Четыре квартета (Элиот/Сергеев)

Четыре квартета автор Т. С. Элиот (1888—1965), пер. Андрей Яковлевич Сергеев (1933—1998)

Язык оригинала: английский. Название в оригинале: Four Quartets

Четыре квартета / Four Quartets

БЕРНТ НОРТОН Хотя логос присущ всем, большинство людей живет, как если бы у них было собственное разумение всего. Гераклит Путь вверх и путь вниз - один и тот же путь. Гераклит

BURNT NORTON   τοῦ λόγου δὲ ἐόντος ξυνοῦ ζώουσιν οἱ πολλοίὡς ἰδίαν ἔχοντες φρόνησιν I. p. 77. Fr. 2. ὁδὸς ἄνω κάτω μία καὶ ὡυτή I. p. 89 Fr. 60.

I Настоящее и прошедшее, Вероятно, наступят в будущем, Как будущее наступало в прошедшем. Если время всегда настоящее, Значит, время не отпускает. Ненаставшее — отвлеченность, Остающаяся возможностью Только в области умозрения. Ненаставшее и наставшее Всегда ведут к настоящему. Шаги откликаются в памяти До непройденного поворота К двери в розовый сад, К неоткрытой двери. Так же В тебе откликнется речь моя. ‎Но зачем Прах тревожить на чаше розы, Я не знаю. ‎Отраженья иного Населяют сад. Не войти ли? — Скорее, — пропела птица, — найди их, найди их За поворотом. В первую дверь В первый наш мир войти ли, доверясь Песне дрозда? В первый наш мир. Там они, величавые и незримые, Воздушно ступали по мертвым листьям В осеннем тепле сквозь звенящий воздух, И птица звала, как будто в ответ Неслышимой музыке, скрытой в кустах, И взгляды невидимых пересекались, Ибо розы смотрели навстречу взглядам. У них в гостях мы были хозяева И двигались с ними в условленном ритме Пустынной аллеей взглянуть на пустой Пруд, окруженный кустами букса. Сух водоем, сух бетон, порыжел по краям, А ведь он был наполнен водою солнца, И кротко, кротко вздымался лотос, И сверкала вода, напоенная сердцем света, И они были сзади нас и отражались в воде. Но надвинулась туча, и пруд опустел. — Спеши, — пела птица, — в кустарнике прячутся дети, Затаив дыхание вместе со смехом. — Спеши, спеши, — говорила птица, — ведь людям Труднее всего, когда жизнь реальна. Прошедшее, как и будущее, Ненаставшее и наставшее, Всегда ведут к настоящему.

I Time present and time past Are both perhaps present in time future, And time future contained in time past. If all time is eternally present All time is unredeemable. What might have been is an abstraction Remaining a perpetual possibility Only in a world of speculation. What might have been and what has been Point to one end, which is always present. Footfalls echo in the memory Down the passage which we did not take Towards the door we never opened Into the rose-garden. My words echo Thus, in your mind. ‎ But to what purpose Disturbing the dust on a bowl of rose-leaves I do not know. ‎ Other echoes Inhabit the garden. Shall we follow? Quick, said the bird, find them, find them, Round the corner. Through the first gate, Into our first world, shall we follow The deception of the thrush? Into our first world. There they were, dignified, invisible, Moving without pressure, over the dead leaves, In the autumn heat, through the vibrant air, And the bird called, in response to The unheard music hidden in the shrubbery, And the unseen eyebeam crossed, for the roses Had the look of flowers that are looked at. There they were as our guests, accepted and accepting. So we moved, and they, in a formal pattern, Along the empty alley, into the box circle, To look down into the drained pool. Dry the pool, dry concrete, brown edged, And the pool was filled with water out of sunlight, And the lotos rose, quietly, quietly, The surface glittered out of heart of light, And they were behind us, reflected in the pool. Then a cloud passed, and the pool was empty. Go, said the bird, for the leaves were full of children, Hidden excitedly, containing laughter. Go, go, go, said the bird: human kind Cannot bear very much reality. Time past and time future What might have been and what has been Point to one end, which is always present.

II Пристал сапфир, прилип чеснок, В грязи по ось ползет возок, Поскрипывает дерево. В крови вибрирует струна, И забывается война Во имя примирения. Пульсация артерии И лимфы обращение Расчислены круженьем звезд И всходят к лету в дереве А мы стоим в свой малый рост На движущемся дереве, И слышим, как через года Бегут от Гончих Псов стада, Бегут сейчас, бегут всегда И примиряются меж звезд. В спокойной точке вращенья мира. Ни сюда, ни отсюда, Ни плоть, ни бесплотность; в спокойной точке ритм, Но не задержка и не движенье. И не зови остановкой Место встречи прошлого с будущим. Не движенье сюда и отсюда, Не подъем и не спуск. Кроме точки, спокойной точки, Нигде нет ритма, лишь в ней — ритм. Я знаю, что где-то мы были, но, где мы были, не знаю, И не знаю, как долго: во времени точек нет. Внутренняя свобода от житейских желаний, Избавленье от действия и страдания, избавленье От воли своей и чужой, благодать Чувств, белый свет, спокойный и потрясающий, Без движенья Erhebung, сосредоточенность Без отрешенности, истолкование Нового мира и старого мира, понятных В завершении их неполных восторгов, В разрешении их неполных кошмаров. Но учти, узы будущего и прошедшего Сплетенных в слабостях ненадежного тела, Спасают людей от неба и от проклятия, Которых плоти не вынести. В прошлом и в будущем Сознанью почти нет места. Сознавать значит быть вне времени, Но только во времени помнится Миг в саду среди роз. Миг в беседке под гулом ливня, Миг сквозняка при курении ладана, - Только между прошедшим и будущим. Только времени покоряется время.

II Garlic and sapphires in the mud Clot the bedded axle-tree. The trilling wire in the blood Sings below inveterate scars Appeasing long forgotten wars. The dance along the artery The circulation of the lymph Are figured in the drift of stars Ascend to summer in the tree We move above the moving tree In light upon the figured leaf And hear upon the sodden floor Below, the boarhound and the boar Pursue their pattern as before But reconciled among the stars. At the still point of the turning world. Neither flesh nor fleshless; Neither from nor towards; at the still point, there the dance is, But neither arrest nor movement. And do not call it fixity, Where past and future are gathered. Neither movement from nor towards, Neither ascent nor decline. Except for the point, the still point, There would be no dance, and there is only the dance. I can only say, there we have been: but I cannot say where. And I cannot say, how long, for that is to place it in time. The inner freedom from the practical desire, The release from action and suffering, release from the inner And the outer compulsion, yet surrounded By a grace of sense, a white light still and moving, Erhebung without motion, concentration Without elimination, both a new world And the old made explicit, understood In the completion of its partial ecstasy, The resolution of its partial horror. Yet the enchainment of past and future Woven in the weakness of the changing body, Protects mankind from heaven and damnation Which flesh cannot endure.                                            Time past and time future Allow but a little consciousness. To be conscious is not to be in time But only in time can the moment in the rose-garden, The moment in the arbour where the rain beat, The moment in the draughty church at smokefall Be remembered; involved with past and future. Only through time time is conquered.

III Здесь исчезают чувства Во времени между концом и началом В тусклом свете: не в свете дня Тот сообщает предмету прозрачный покой Наделяет тень эфемерной прелестью Намекает неспешностью на неизменность. Не во мраке ночи — тот очищает душу, Ощущенья лишает опоры, Отрешает любовь от сует. Не избыток и не пустота. В мерцанье Изношенные напряженные лица, Пустяком отвлеченные от пустяков, Прихотливо лишенные выраженья, Цепенеют в насыщенной вялости. Люди и клочья бумаги в холодном ветре, Который дует к началу и после конца, Влетает в нечистые легкие И вылетает наружу. Ветер. Время между концом и началом. Извержение отлетающих душ В блеклый воздух; они, закоснелые в спячке, Попали на ветер, сверлящий холмы Лондона, Хемпстед и Кларкенуэлл, Кемпден, Патни и Хайгейт, Примроуз и Ладгейт. Но нет, Нет мрака в этом щебечущем мире. ‎ Спустись пониже, спустись В мир бесконечного одиночества, Недвижный мир не от мира сего. Внутренний мрак, отказ И отрешенность от благ земных, Опустошение чувств, Отчуждение мира грез, Бездействие мира духа — Это один путь, другой путь — Такой же, он не в движении, Но в воздержании от движения В то время, как мир движется, Влекомый инстинктом, по колеям Прошлого или будущего.

