83, и XLVIII, прил., 132). После крушения революции он занят исканием путей к восстановлению национальной независимости Польши без участия масс и без классовой борьбы. Он ищет восстановителя Польши то в гениальном военном изобретателе, то в летчике, то в богаче, строящем польскую национальную промышленность, в филантропе, создающем просветительные учреждения, но все эти попытки он сам завершает всегда неудачным концом («Роза», 1909; «Краса жизни», 1911; «Буран», 1916; «Милосердие», 1918). Резко антипролетарская тенденция здесь уже нередко находит прямое выражение. Другой характерной чертой является бегство в историческое прошлое, которое объединяет Жеромского с целым рядом радикальных писателей. Жеромский, Струг («Отцы наши», 1911), Серошевский (ем. XLI, ч. 6, 601/02; «Беневский», 1916, «Океан», 1917), Велепольская («Крыяки», 1913) дают целый ряд произведений, относящихся почти без исключения к истории национальных восстаний. У Жеромского все его исторические романы и рассказы носят опять-таки характер исканий того, как погибла Польша и как можно было ее спасти. К истории восстаний обращается и Реймоит (см.), дающий нам в своих романах великолепную картину Польши времен разделов, с той же тенденцией к игнорированию классовых антагонизмов, которая характеризовала и его романы из современной жизни. Все еще к той же серии можно отнести и роман Верента из времен средневековья «Живые камни» (1918). Есть в послереволюционной эпохе Польши и свой период «полового вопроса» (Грубинский — Waclaw Grnbirïski; род. в 1883 г., и др.) и мистических исканий («Мария Магдалина» Даниловского, 1912, и др.). Характерной деталью из этой же эпохи является эволюция социалистического критика Ст. Бжозовского в сторону нео-католицизма. От разложения спаслась в значительной степени общественная литература австрийской Польши. Бытописатель сельской бедноты Владислав Оркан (Orkan, псевд. Ф. Смречинского; 1876 — 1930) продолжал писать в прежнем духе и дал потрясающие картины голода и заразы в деревне в романе «Мор» (1910), а Казимир Тетмайер (см.)дает красочные очерки и исторические романы из жизнями борьбы польских горцев. В Кракове начинает писать Каден-Бандровский (Juljusz Kaden-Bandrowski; род. в 1885 г.), начинающий с весьма радикальных нот в своих «Профессиях» (1911) и других произведениях.

Эта эпоха распада и безнадежных исканий продолжается вплоть до войны, и роман Жеромского «Милосердие», представляющий ужасы войны, непосредственно примыкает к серии «Борьба с сатаной», начавшейся еще до Мировой войны. Этот роман, однако, стоит немного особняком в военной литературе Польши, посколько он принадлежит перу самого принципиального националиста, резко враждебного обеим сторонам, воевавшим на польской территории. В общем же польская литература этого периода безусловно поддерживает войну, при чем подавляющее большинство писателей и произведений стоит на точке зрения антирусской (австрофильской) ориентации и прославляет Пилсудского. Создается целая масса произведений разного рода в честь Пилсудского и легионов. Эту литературу даже с точки зрения буржуазного национализма следует признать весьма поверхностной и бедной идейным содержанием. В лирике, весьма обильной, это менее бросается в глаза, но зато в романах («Химера» Струга, «Лук» Бандровского, «Конский топот» Даниловского и др.) становится прямо нестерпимым.

Образование независимой Польши создает некоторый перелом в литературе. Литература впервые освобождается от своей вековой миссии выражать политические устремления разных классов, которые не могли быть выдвинуты ни со свободной парламентской трибуны за отсутствием ее в Польше, ни в общей прессе, задавленной цензурой. Поэтому первые годы независимости характеризуются некоторой пустотой в литературе, как будто не находящей себе новых тем. Даже советско-польская война очень мало отразилась в польской литературе. Кроме довольно слабой «Могилы неизвестного солдата» (1922) А. Струга, едва ли найдется хоть одна «патриотическая» книга, стоящая на приемлемом литературном уровне. Драма Жеромского «Белее снега» (1920), в которой ведется резкая травля против большевиков, представляет собой, даже по мнению польской критики, очень слабое произведение, а остальные писания, в роде драм Серошевского («Большевики»), Грубинского («Ленин»), антисемитской драмы Г. Ростворовского (Rostworowski), рассказов Евг. Малачевского и т. п. стоят за пределами художественной литературы. Сам Жеромский занимается гораздо больше патриотической публицистикой, чем художественным отображением действительности. Значительный подъем наблюдается за эти первые годы лишь в лирической поэзии, где выступает целый ряд молодых футуристических поэтов, отличающихся по большей части бодрым, жизнерадостным настроением и воспевающих ритм современной жизни, завоевания техники, спорт и т. п. Некоторые из них иногда ударяют по революционным струнам, как напр., Слонимский; Виттлин дает несколько сильных, хотя и окрашенных мистицизмом, поэм и стихотворений, направленных против войны; есть другие (о них скажем ниже), которые развиваются в сторону пролетарской поэзии. Но в общем идейного содержания в этой поэзии мало и еще меньше отражения современности. Самую видную роль сыграла варшавская группа «Скамандр»: Тувим (см.), Лехонь (Jan Lechon, род. в 1899 г.), Слонимский (Anton Slonimski, род. в 1895 г.), Вежинский (Kazimierz Wierzynski, род. в 1894 г.). Группа эта издает теперь ежедельник «Литературные известия» («Wiadomosci literackie»), разыгрывающий из себя что-то в роде оппозиции внутри лагеря Пилсудского.