III Here is a place of disaffection Time before and time after In a dim light: neither daylight Investing form with lucid stillness Turning shadow into transient beauty With slow rotation suggesting permanence Nor darkness to purify the soul Emptying the sensual with deprivation Cleansing affection from the temporal. Neither plenitude nor vacancy. Only a flicker Over the strained time-ridden faces Distracted from distraction by distraction Filled with fancies and empty of meaning Tumid apathy with no concentration Men and bits of paper, whirled by the cold wind That blows before and after time, Wind in and out of unwholesome lungs Time before and time after. Eructation of unhealthy souls Into the faded air, the torpid Driven on the wind that sweeps the gloomy hills of London, Hampstead and Clerkenwell, Campden and Putney, Highgate, Primrose and Ludgate. Not here Not here the darkness, in this twittering world. ‎Descend lower, descend only Into the world of perpetual solitude, World not world, but that which is not world, Internal darkness, deprivation And destitution of all property, Desiccation of the world of sense, Evacuation of the world of fancy, Inoperancy of the world of spirit; This is the one way, and the other Is the same, not in movement But abstention from movement; while the world moves In appetency, on its metalled ways Of time past and time future.

IV Время и колокол хоронят день, На солнце надвигаются туча и тень. Повернется ли к нам подсолнух? Сиро Приникнет ли к нам вьюнок? Кротко Примут ли нас под свою сень Ветви тиса? Уже крыло зимородка Ответило светом свету, умолкло, и свет далек, В спокойной точке вращенья мира.

IV Time and the bell have buried the day, The black cloud carries the sun away. Will the sunflower turn to us, will the clematis Stray down, bend to us; tendril and spray Clutch and cling? ‎Chill Fingers of yew be curled Down on us? After the kingfisher's wing Has answered light to light, and is silent, the light is still At the still point of the turning world.

V Слова, как и музыка, движутся Лишь во времени; но то, что не выше жизни, Не выше смерти. Слова, отзвучав, достигают Молчания. Только формой и ритмом Слова, как и музыка, достигают Недвижности древней китайской вазы, Круговращения вечной подвижности. Не только недвижности скрипки во время Звучащей ноты, но совмещенья Начала с предшествующим концом, Которые сосуществуют До начала и после конца. И все всегда сейчас. И слова, Из сил выбиваясь, надламываются под ношей От перегрузки соскальзывают и оползают, От неточности загнивают и гибнут. Им не под силу стоять на месте, Остановиться. Их всегда осаждают Визгливые голоса, насмешка, Брань, болтовня. В пустыне Слово Берут в осаду голоса искушения, Тень, рыдающая в погребальной пляске, Громкая жалоба неутешной химеры. ‎Движение это подробность ритма, Как в лестнице из десяти ступеней. Само желание это движение, В сущности, нежелательное; По сути, любовь — не движение, Лишь причина его и конец Вне времени, вне желания, Кроме желания преодолеть Ограничение временем В пути от небытия к бытию. Нежданно в луче солнца, Пока в нем пляшут пылинки, Прорывается смех детей, Их восторг, затаенный в листве, — Скорее, сюда, теперь, всегда — Нелепо бесплодное грустное время Между концом и началом.

V Words move, music moves Only in time; but that which is only living Can only die. Words, after speech, reach Into the silence. Only by the form, the pattern, Can words or music reach The stillness, as a Chinese jar still Moves perpetually in its stillness. Not the stillness of the violin, while the note lasts, Not that only, but the co-existence, Or say that the end precedes the beginning, And the end and the beginning were always there Before the beginning and after the end. And all is always now. Words strain, Crack and sometimes break, under the burden, Under the tension, slip, slide, perish, Decay with imprecision, will not stay in place, Will not stay still. Shrieking voices Scolding, mocking, or merely chattering, Always assail them. The Word in the desert Is most attacked by voices of temptation, The crying shadow in the funeral dance, The loud lament of the disconsolate chimera. ‎The detail of the pattern is movement, As in the figure of the ten stairs. Desire itself is movement Not in itself desirable; Love is itself unmoving, Only the cause and end of movement, Timeless, and undesiring Except in the aspect of time Caught in the form of limitation Between un-being and being. Sudden in a shaft of sunlight Even while the dust moves There rises the hidden laughter Of children in the foliage Quick now, here, now, always— Ridiculous the waste sad time Stretching before and after.

ИСТ КОУКЕР I В моем начале мой конец. Один за другим Дома возникают и рушатся, никнут и расширяются, Переносятся, сносятся, восстанавливаются или Вместо них - голое поле, фабрика или дорога. Старый камень в новое здание, старые бревна в новое пламя, Старое пламя в золу, а зола в землю, Которая снова плоть, покров и помет, Кости людей и скота, кукурузные стебли и листья. Дома живут, дома умирают: есть время строить, И время жить, и время рождать, И время ветру трясти расхлябанное окно И панель, за которой бегает полевая мышь, И трясти лохмотья шпалеры с безмолвным девизом. В моем начале мой конец. На голое поле Искоса падает свет, образуя аллею, Темную ранним вечером из-за нависших ветвей, И ты отступаешь к ограде, когда проезжает повозка, И сама аллея тебя направляет к деревне, Угнетенной жарким гипнозом предгрозья. Раскаленный свет в душной дымке Не отражают, но поглощают серые камни. Георгины спят в пустой тишине. Дождись первой совы. ‎Если ты подойдешь Голым полем не слишком близко, не слишком близко, Летней полночью ты услышишь Слабые звуки дудок и барабана И увидишь танцующих у костра - ‎Сочетанье мужчины и женщины В танце, провозглашающем брак, Достойное и приятное таинство. Парами, как подобает в супружестве, Держат друг друга за руки или запястья, Что означает согласие. Кружатся вкруг огня, Прыгают через костер или ведут хоровод, По-сельски степенно или по-сельски смешливо Вздымают и опускают тяжелые башмаки, Башмак - земля, башмак - перегной, Покой в земле нашедших покой, Питающих поле. В извечном ритме, Ритме танца и ритме жизни, Ритме года и звездного неба, Ритме удоев и урожаев, Ритме соитий мужа с женой И случки животных. В извечном ритме Башмаки подымаются и опускаются. Еды и питья. Смрада и смерти. Восход прорезается, новый день жару и молчанье. На взморье ‎рассветный ветер, Скользя, морщит волны. Я здесь Или там, или где-то еще. В моем начале. II Зачем концу ноября нужны Приметы и потрясенья весны И возрожденное летнее пламя - Подснежники, плачущие под ногами, И алые мальвы, что в серую высь Слишком доверчиво вознеслись, И поздние розы в раннем снегу? Гром, грохоча среди гроз, несется Как триумфальная колесница, В небе вспыхивают зарницы, Там Скорпион восстает на Солнце, Пока не зайдут и Луна, и Солнце, Плачут кометы, летят Леониды, Горы и долы в вихре сраженья, В котором вспыхнет жадное пламя, А пламя будет сжигать планету Вплоть до последнего оледененья. Можно было сказать и так, но выйдет не очень точно: Иносказание в духе давно устаревшей поэтики, Которая обрекала на непосильную схватку Со словами и смыслами. Дело здесь не в поэзии. Повторяя мысль, подчеркнем: поэзию и не ждали. Какова же ценность желанного, много ли стоит Долгожданный покой, осенняя просветленность И мудрая старость? Быть может, нас обманули Или себя обманули тихоречивые старцы, Завещавшие нам лишь туман для обмана? Просветленность всего лишь обдуманное тупоумие, Мудрость всего лишь знание мертвых тайн, Бесполезных во мраке, в который они всматривались, От которого отворачивались. Нам покажется, Что знание, выведенное из опыта, В лучшем случае наделено Весьма ограниченной ценностью. Знание это единый и ложный образ, Но каждый миг происходит преображение, И в каждом миге новость и переоценка Всего, чем мы были. Для нас не обман - Лишь обман, который отныне безвреден. На полпути и не только на полпути, Весь путь в темном лесу, в чернике, У края обрыва, где негде поставить ногу, Где угрожают чудовища, и влекут огоньки, И стерегут наважденья. Поэтому говорите Не о мудрости стариков, но об их слабоумье, О том, как они страшатся страха и безрассудства, О том, как они страшатся владеть И принадлежать друг другу, другим или Богу. Мы можем достигнуть единственной мудрости, И это мудрость смирения: смирение бесконечно. ‎Дома поглощены волнами моря. ‎Танцоры все поглощены землей. III О тьма тьма тьма. Все они уходят во тьму, В пустоты меж звезд, в пустоты уходят пустые Полководцы, банкиры, писатели, Меценаты, сановники и правители, Столпы общества, председатели комитетов, Короли промышленности и подрядчики, И меркнут Солнце, Луна и "Готский альманах", И "Биржевая газета", и "Справочник директоров", И холодно чувство, и действовать нет оснований. И все мы уходим с ними на молчаливые похороны, Но никого не хороним, ибо некого хоронить. - Тише, - сказал я душе, - пусть тьма снизойдет на тебя. Это будет Господня тьма. - Как в театре Гаснет свет перед сменою декораций, Гул за кулисами, тьма наступает на тьму, И мы знаем, что горы и роща на заднике, И выпуклый яркий фасад уезжают прочь... Или в метро, когда поезд стоит между станций, И возникают догадки и медленно угасают, И ты видишь, как опустошаются лица И нарастает страх оттого, что не о чем думать; Или когда под наркозом сознаешь, что ты без сознанья... - Тише, - сказал я душе, - жди без надежды, Ибо надеемся мы не на то, что нам следует; жди без любви, Ибо любим мы тоже не то, что нам следует; есть еще вера, Но вера, любовь и надежда всегда в ожидании. Жди без мысли, ведь ты не созрел для мысли: И тьма станет светом, а неподвижность ритмом. Шепчи о бегущих потоках и зимних грозах. Невидимый дикий тмин, и дикая земляника, И смех в саду были иносказаньем восторга, Который поныне жив и всегда указует На муки рожденья и смерти. ‎ Вы говорите, Что я повторяюсь. Но я повторю. Повторить ли? Чтобы прийти оттуда, Где вас уже нет, сюда, где вас еще нет, ‎ Вам нужно идти по пути, где не встретишь восторгу. Чтобы познать то, чего вы не знаете, ‎ Вам нужно идти по дороге невежества, Чтобы достичь того, чего у вас нет, ‎ Вам нужно идти по пути отречения. Чтобы стать не тем, кем вы были, ‎ Вам нужно идти по пути, на котором вас нет. И в вашем неведенье - ваше знание, И в вашем могуществе - ваша немощь, И в ваше доме вас нет никогда. IV Распятый врач стальным ножом Грозит гниющей части тела; Мы состраданье узнаем В кровоточащих пальцах, смело Берущихся за тайное святое дело. Здоровье наше - в нездоровье. Твердит сиделка чуть живая, Сидящая у изголовья, О нашей отлученности от рая, О том, что мы спасаемся, заболевая. Для нас, больных, весь мир - больница, Которую содержит мот, Давно успевший разориться. Мы в ней умрем от отческих забот, Но никогда не выйдем из ее ворот. Озноб вздымается от ног, Жар стонет в проводах сознанья, Чтобы согреться, я продрог В чистилище, где огнь - одно названье, Поскольку пламя - роза, дым - благоуханье. Господню кровь привыкли пить, Привыкли есть Господню плоть, При этом продолжаем мнить, Что нашу плоть и кровь не побороть, И все же празднуем тот день, когда распят Господь. V Итак, я на полпути, переживший двадцатилетие, Пожалуй, загубленное двадцатилетие entre deux guerres. Пытаюсь учиться словам и каждый раз Начинаю сначала для неизведанной неудачи, Ибо слова подчиняются лишь тогда, Когда выражаешь ненужное, или приходят на помощь, Когда не нужно. Итак, каждый приступ Есть новое начинание, набег на невыразимость С негодными средствами, которые иссякают В сумятице чувств, в беспорядке нерегулярных Отрядов эмоций. Страна же, которую хочешь Исследовать и покорить, давно открыта Однажды, дважды, множество раз — людьми, которых Превзойти невозможно — и незачем соревноваться, Когда следует только вернуть, что утрачено И найдено, и утрачено снова и снова: и в наши дни, Когда все осложнилось. А может, ни прибылей, ни утрат. Нам остаются попытки. Остальное не наше дело. Дом — то, откуда выходят в дорогу. Мы старимся, И мир становится все незнакомее, усложняются ритмы Жизни и умирания. Не раскаленный миг Без прошлого, сам по себе, без будущего, Но вся жизнь, горящая каждый миг, И не только жизнь какого-то человека, Но и древних камней с непрочтёнными письменами. Есть время для вечера при сиянии звезд И время для вечера при электрической лампе (Со старым семейным альбомом). Любовь почти обретает себя, Когда здесь и теперь ничего не значат, Даже в старости надо исследовать мир, Безразлично, здесь или там. Наше дело — недвижный путь К иным ожиданьям, К соучастию и сопричастию. Сквозь тьму, холод, безлюдную пустоту Стонет волна, стонет ветер, огромное море, Альбатрос и дельфин. В моем конце — начало.

EAST COKER I In my beginning is my end. In succession Houses rise and fall, crumble, are extended, Are removed, destroyed, restored, or in their place Is an open field, or a factory, or a by-pass. Old stone to new building, old timber to new fires, Old fires to ashes, and ashes to the earth Which is already flesh, fur and faeces, Bone of man and beast, cornstalk and leaf. Houses live and die: there is a time for building And a time for living and for generation And a time for the wind to break the loosened pane And to shake the wainscot where the field-mouse trots And to shake the tattered arras woven with a silent motto. ‎In my beginning is my end. Now the light falls Across the open field, leaving the deep lane Shuttered with branches, dark in the afternoon, Where you lean against a bank while a van passes, And the deep lane insists on the direction Into the village, in the electric heat Hypnotised. In a warm haze the sultry light Is absorbed, not refracted, by grey stone. The dahlias sleep in the empty silence. Wait for the early owl. ‎In that open field If you do not come too close, if you do not come too close, On a summer midnight, you can hear the music Of the weak pipe and the little drum And see them dancing around the bonfire The association of man and woman In daunsinge, signifying matrimonie— A dignified and commodiois sacrament. Two and two, necessarye coniunction, Holding eche other by the hand or the arm Whiche betokeneth concorde. Round and round the fire Leaping through the flames, or joined in circles, Rustically solemn or in rustic laughter Lifting heavy feet in clumsy shoes, Earth feet, loam feet, lifted in country mirth Mirth of those long since under earth Nourishing the corn. Keeping time, Keeping the rhythm in their dancing As in their living in the living seasons The time of the seasons and the constellations The time of milking and the time of harvest The time of the coupling of man and woman And that of beasts. Feet rising and falling. Eating and drinking. Dung and death. ‎Dawn points, and another day Prepares for heat and silence. Out at sea the dawn wind Wrinkles and slides. I am here Or there, or elsewhere. In my beginning. II What is the late November doing With the disturbance of the spring And creatures of the summer heat, And snowdrops writhing under feet And hollyhocks that aim too high Red into grey and tumble down Late roses filled with early snow? Thunder rolled by the rolling stars Simulates triumphal cars Deployed in constellated wars Scorpion fights against the Sun Until the Sun and Moon go down Comets weep and Leonids fly Hunt the heavens and the plains Whirled in a vortex that shall bring The world to that destructive fire Which burns before the ice-cap reigns. ‎That was a way of putting it—not very satisfactory: A periphrastic study in a worn-out poetical fashion, Leaving one still with the intolerable wrestle With words and meanings. The poetry does not matter. It was not (to start again) what one had expected. What was to be the value of the long looked forward to, Long hoped for calm, the autumnal serenity And the wisdom of age? Had they deceived us Or deceived themselves, the quiet-voiced elders, Bequeathing us merely a receipt for deceit? The serenity only a deliberate hebetude, The wisdom only the knowledge of dead secrets Useless in the darkness into which they peered Or from which they turned their eyes. There is, it seems to us, At best, only a limited value In the knowledge derived from experience. The knowledge imposes a pattern, and falsifies, For the pattern is new in every moment And every moment is a new and shocking Valuation of all we have been. We are only undeceived Of that which, deceiving, could no longer harm. In the middle, not only in the middle of the way But all the way, in a dark wood, in a bramble, On the edge of a grimpen, where is no secure foothold, And menaced by monsters, fancy lights, Risking enchantment. Do not let me hear Of the wisdom of old men, but rather of their folly, Their fear of fear and frenzy, their fear of possession, Of belonging to another, or to others, or to God. The only wisdom we can hope to acquire Is the wisdom of humility: humility is endless. ‎The houses are all gone under the sea. ‎The dancers are all gone under the hill. III O dark dark dark. They all go into the dark,  The vacant interstellar spaces, the vacant into the vacant,  The captains, merchant bankers, eminent men of letters,  The generous patrons of art, the statesmen and the rulers,  Distinguished civil servants, chairmen of many committees,  Industrial lords and petty contractors, all go into the dark,  And dark the Sun and Moon, and the Almanach de Gotha  And the Stock Exchange Gazette, the Directory of Directors,  And cold the sense and lost the motive of action.  And we all go with them, into the silent funeral,  Nobody's funeral, for there is no one to bury.  I said to my soul, be still, and let the dark come upon you  Which shall be the darkness of God. As, in a theatre,  The lights are extinguished, for the scene to be changed  With a hollow rumble of wings, with a movement of darkness on darkness,  And we know that the hills and the trees, the distant panorama  And the bold imposing facade are all being rolled away— Or as, when an underground train, in the tube, stops too long between stations  And the conversation rises and slowly fades into silence  And you see behind every face the mental emptiness deepen  Leaving only the growing terror of nothing to think about;  Or when, under ether, the mind is conscious but conscious of nothing— I said to my soul, be still, and wait without hope  For hope would be hope for the wrong thing; wait without love,  For love would be love of the wrong thing; there is yet faith  But the faith and the love and the hope are all in the waiting.  Wait without thought, for you are not ready for thought:  So the darkness shall be the light, and the stillness the dancing.  Whisper of running streams, and winter lightning.  The wild thyme unseen and the wild strawberry,  The laughter in the garden, echoed ecstasy  Not lost, but requiring, pointing to the agony  Of death and birth.                                     You say I am repeating  Something I have said before. I shall say it again.  Shall I say it again? In order to arrive there,  To arrive where you are, to get from where you are not,      You must go by a way wherein there is no ecstasy.  In order to arrive at what you do not know      You must go by a way which is the way of ignorance.  In order to possess what you do not possess      You must go by the way of dispossession.  In order to arrive at what you are not      You must go through the way in which you are not.  And what you do not know is the only thing you know  And what you own is what you do not own  And where you are is where you are not. IV The wounded surgeon plies the steel  That questions the distempered part;  Beneath the bleeding hands we feel  The sharp compassion of the healer's art  Resolving the enigma of the fever chart.     Our only health is the disease  If we obey the dying nurse  Whose constant care is not to please  But to remind of our, and Adam's curse,  And that, to be restored, our sickness must grow worse.     The whole earth is our hospital  Endowed by the ruined millionaire,  Wherein, if we do well, we shall  Die of the absolute paternal care  That will not leave us, but prevents us everywhere.     The chill ascends from feet to knees,  The fever sings in mental wires.  If to be warmed, then I must freeze  And quake in frigid purgatorial fires  Of which the flame is roses, and the smoke is briars.     The dripping blood our only drink,  The bloody flesh our only food:  In spite of which we like to think  That we are sound, substantial flesh and blood— Again, in spite of that, we call this Friday good. V So here I am, in the middle way, having had twenty years— Twenty years largely wasted, the years of l'entre deux guerres  Trying to use words, and every attempt  Is a wholly new start, and a different kind of failure  Because one has only learnt to get the better of words  For the thing one no longer has to say, or the way in which  One is no longer disposed to say it. And so each venture  Is a new beginning, a raid on the inarticulate  With shabby equipment always deteriorating  In the general mess of imprecision of feeling,  Undisciplined squads of emotion. And what there is to conquer  By strength and submission, has already been discovered  Once or twice, or several times, by men whom one cannot hope  To emulate—but there is no competition— There is only the fight to recover what has been lost  And found and lost again and again: and now, under conditions  That seem unpropitious. But perhaps neither gain nor loss.  For us, there is only the trying. The rest is not our business. Home is where one starts from. As we grow older  The world becomes stranger, the pattern more complicated  Of dead and living. Not the intense moment  Isolated, with no before and after,  But a lifetime burning in every moment  And not the lifetime of one man only  But of old stones that cannot be deciphered.  There is a time for the evening under starlight,  A time for the evening under lamplight  (The evening with the photograph album).  Love is most nearly itself  When here and now cease to matter.  Old men ought to be explorers  Here or there does not matter  We must be still and still moving  Into another intensity  For a further union, a deeper communion  Through the dark cold and the empty desolation,  The wave cry, the wind cry, the vast waters  Of the petrel and the porpoise. In my end is my beginning.