Сама по себе, впрочем, эта литература миниатюр не имела большого значения. Нужно было наступление мира и некоторое разрежение атмосферы патриотического угара для того, чтобы могла появиться литература, более глубоко освещающая современную жизнь. Развернувшиеся во весь рост классовые противоречия капиталистической Польши скоро развеяли энтузиазм той мелкобуржуазной интеллигенции, которая склонна была представлять себе независимую Польшу чем-то в роде внеклассового рая. После окончания войны начинают появляться произведения, отражающие эти новые настроения, при чем все они выходят как раз из-под пера писателей старого поколения, разочаровавшихся в новом строе, который они в течение многих лет рисовали себе совершенно иным. Первым появился роман Кадена-Бандровского «Генерал Барч» (1923). Затем Рыгер-Налковская издала «Роман Терезы Геннерт» (1924). В 1925 г. вышел знаменитый роман Жеромского «Канун весны», а в 1926 г. «Поколение Марека Свиды» Струга. Во всех этих романах отражается эпоха конца войны и начала мира, и все они в большей или меньшей степени отражают волну грязи, которая захлестнула Польшу, когда ее буржуазия, подавив зачатки революции, стала строить свое национальное государство. Вместо патриотизма на каждом шагу фразы, лицемерие, трусость, карьеризм, разложение. Настоящие, преданные отечеству патриоты являются немногочисленными исключениями. Они обыкновенно одиноки, часто их даже травят. Таков генерал Барч в романе Кадена-Бандровского. Он выбивается из сил, стараясь объединить самые разнообразные элементы около национального дела, дипломатничает, приносит в жертву своих собственных товарищей, свою жену, которая,, сама этого не зная, используется контрразведкой для поимки иностранного шпиона, он отказывается от счастья с другой женщиной. И все это для того, чтобы, очутившись одиноким среди всех, спрашивать себя: в конце концов, кому и для чего нужны такие жертвы с его стороны, — и услышать от своего единственного преданного помощника, майора Лыця, что их цель — добиться маленьких облегчений повседневной жизни. Каден при всем этом прибегает к гротеску, сгущает краски, и сам Барч выходит у него отнюдь не идеальным человеком. Получается карикатура пилсудчины, написанная пером пилсудчика. Менее значителен роман Налковской, где интересно бытовое отражение офицерской среды — среды людей праздных, терпящих вечную нужду в деньгах, разочарованных тем, что республика им так мало дала за их национальные заслуги, иногда в погоне за деньгами доходящих до уголовщины и мечтающих о новой войне, могущей поправить их финансы и доставить им повышения и почести.

Наиболее выдающееся явление в этой группе представляет, конечно, роман Жеромского. Здесь мы имеем попытку широкого охвата всей социальной среды независимого польского государства, начиная помещичьим классом и кончая, если не рабочим классом, то во всяком случае коммунистами. Разложение «общества» во время войны, сытое физиологическое прозябание деревенской шляхты, нужда крестьянства и еврейства, государственная деятельность патриота Гаевца, как-то странно одинокого, — все это, правда при весьма случайной пропорции различных элементов, дает до некоторой степени картину Польши. Затем следует эволюция героя романа, Барыки, от патриотизма (участие в качестве волонтера в войне против Сов. России) к большевизму, его борьба с Гаевцом и горячие тирады против угнетения рабочих, крестьян и национальных, меньшинств в Польше, изображение коммунистической среды, демонстрация рабочих, идущих с Барыкой во главе на бельведерский дворец. Жеромский оборвал роман на изображении этой демонстрации, идущей на «серую стену солдат». В своем страхе перед тенью надвигающейся революции автор не останавливается перед, использованием подлинных коммунистических документов и дает потрясающие подробности о жестокостях полиции. Сам за себя говорит и контраст между Барыкой и всеми прежними героями Жеромского: один Барыка оказался не одиноким героем, не беспочвенным дерзателем, а застрельщиком революционной толпы. Роман произвел в Польше громадную сенсацию, и Жеромскому пришлось объяснять, что у него не было антинациональных тенденций и что он только хотел предостеречь родину от сохранения общественных отношений, толкающих молодежь в объятия большевизма.