ДРАЙ СЕЛВЭЙДЖЕС I О богах я не много знаю, но думаю, что река - Коричневая богиня, угрюмая и неукротимая И все-таки терпеливая, и понятная как граница, Полезная и ненадежная при перевозке товаров, И, наконец, - лишь задача при наведенье моста. Мост наведен, и коричневую богиню В городах забывают, будто она смирилась. Но она блюдет времена своих наводнений, Бушует, сметает преграды и напоминает О том, что удобней забыть. Ей нет ни жертв, ни почета При власти машин, она ждет, наблюдает и ждет. В детстве ритм ее ощущался в спальне И на дворе в апрельском буйном айланте, И в запахе винограда на осеннем столе, И в круге родных при зимнем газовом свете. Река внутри нас, море вокруг нас, Море к тому же граница земли, гранита, В который бьется; заливов, в которых Разбрасывает намеки на дни творенья - Медузу, краба, китовый хребет; Лиманов, где любопытный видит Нежные водоросли и анемоны морские. Происходит возврат утрат - рваного невода, Корзины для раков, обломка весла, Оснастки чужих мертвецов. Море многоголосо, Богато богами и голосами. ‎ Соль его на шиповнике, Туман его в елях. ‎ Стенание моря И тихие жалобы моря - различные голоса, Часто слышные вместе; похныкиванье прибоя, Угроза и ласка волны, разбивающейся о воду. Зубрежка в далеких гранитных зубах, Шипенье, как предупрежденье с летящего мыса, - Все голоса моря - как и сирена с бакена, Бьющегося на цепи, как и случайная чайка; И под гнетом безмолвствующего тумана Стонет колокол, Качаемый мертвой зыбью, Отмеряя не наше время, но время Старше, чем время хронометров, старше, Чем время измученных изволновавшихся женщин, Которые в ночь без сна гадают о будущем, Стараются расплести, развязать, распутать И соединить прошедшее с будущим Меж полночью и рассветом, Когда прошедшее - наваждение, А будущее без будущности, В часы перед утренней вахтой, Когда время стоит и никогда не кончается; И мертвая зыбь, и все, что было и есть, Бьют В колокол. II Но где конец невысказанным стонам, Осеннему немому увяданью, Когда цветок недвижный опадает? И где конец обломкам от судов, Молитве мертвеца и невозможной Молитве при ужасном извещенье?                      Тут нет конца в движенье непреклонном                      Часов и дней, но только умиранье,                      Когда бесчувственность овладевает                      Годами жизни, сбросившей покров                      И оказавшейся не столь надежной                      И, стало быть, достойной осужденья.                      И остается в старости - лишенным                      Достоинства и твердых упований -                      Роптать на то, что силы покидают,                      И в тонущем челне без парусов                      Плыть по волнам и в тишине тревожно                      Ждать колокола светопреставленья.                      Но где же им конец, неугомонным                      Рыбачьим лодкам, тающим в тумане?                      Кто время океаном не считает?                      Кто в океане не видал следов                      Крушений, а в грядущем - непреложный,                      Как и в прошедшем, путь без назначенья?                      Мы видим их, живущих по законам                      Рыбацкого скупого пропитанья:                      Рискуют, ловят, что-то получают, -                      И сами не помыслим про улов,                      Не столь понятный, менее надежный,                      Не находящий в деньгах выраженья.                      Здесь нет конца безгласным этим стонам,                      И осени увядшей увяданью,                      И боль недвижная струится и пронзает,                      И нет конца обломкам от судов,                      И обращенью мертвых к Смерти, и едва                                                    возможной                      Молитве о чудесном Избавленье.                      С годами старенья кажется,                      Что прошлое приобретает иные черты                      И уже не просто чередованье событий                      Или саморазвитье - идея, рожденная                      Наивными взглядами на эволюцию,                      Которые служат обычным средством                      Навсегда отречься от прошлого.                      Миг счастья - не чувство благополучия,                      Полноты, расцвета, спокойствия или                                                      влюбленности                      И не хороший обед, но внезапное озарение -                      Мы обретали опыт, но смысл от нас ускользал,                      А приближение к смыслу, преображая,                      Возрождает наш опыт вне всякого смысла,                      Который чудится в счастье. Я говорил,                      Что прошлый опыт, снова обретший смысл, -                      Не только опыт одной жизни, но опыт                      Поколений и поколений, не забывавших                      Нечто, пожалуй, вовсе невыразимое -                      Взгляд назад сквозь все уверенья                      Исторической литературы, через плечо                      Полувзгляд назад, в первозданный ужас.                      И мы для себя открываем, что миг мученья                      Нескончаем и вечен, как время, и безразлично,                      Вызван ли он пониманьем иль непониманьем,                      Надеждой на безнадежное или страхом                      Перед тем, что нестрашно. Это заметнее                      Не по своим страданьям, но по страданьям                      Ближнего, которому мы сострадаем.                      Если свое пережитое - в мутных потоках поступков,                      То чужое терзанье - самодовлеющий опыт,                      Не изношенный частыми воспоминаньями.                      Люди меняются и улыбаются, только мучения вечны.                      Время все разрушает, и время все сохраняет,                      Как река с утонувшими нефами, курами и коровами,                      Горьким яблоком и надкусом на яблоке.                      Как зазубренная скала в беспокойных водах -                      Волны ее заливают, туман ее поглощает,                      В ясный день она, словно памятник,                      В навигацию - веха для лоцмана.                      Но и во время штиля и в налетевший шторм                      Она то, чем была всегда. III                Иногда я гадаю, не это ли высказал Кришна.                Рассуждая о разном или по-разному об одном:                Что будущее - увядшая песня, Царская Роза или                                                         лаванда,                Засохшая меж пожелтевших страниц                Ни разу не раскрывавшейся книги, что будущее -                Сожаленье для тех, кто пока что лишен сожаленья,                И что путь вверх ведет вниз, путь вперед приводит                                                              назад.                Долго вынести это нельзя, хотя несомненно,                Что время не исцелитель: больного уже унесло.                Когда состав отправляется и провожающие                Уходят с перрона, а пассажиры усаживаются,                Кто с яблоком, кто с газетой, кто с деловым                                                       письмом,                Их лица смягчаются и просветляются                Под усыпляющий ритм сотни часов.                Вперед, путешественники! Вы не бежите от                                                     прошлого                В новую жизнь или в некое будущее;                Вы не те, кто уехал с того вокзала,                И не те, кто прибудет к конечной станции                По рельсам, сходящимся где-то вдали за поездом.                И на океанском лайнере, где вы видите,                Как за кормой расширяется борозда,                Вы не станете думать, что с прошлым покончено                Или что будущее перед вами раскрыто.                С наступлением ночи в снастях и антеннах                Возникает голос, поющий на никакой языке                И не для уха, журчащей раковины времен:                "Вперед, о считающие себя путешественниками!                Вы не те, кто видел, как удалялась пристань,                И не те, кто сойдет с корабля на землю,                Здесь между ближним и дальним берегом,                Когда время остановилось, равно спокойно                Задумайтесь над прошедшим и будущим.                В миг, лишенный как действия, так и бездействия,                Вы способны понять, что в любой из сфер бытия                Ум человека может быть сосредоточен                На смертном часе, а смертный час - это                                                   каждый час.                И эта мысль - единственное из действий,                Которое даст плоды в жизнях других людей,                Но не думайте о грядущих плодах.                Плывите вперед.                     О путешественники, о моряки                Вы, пришедшие в порт, и вы, чьи тела                Узнали дознание и приговор океана,                Любой исход - ваше истинное назначение".                Так говорил Кришна на поле брани,                Наставляя Арджуну.                     Итак, не доброго вам пути,                Но пути вперед, путешественники! IV                   О Ты, чья святыня стоит на мысе,                   Молись за плывущих на кораблях,                   За тех, кто отправится к рыбам, за всех                   Отплывших в любое праведное путешествие                   И тех, кто ведет их.                   Повтори молитву свою ради женщин,                   Которые проводили мужей или сыновей,                   И те отплыли и не вернутся:                   Figlia del tuo figlio {*},                   {* "Дочь своего сына" (Данте, "Рай", XXXIII, I).}                   Царица Небесная.                   Также молись за плывших на кораблях                   И кончивших путь на песке, на губах моря,                   В темной пасти, которая не изрыгает,                   Везде, где не слышен колокол мертвой зыби,                   Вечное благодарение. V Сообщение с Марсом, беседы с духами, Отчет о жизни морского страшилища, Составление гороскопа, гадание По внутренностям животных, тайны Магического кристалла, диагноз По почерку, разгадка судьбы по ладони, Дурные предзнаменования В узорах кофейной гущи И сочетаниях карт, возня с пентаграммами И барбитуратами, приведение Навязчивых мыслей к подсознательным страхам, Изучение чрева, могилы и снов - Все это распространенные Развлеченья, наркотики и сенсации - И так будет вечно, особенно во времена Народных бедствий и смут Где-нибудь в Азии или на Эджвер-роуд. Человеческое любопытство обследует Прошлое и грядущее и прилепляется К этим понятиям. Но находить Точку пересечения времени И вневременного - занятие лишь для святого, И не занятие даже, но нечто такое, Что дается и отбирается Пожизненной смертью в любви, Горении, жертвенности и самозабвении. Для большинства из нас существует Лишь неприметный момент, входящий Во время и выходящий из времени, Теряясь в столбе лучей из окна, В невидимом диком тмине, В зимней молнии, в водопаде, В музыке, слышимой столь глубоко, Что ее не слышно: пока она длится, Вы сами - музыка. А это только догадки, намеки, Догадки вслед за намеками; а остальное - Молитва и послушание, мысль и действие. Намек полуразгаданный, дар полупонятый есть Воплощение. Здесь невозможный союз Сфер бытия возможен, Здесь прошлое с будущим Смиряются и примиряются, А иначе мы действуем, словно Движимы кем-то и лишены Дара внутреннего движенья, Во власти сил преисподней. Но действие в высшем смысле - Свобода от прошлого с будущим, Чего большинство из нас Здесь никогда не добьется. И от вечного поражения Спасает нас только упорство. В конце же концов мы рады Знать, что питаем собою (Вблизи от корней тиса) Жизнь полнозначной почвы.

THE DRY SALVAGES)   I I do not know much about gods; but I think that the river Is a strong brown god—sullen, untamed and intractable, Patient to some degree, at first recognised as a frontier; Useful, untrustworthy, as a conveyor of commerce; Then only a problem confronting the builder of bridges. The problem once solved, the brown god is almost forgotten By the dwellers in cities—ever, however, implacable. Keeping his seasons and rages, destroyer, reminder Of what men choose to forget. Unhonoured, unpropitiated By worshippers of the machine, but waiting, watching and waiting. His rhythm was present in the nursery bedroom, In the rank ailanthus of the April dooryard, In the smell of grapes on the autumn table, And the evening circle in the winter gaslight.     The river is within us, the sea is all about us;  The sea is the land's edge also, the granite  Into which it reaches, the beaches where it tosses  Its hints of earlier and other creation:  The starfish, the horseshoe crab, the whale's backbone;  The pools where it offers to our curiosity  The more delicate algae and the sea anemone.  It tosses up our losses, the torn seine,  The shattered lobsterpot, the broken oar  And the gear of foreign dead men. The sea has many voices,  Many gods and many voices.                                                The salt is on the briar rose,  The fog is in the fir trees.                                          The sea howl  And the sea yelp, are different voices  Often together heard: the whine in the rigging,  The menace and caress of wave that breaks on water,  The distant rote in the granite teeth,  And the wailing warning from the approaching headland  Are all sea voices, and the heaving groaner  Rounded homewards, and the seagull:  And under the oppression of the silent fog  The tolling bell  Measures time not our time, rung by the unhurried  Ground swell, a time  Older than the time of chronometers, older  Than time counted by anxious worried women  Lying awake, calculating the future,  Trying to unweave, unwind, unravel  And piece together the past and the future,  Between midnight and dawn, when the past is all deception,  The future futureless, before the morning watch  When time stops and time is never ending;  And the ground swell, that is and was from the beginning,  Clangs  The bell. II Where is there an end of it, the soundless wailing,  The silent withering of autumn flowers  Dropping their petals and remaining motionless;  Where is there and end to the drifting wreckage,  The prayer of the bone on the beach, the unprayable  Prayer at the calamitous annunciation?     There is no end, but addition: the trailing  Consequence of further days and hours,  While emotion takes to itself the emotionless  Years of living among the breakage  Of what was believed in as the most reliable— And therefore the fittest for renunciation.     There is the final addition, the failing  Pride or resentment at failing powers,  The unattached devotion which might pass for devotionless,  In a drifting boat with a slow leakage,  The silent listening to the undeniable  Clamour of the bell of the last annunciation.     Where is the end of them, the fishermen sailing  Into the wind's tail, where the fog cowers?  We cannot think of a time that is oceanless  Or of an ocean not littered with wastage  Or of a future that is not liable  Like the past, to have no destination.     We have to think of them as forever bailing,  Setting and hauling, while the North East lowers  Over shallow banks unchanging and erosionless  Or drawing their money, drying sails at dockage;  Not as making a trip that will be unpayable  For a haul that will not bear examination.     There is no end of it, the voiceless wailing,  No end to the withering of withered flowers,  To the movement of pain that is painless and motionless,  To the drift of the sea and the drifting wreckage,  The bone's prayer to Death its God. Only the hardly, barely prayable  Prayer of the one Annunciation.     It seems, as one becomes older,  That the past has another pattern, and ceases to be a mere sequence— Or even development: the latter a partial fallacy  Encouraged by superficial notions of evolution,  Which becomes, in the popular mind, a means of disowning the past.  The moments of happiness—not the sense of well-being,  Fruition, fulfilment, security or affection,  Or even a very good dinner, but the sudden illumination— We had the experience but missed the meaning,  And approach to the meaning restores the experience  In a different form, beyond any meaning  We can assign to happiness. I have said before  That the past experience revived in the meaning  Is not the experience of one life only  But of many generations—not forgetting  Something that is probably quite ineffable:  The backward look behind the assurance  Of recorded history, the backward half-look  Over the shoulder, towards the primitive terror.  Now, we come to discover that the moments of agony  (Whether, or not, due to misunderstanding,  Having hoped for the wrong things or dreaded the wrong things,  Is not in question) are likewise permanent  With such permanence as time has. We appreciate this better  In the agony of others, nearly experienced,  Involving ourselves, than in our own.  For our own past is covered by the currents of action,  But the torment of others remains an experience  Unqualified, unworn by subsequent attrition.  People change, and smile: but the agony abides.  Time the destroyer is time the preserver,  Like the river with its cargo of dead negroes, cows and chicken coops,  The bitter apple, and the bite in the apple.  And the ragged rock in the restless waters,  Waves wash over it, fogs conceal it;  On a halcyon day it is merely a monument,  In navigable weather it is always a seamark  To lay a course by: but in the sombre season  Or the sudden fury, is what it always was. III I sometimes wonder if that is what Krishna meant— Among other things—or one way of putting the same thing:  That the future is a faded song, a Royal Rose or a lavender spray  Of wistful regret for those who are not yet here to regret,  Pressed between yellow leaves of a book that has never been opened.  And the way up is the way down, the way forward is the way back.  You cannot face it steadily, but this thing is sure,  That time is no healer: the patient is no longer here.  When the train starts, and the passengers are settled  To fruit, periodicals and business letters  (And those who saw them off have left the platform)  Their faces relax from grief into relief,  To the sleepy rhythm of a hundred hours.  Fare forward, travellers! not escaping from the past  Into different lives, or into any future;  You are not the same people who left that station  Or who will arrive at any terminus,  While the narrowing rails slide together behind you;  And on the deck of the drumming liner  Watching the furrow that widens behind you,  You shall not think 'the past is finished'  Or 'the future is before us'.  At nightfall, in the rigging and the aerial,  Is a voice descanting (though not to the ear,  The murmuring shell of time, and not in any language)  'Fare forward, you who think that you are voyaging;  You are not those who saw the harbour  Receding, or those who will disembark.  Here between the hither and the farther shore  While time is withdrawn, consider the future  And the past with an equal mind.  At the moment which is not of action or inaction  You can receive this: "on whatever sphere of being  The mind of a man may be intent  At the time of death"—that is the one action  (And the time of death is every moment)  Which shall fructify in the lives of others:  And do not think of the fruit of action.  Fare forward.                        O voyagers, O seamen,  You who came to port, and you whose bodies  Will suffer the trial and judgement of the sea,  Or whatever event, this is your real destination.'  So Krishna, as when he admonished Arjuna  On the field of battle.                                    Not fare well,  But fare forward, voyagers. IV Lady, whose shrine stands on the promontory,  Pray for all those who are in ships, those  Whose business has to do with fish, and  Those concerned with every lawful traffic  And those who conduct them.     Repeat a prayer also on behalf of  Women who have seen their sons or husbands  Setting forth, and not returning:  Figlia del tuo figlio,  Queen of Heaven.     Also pray for those who were in ships, and  Ended their voyage on the sand, in the sea's lips  Or in the dark throat which will not reject them  Or wherever cannot reach them the sound of the sea bell's  Perpetual angelus. V To communicate with Mars, converse with spirits,  To report the behaviour of the sea monster,  Describe the horoscope, haruspicate or scry,  Observe disease in signatures, evoke  Biography from the wrinkles of the palm  And tragedy from fingers; release omens  By sortilege, or tea leaves, riddle the inevitable  With playing cards, fiddle with pentagrams  Or barbituric acids, or dissect  The recurrent image into pre-conscious terrors— To explore the womb, or tomb, or dreams; all these are usual  Pastimes and drugs, and features of the press:  And always will be, some of them especially  When there is distress of nations and perplexity  Whether on the shores of Asia, or in the Edgware Road.  Men's curiosity searches past and future  And clings to that dimension. But to apprehend  The point of intersection of the timeless  With time, is an occupation for the saint— No occupation either, but something given  And taken, in a lifetime's death in love,  Ardour and selflessness and self-surrender.  For most of us, there is only the unattended  Moment, the moment in and out of time,  The distraction fit, lost in a shaft of sunlight,  The wild thyme unseen, or the winter lightning  Or the waterfall, or music heard so deeply  That it is not heard at all, but you are the music  While the music lasts. These are only hints and guesses,  Hints followed by guesses; and the rest  Is prayer, observance, discipline, thought and action.  The hint half guessed, the gift half understood, is Incarnation.  Here the impossible union  Of spheres of existence is actual,  Here the past and future  Are conquered, and reconciled,  Where action were otherwise movement  Of that which is only moved  And has in it no source of movement— Driven by daemonic, chthonic  Powers. And right action is freedom  From past and future also.  For most of us, this is the aim  Never here to be realised;  Who are only undefeated  Because we have gone on trying;  We, content at the last  If our temporal reversion nourish  (Not too far from the yew-tree)  The life of significant soil.