Последний в этой группе, роман А. Струга дает длинную, мрачную и однообразную картину разложения польской буржуазной общественности во время войны. Тут и предательство, и дезертирство, и белые русские офицеры на польской службе, и разгул спекуляции, и травля против тех, кто, как ассимилированный еврей Плехинский, верой и правдой служит отечеству, и преследование офицера идеалиста, не желающего войны. И главное — в романе совершенно не видно просвета. Настоящих активных патриотов автор показать не может, и герой романа, Марек Свида, спасается от окончательного отчаяния лишь в объятиях любви. Все это, колечко, говорит о том чувстве безысходности, которое овладело подобными Стругу патриотическими писателями.

Слабое отражение тех же настроений мы видим в романе Ф. Гетеля (Goetel) «Изо дня в день» (1926), где герой, переживший русскую революцию и антибольшевистски настроенный, возвращается в Польшу и соприкасается с польской действительностью, между прочим с краковским восстанием. Однако, социально-политические ноты отступают здесь далеко на задний, план перед любовной интригой.

Произведения, представляющего воскрешенную буржуазную Польшу в положительном свете, так никто и не дал. Его обещал дать Жеромский, но он так и умер, не выполнив своего невыполнимого обещания. Другие авторы, как те же Струг и Каден, продолжают давать произведения, поражающие своими мрачными красками. Интересно, что эти произведения, почти все без исключения, исходят от писателей, близких к лагерю Пилсудского. Казалось бы, что завоевание власти фашистами должпо было переменить их настроение к лучшему. Но этого нет. Роман Струга «Счастье кассира Спевапкевича» (1927) производит безотрадное впечатление. Еще характернее роман верного приверженца Пилсудского Кадена-Бандровского «Черные крылья» (1929). Несмотря на всю сзою преданность фашизму, автор не находит ни одной светлой черточки для характеристики сфер фашизма и капитала. Все представители этих кругов изображены им в отталкивающем виде. Порядочно достается социалистам, в особенности их вождю Меневскому (портрет Дашинского), ловко обманывающему рабочих. С другой стороны, однако, рабочие представлены в духе, вполне соответствующем фашистским тенденциям, как темная масса, дающая себя вести каждому фантасту, а иногда даже провокатору.

На ряду с буржуазной литературой в Польше развивается и пролетарская. Проза, представленная, гл. обр., двумя романами, написанными еще во время войны, «Возрождением» Рудницкого и «Боевым Шляхом» Гурняка, довольно слаба. Оба автора — рабочие. Хотя эти романы, в особенности первый, не лишены некоторых литературных достоинств, они не имеют никакой связи с современностью и дают довольно банальные жизнеописания рабочих революционеров в бывшем Царстве Польском. Рабочего настоящей эпохи, пока что, никто в польской литературе, не дал.

Пролетарская поэзия современной Польши имеет совершенно другое происхождение: к ней относится ряд поэтов, бывших футуристов, возвысившихся до защиты интересов пролетариата. Среди них можно назвать талантливых лириков: Владислава Броневского и Ст. Р. Станде, поэта немного вычурного, но вдумчивого. Среди критиков-марксистов выделяется Андр. Ставар.

Сколько-нибудь достойной внимания крестьянской литературы независимая Польша пока не породила. Мария Домбровская пыталась в «Людях оттуда» (1926) дать некоторое отражение психики бедняков и батраков. Но ее наброски, хотя и проникнутые сочувствием к деревенской бедноте, написаны с точки зрения просвещенного буржуа, и характерны те идиллические отношения, которые она создает между помещичьей усадьбой и крестьянскими избами. Писатель галицийской бедноты Владислав Оркан замыкается в далекое прошлое, изображая в романе «Бунт Костки Наперского» (1926) восстание крестьян-горцев в ХѴП столетии.

Литерат.: WiIh Feldman, «Wapolczesna Litегаtura polska. Uzupelniona przez Stef. Kolaczkowskiego», Kr. 1930 (годится лишь как справочник); H. G. Kamienski, «Pol wieku literatury polskiej». Tom I. Moskwa, 1932.

Г. Каменский.

.