ЛИТТЛ ГИДДИНГ   I Весна посреди зимы - особое время года: Вечность, слегка подтаивающая к закату, Взвешенная во времени между полюсом и экватором. В краткий день, озаренный морозом и пламенем, В безветренный холод, лелеющий сердце жары, Недолгое солнце пылает на льду прудов и канав И, отражаясь в зеркале первой воды, Ослепляет послеполуденным блеском. И свечение ярче света горящей ветви или жаровни Пробуждает немую душу: не ветер, но пламя Духова дня               В темное время года. Силы души оживают               Меж таяньем и замерзаньем. Не пахнет землей               И не пахнет ничем живым. Это весна               Вне расписанья времен. Живые изгороди               На часок покрылись беленькими лепестками               Снега, они расцвели внезапней,               Чем это бывает летом, у них ни бутонов, ни завязей,               Они вне закона плодоношения.               Где же лето, невообразимое               Лето, стоящее на нуле?                         Если прийти сюда,               Путем, которым вам свойственно проходить,               Оттуда, откуда вам свойственно приходить,               Если прийти сюда в мае, вы снова увидите               Кустарники изгородей в цвету,               В майском чувственном благоуханье.               Конец путешествия будет всегда неизменен -               Придете ли ночью, утратив царство,               Придете ли днем, не зная, зачем пришли,               Конец неизменен - когда вы свернете с проселка               И обогнете свинарник, то перед вами предстанет               Серый фасад и надгробный камень,               А то, что казалось целью прихода, -               Всего шелуха, всего оболочка смысла,               Из которого - да и то не всегда - прорывается                                                        ваша цель.               Если смысл хорошо усвоен.               Либо цели у вас нет, либо цель за краем               Задуманного пути и изменится при достижении                                                         цели.               И другие края считаются краем света -               Пасть моря, озерная мгла, пустыня или                                                 большой город, -               Но этот край ближе всех во времени и пространстве;               Он сегодня и в Англии.                     Если прийти сюда               Любым путем и откуда угодно               В любое время года и суток,               Конец неизменен: вам придется отставить               Чувства и мысли. Вы пришли не затем,               Чтобы удостовериться и просветиться,               Полюбопытствовать или составить отчет.               Вы пришли затем, чтобы стать на колени,               Ибо молитвы отсюда бывали услышаны.               А молитва не просто порядок слов,               И не дисциплина смирения для ума,               И не звуки молитвенной речи.               И то, о чем мертвые не говорили при жизни,               Теперь они вам откроют, ибо они мертвы,               Откроют огненным языком превыше речи живых.               Здесь, на мгновенном и вневременном                                                 перекрестке,               Мы в Англии и нигде. Никогда и всегда. II                        Пепел на рукаве старика -                        Пепел розового лепестка.                        Пыль, поднявшаяся столбом,                        Выдает разрушенный дом.                        Пыль, оседающая в груди,                        Твердит, что все позади                        И не надо мечтать о звездах.                             Так умирает воздух.                        Потоп и засуха в свой черед                        Поражают глаза и рот,                        Мертвые воды, мертвый песок                        Ждут, что настанет срок.                        Тощая выжженная борозда                        Намекает на тщетность труда,                        Веселится, не веселя.                             Так умирает земля.                        Вода и огонь унаследуют нам,                        Городам, лугам, сорнякам.                        Вода и огонь презрят благодать,                        Которую мы не смогли принять.                        Вода и огонь дадут завершенье                        Нами начатому разрушенью                        Храмов, статуй, икон.                             Так умрут вода и огонь.                        В колеблющийся час перед рассветом                             Близ окончанья бесконечной ночи                             У края нескончаемого круга,                        Когда разивший жалом черный голубь                        Исчез за горизонтом приземленья,                             И мертвая листва грохочет жестью,                        И нет иного звука на асфальте                             Меж трех еще дымящихся районов,                             Я встретил пешехода - он то мешкал,                        То несся с металлической листвою                             На городском рассветном сквозняке.                             И я вперился с острым любопытством,                        С которым в полумраке изучают                             Случайных встречных, в опаленный облик                             И встретил взгляд кого-то из великих,                        Кого я знал, забыл и полупомнил,                             Как одного из многих; мне в глаза                             Глядел знакомый мозаичный призрак,                        Такой родной и неопределимый.                             И я вошел в двойную роль и крикнул                             И услыхал в ответ: "Как! Это ты?"                        Нас не было. Я был самим собою,                             Но понимал, что я не только я -                             А он еще довоплощался; все же                        Его слова рождали узнаванье.                             И вот, подчинены простому ветру                             И слишком чужды для непониманья,                        По воле пересекшихся времен                             Мы встретились в нигде, ни до, ни после                             И зашагали призрачным дозором.                        Я начал: "Мне легко с тобой на диво,                             Но к дивному приводит только легкость.                             Скажи: Что я забыл, чего не понял?"                        И он: "Я не хотел бы повторять                             Забытые тобой слова и мысли.                             Я ими отслужил: да будет так.                        И ты отслужишь. Так молись за мною,                             Чтоб и добро и зло тебе простили.                             Злак прошлогодний съеден, и, насытясь,                        Зверь отпихнет порожнее ведро.                             Вчерашний смысл вчера утратил смысл,                             А завтрашний - откроет новый голос.                        Но так как ныне дух неукрощенный                             Легко находит путь между мирами,                             Уподобляющимися друг другу,                        То я найду умершие слова                             На улицах, с которыми простился,                             Покинув плоть на дальнем берегу.                        Забота наша, речь, нас подвигала                             Избавить племя от косноязычья,                             Умы понудить к зренью и прозренью.                        И вот какими в старости дарами                             Венчается наш ежедневный труд.                             Во-первых, холод вянущего чувства,                        Разочарованность и беспросветность,                             Оскомина от мнимого плода                             Пред отпадением души от тела.                        Затем бессильное негодованье                             При виде человеческих пороков                             И безнадежная ненужность смеха.                        И, в-третьих, повторенье через силу                             Себя и дел своих, и запоздалый                             Позор открывшихся причин; сознанье,                        Что сделанное дурно и во вред                             Ты сам когда-то почитал за доблесть.                             И вот хвала язвит, а честь марает.                        Меж зол бредет терзающийся дух,                             Покуда в очистительном огне                             Ты не воскреснешь и найдешь свой ритм.                        День занимался. Посреди развалин                             Он, кажется, меня благословил                             И скрылся с объявлением отбоя. III                  Есть три состояния, часто на вид похожие,                  Но по сути различные, произрастающие                  В одном и том же кустарнике вдоль дороги:                                                 привязанность                  К себе, к другим и к вещам; отрешенность                  От себя, от других, от вещей; безразличие,                  Растущее между ними, как между разными жизнями,                  Бесплодное между живой и мертвой крапивой,                  Похожее на живых, как смерть на жизнь.                  Вот применение памяти: освобождение -                  Не столько отказ от любви, сколько выход                  Любви за пределы страсти и, стало быть,                                                    освобождение                  От будущего и прошедшего. Так любовь к родине                  Начинается с верности своему полю действия                  И приводит к сознанью, что действие                                            малозначительно,                  Но всегда что-то значит. История может быть                                                       рабством,                  История может быть освобожденьем. Смотрите,                  Как уходят от нас вереницей края и лица                  Вместе с собственным я, что любило их, как умело,                  И спешит к обновленью и преображенью,                                                к иному ритму.                  Грех неизбежен, но                  Все разрешится, и                  Сделается хорошо.                  Если опять подумать                  Об этих краях и людях,                  Отнюдь не всегда достойных,                  Не слишком родных и добрых,                  Но странно приметных духом                  И движимых общим духом,                  И объединенных борьбою,                  Которая их разделила;                  Если опять подумать                  О короле гонимом,                  О троих, погибших на плахе,                  И о многих, погибших в безвестье,                  Дома или в изгнанье,                  О том, кто умер слепым, -                  То, если подумать, зачем                  Нам славословить мертвых,                  А не тех, кто еще умирает?                  Вовсе не для того,                  Чтоб набатом вызвать кошмары                  И заклятьями призрак Розы.                  Нам не дано воскрешать                  Старые споры и партии,                  Нам не дано шагать                  За продранным барабаном.                  А те, и что были против,                  И против кого они были,                  Признали закон молчанья                  И стали единой партией.                  Взятое у победителей                  Наследуют от побежденных:                  Они оставляют символ,                  Свое очищенье смертью.                  Все разрешится, и                  Сделается хорошо,                  Очистятся побужденья                  В земле, к которой взывали. IV                         Снижаясь, голубь низвергает                         Огонь и ужас в подтвержденье                         Того, что не бывает                         Иной дороги к очищенью:                         Добро и зло предполагают                              Лишь выбор между пламенами -                              От пламени спасает пламя.                         Любовь, забывшееся Имя.                         Любовь одела мирозданье                         Заботами своими                         В пылающее одеянье,                         И нет его неизносимей.                              И что бы ни случалось с нами,                              Мы входим в пламя или в пламя. V Что мы считаем началом, часто - конец, А дойти до конца означает начать сначала. Конец - отправная точка. Каждая верная фраза (Где каждое слово дома и дружит с соседями, Каждое слово всерьез и не ради слова И служит для связи былого и будущего, Разговорное слово точно и невульгарно, Книжное слово четко и непедантично, Совершенство согласия в общем ритме), Каждая фраза содержит конец и начало, Каждое стихотворение есть эпитафия. И каждое действие - шаг к преграде, к огню, К пасти моря, к нечетким буквам на камне: Вот откуда мы начинаем. Мы умираем с теми, кто умирает; глядите - Они уходят и нас уводят с собой. Мы рождаемся с теми, кто умер: глядите - Они приходят и нас приводят с собой. Мгновение розы равно мгновению тиса По длительности. Народ без истории Не свободен от времени, ибо история - Единство мгновений вне времени. Так в зимних сумерках в уединенной часовне История - ныне и в Англии. С влечением этой Любви и голосом этого Зова. Мы будем скитаться мыслью И в конце скитаний придем Туда, откуда мы вышли, И увидим свой край впервые. В неведомые, незабвенные Врата мы увидим, что нам Здесь изучить осталось Лишь то, что было вначале: У истока длиннейшей реки Голос тайного водопада И за яблоневой листвою Детей, которых не видно, Ибо на них не смотрят, Лишь слышно их, полуслышно В тиши меж двумя волнами. Скорее, сюда, сейчас, всегда - Таково условье невинности, (Равноценной всему на свете), И все разрешится, и Сделается хорошо, Когда языки огня Сплетутся в пламенный узел, Где огонь и роза - одно. Перевод А. Сергеева

LITTLE GIDDING I Midwinter spring is its own season  Sempiternal though sodden towards sundown,  Suspended in time, between pole and tropic.  When the short day is brightest, with frost and fire,  The brief sun flames the ice, on pond and ditches,  In windless cold that is the heart's heat,  Reflecting in a watery mirror  A glare that is blindness in the early afternoon.  And glow more intense than blaze of branch, or brazier,  Stirs the dumb spirit: no wind, but pentecostal fire  In the dark time of the year. Between melting and freezing  The soul's sap quivers. There is no earth smell  Or smell of living thing. This is the spring time  But not in time's covenant. Now the hedgerow  Is blanched for an hour with transitory blossom  Of snow, a bloom more sudden  Than that of summer, neither budding nor fading,  Not in the scheme of generation.  Where is the summer, the unimaginable  Zero summer?               If you came this way,  Taking the route you would be likely to take  From the place you would be likely to come from,  If you came this way in may time, you would find the hedges  White again, in May, with voluptuary sweetness.  It would be the same at the end of the journey,  If you came at night like a broken king,  If you came by day not knowing what you came for,  It would be the same, when you leave the rough road  And turn behind the pig-sty to the dull facade  And the tombstone. And what you thought you came for  Is only a shell, a husk of meaning  From which the purpose breaks only when it is fulfilled  If at all. Either you had no purpose  Or the purpose is beyond the end you figured  And is altered in fulfilment. There are other places  Which also are the world's end, some at the sea jaws,  Or over a dark lake, in a desert or a city— But this is the nearest, in place and time,  Now and in England.               If you came this way,  Taking any route, starting from anywhere,  At any time or at any season,  It would always be the same: you would have to put off  Sense and notion. You are not here to verify,  Instruct yourself, or inform curiosity  Or carry report. You are here to kneel  Where prayer has been valid. And prayer is more  Than an order of words, the conscious occupation  Of the praying mind, or the sound of the voice praying.  And what the dead had no speech for, when living,  They can tell you, being dead: the communication  Of the dead is tongued with fire beyond the language of the living.  Here, the intersection of the timeless moment  Is England and nowhere. Never and always. II Ash on and old man's sleeve  Is all the ash the burnt roses leave.  Dust in the air suspended  Marks the place where a story ended.  Dust inbreathed was a house— The walls, the wainscot and the mouse,  The death of hope and despair,         This is the death of air. There are flood and drouth  Over the eyes and in the mouth,  Dead water and dead sand  Contending for the upper hand.  The parched eviscerate soil  Gapes at the vanity of toil,  Laughs without mirth.         This is the death of earth. Water and fire succeed  The town, the pasture and the weed.  Water and fire deride  The sacrifice that we denied.  Water and fire shall rot  The marred foundations we forgot,  Of sanctuary and choir.         This is the death of water and fire. In the uncertain hour before the morning       Near the ending of interminable night       At the recurrent end of the unending  After the dark dove with the flickering tongue       Had passed below the horizon of his homing       While the dead leaves still rattled on like tin  Over the asphalt where no other sound was       Between three districts whence the smoke arose       I met one walking, loitering and hurried  As if blown towards me like the metal leaves       Before the urban dawn wind unresisting.       And as I fixed upon the down-turned face  That pointed scrutiny with which we challenge       The first-met stranger in the waning dusk       I caught the sudden look of some dead master  Whom I had known, forgotten, half recalled       Both one and many; in the brown baked features       The eyes of a familiar compound ghost  Both intimate and unidentifiable.       So I assumed a double part, and cried       And heard another's voice cry: 'What! are you here?'  Although we were not. I was still the same,       Knowing myself yet being someone other—      And he a face still forming; yet the words sufficed  To compel the recognition they preceded.       And so, compliant to the common wind,       Too strange to each other for misunderstanding,  In concord at this intersection time       Of meeting nowhere, no before and after,       We trod the pavement in a dead patrol.  I said: 'The wonder that I feel is easy,       Yet ease is cause of wonder. Therefore speak:       I may not comprehend, may not remember.'  And he: 'I am not eager to rehearse       My thoughts and theory which you have forgotten.       These things have served their purpose: let them be.  So with your own, and pray they be forgiven       By others, as I pray you to forgive       Both bad and good. Last season's fruit is eaten  And the fullfed beast shall kick the empty pail.       For last year's words belong to last year's language       And next year's words await another voice.  But, as the passage now presents no hindrance       To the spirit unappeased and peregrine       Between two worlds become much like each other,  So I find words I never thought to speak       In streets I never thought I should revisit       When I left my body on a distant shore.  Since our concern was speech, and speech impelled us       To purify the dialect of the tribe       And urge the mind to aftersight and foresight,  Let me disclose the gifts reserved for age       To set a crown upon your lifetime's effort.       First, the cold friction of expiring sense  Without enchantment, offering no promise       But bitter tastelessness of shadow fruit       As body and soul begin to fall asunder.  Second, the conscious impotence of rage       At human folly, and the laceration       Of laughter at what ceases to amuse.  And last, the rending pain of re-enactment       Of all that you have done, and been; the shame       Of motives late revealed, and the awareness  Of things ill done and done to others' harm       Which once you took for exercise of virtue.       Then fools' approval stings, and honour stains.  From wrong to wrong the exasperated spirit       Proceeds, unless restored by that refining fire       Where you must move in measure, like a dancer.'  The day was breaking. In the disfigured street       He left me, with a kind of valediction,       And faded on the blowing of the horn. III There are three conditions which often look alike  Yet differ completely, flourish in the same hedgerow:  Attachment to self and to things and to persons, detachment  From self and from things and from persons; and, growing between them, indifference  Which resembles the others as death resembles life,  Being between two lives—unflowering, between  The live and the dead nettle. This is the use of memory:  For liberation—not less of love but expanding  Of love beyond desire, and so liberation  From the future as well as the past. Thus, love of a country  Begins as attachment to our own field of action  And comes to find that action of little importance  Though never indifferent. History may be servitude,  History may be freedom. See, now they vanish,  The faces and places, with the self which, as it could, loved them,  To become renewed, transfigured, in another pattern. Sin is Behovely, but  All shall be well, and  All manner of thing shall be well.  If I think, again, of this place,  And of people, not wholly commendable,  Of no immediate kin or kindness,  But of some peculiar genius,  All touched by a common genius,  United in the strife which divided them;  If I think of a king at nightfall,  Of three men, and more, on the scaffold  And a few who died forgotten  In other places, here and abroad,  And of one who died blind and quiet  Why should we celebrate  These dead men more than the dying?  It is not to ring the bell backward  Nor is it an incantation  To summon the spectre of a Rose.  We cannot revive old factions  We cannot restore old policies  Or follow an antique drum.  These men, and those who opposed them  And those whom they opposed  Accept the constitution of silence  And are folded in a single party.  Whatever we inherit from the fortunate  We have taken from the defeated  What they had to leave us—a symbol:  A symbol perfected in death.  And all shall be well and  All manner of thing shall be well  By the purification of the motive  In the ground of our beseeching. IV The dove descending breaks the air  With flame of incandescent terror  Of which the tongues declare  The one discharge from sin and error.  The only hope, or else despair       Lies in the choice of pyre of pyre—      To be redeemed from fire by fire. Who then devised the torment? Love.  Love is the unfamiliar Name  Behind the hands that wove  The intolerable shirt of flame  Which human power cannot remove.       We only live, only suspire       Consumed by either fire or fire. V What we call the beginning is often the end  And to make and end is to make a beginning.  The end is where we start from. And every phrase  And sentence that is right (where every word is at home,  Taking its place to support the others,  The word neither diffident nor ostentatious,  An easy commerce of the old and the new,  The common word exact without vulgarity,  The formal word precise but not pedantic,  The complete consort dancing together)  Every phrase and every sentence is an end and a beginning,  Every poem an epitaph. And any action  Is a step to the block, to the fire, down the sea's throat  Or to an illegible stone: and that is where we start.  We die with the dying:  See, they depart, and we go with them.  We are born with the dead:  See, they return, and bring us with them.  The moment of the rose and the moment of the yew-tree  Are of equal duration. A people without history  Is not redeemed from time, for history is a pattern  Of timeless moments. So, while the light fails  On a winter's afternoon, in a secluded chapel  History is now and England. With the drawing of this Love and the voice of this       Calling We shall not cease from exploration  And the end of all our exploring  Will be to arrive where we started  And know the place for the first time.  Through the unknown, unremembered gate  When the last of earth left to discover  Is that which was the beginning;  At the source of the longest river  The voice of the hidden waterfall  And the children in the apple-tree  Not known, because not looked for  But heard, half-heard, in the stillness  Between two waves of the sea.  Quick now, here, now, always— A condition of complete simplicity  (Costing not less than everything)  And all shall be well and  All manner of thing shall be well  When the tongues of flame are in-folded  Into the crowned knot of fire  And the fire and the rose are one.

Примечания

ЧЕТЫРЕ КВАРТЕТА

Навеяны поздними квартетами Бетховена. "Стать выше поэзии, как Бетховен в своих поздних произведениях стремился стать выше музыки" (1933). Подобная творческая позиция представляет собой отказ от творчества - и, действительно, после "Квартетов" Элиот стихов практически не писал.

Каждый квартет состоит из пяти частей (вслед за квартетами Бетховена) и характеризует одно из четырех времен года, один из четырех возрастов, одну из четырех стихий.

"Квартеты" были написаны с 1934 по 1942 г. и впервые вышли отдельным изданием в 1943 г.

Бернт Нортон - Этот квартет родился из черновиков стихотворной драмы "Убийство в соборе" (см. в тексте книги). Эпиграфы взяты из древнегреческого философа-диалектика Гераклита Эфесского. Бернт Нортон - небольшое имение в Глостершире, близ которого жил Элиот.

Ист Коукер - деревня в Сомерсетшире, где в XVI-XVII веках жили предки Элиота и откуда они эмигрировали в Америку.

В моем начале мой конец - перевернутый девиз Марии Стюарт "В моем конце мое начало".

...безмолвным девизом - девизом рода Элиотов "Молчи и делай".

Драй Селвэйджес - Название разъяснено поэтом в эпиграфе. Бог огня, солнца и разрушения Кришна наставил принца Арджуну сражаться, не боясь возможных потерь.

Литтл Гиддинг - Название небольшой англиканской общины, созданной в 1625 г., и находящейся по сей день на том же месте деревушки.

Призрак поэта и учителя в III части сочетает в себе черты многих великих, но прежде всего - точного элиотовского "спутника" Данте. Да и термины навеяны "Божественной комедией".

В данных комментариях частично использованы примечания из предыдущих русских изданий Элиота, а также неизданный комментарий одного из переводчиков. Подстрочные примечания к переводам А. Сергеева выполнены В. Муравьевым.

Переиздание переводов произведено по книгам:

1. Элиот Т. С. Избранная поэзия / СПб.: "Северо-Запад", 1994.

2. Элиот Т. С. Камень / "Христианская Россия", 1997.

3. Строфы века-2: Антология мировой поэзии в русских переводах XX века / Сост. Е. В. Витковский. М.: "Полифакт. Итоги века", 1998.

4. Элиот Т. С. Убийство в соборе / СПб.: "Азбука", 1999.

В. Топоров