11 июля 2012 года. Самолёт Лондон — Неаполь
Днём я решил проверить e-mail.
— Чёрт!!! — Воскликнул я от неожиданности.
— Что такое? — спросила Лена.
— Витя Суслин умер.
Мы предполагали, что это вот-вот может случиться, но всё же надеялись, на чудеса медицины. И тут приходит сообщение, что Витя умер 10-го июля от рака в госпитале неподалёку от Гамбурга:
"Dear Lena and Dima,
I hope you are able to read your emails while you are on holiday in Italy.
As a matter of fact, I have very sad news for you. Yesterday afternoon our friend and author, Viktor Suslin, died in a hospital near Hamburg at the age of 70. Since November 2011 he had been struggling against a renewed outbreak of cancer, which this time affected his lungs. After several chemotherapies his organism eventually had to give up. We are all in mourning.
Kind regards,
Ulli
Hans-Ulrich Duffek
Verlagsdirektor / Director
Sikorski Musikverlage"
Лена попыталась дозвониться Соне Губайдулиной, но безрезультатно. Она позвонила Саше Вустину — он уже знал. С Витей мы разговаривали по телефону в последний раз 13 июня — в его день рождения — тогда его на один день отпустили из больницы. Лена спросила, видел ли он ноты моей пьесы для контрабаса соло, написанной в честь его 70-летия, которую я сочинил накануне и послал ему по e-mail’у? За пьесу он поблагодарил, но ему было не до того. Я тоже взял трубку. Голос его звучал бодро, однако слова были полны пессимизма. И жаловался он, что сделал за свою жизнь мало, мало написал музыки и не так хорошо, как хотелось бы. На следующий день он вернулся в больницу…
С тех пор Лена несколько раз разговаривала с Соней о Вите, и последний раз это было 9 июля, накануне его смерти. Тогда уже, по словам Сони, несколько дней он только лежал, ничего не хотел и ничего не говорил, слабея с каждым днём.
Тяжело узнавать о смерти друзей. Было ужасно грустно, и всё казалось совершенно бессмысленным. Ну, дали тебе короткий срок — живи, делай что хочешь, и не успел оглянуться, как пора умирать. 70 лет, казалось бы, не такая уж короткая жизнь, и всё же… «Тут всё дело в хвостике, — как сказала Лене её подруга-врач Лена Сладких, — Кощеев Бессмертных не бывает. Как только хвостик ДНК перестаёт делиться — человек умирает…»
31 июля 2012 года. Сент-Олбанс, Англия
В тот вечер мы уехали в Италию на две недели. Слова о смерти Вити не сходили у нас с языка, мы вспоминали все наши немногочисленные встречи и разговоры с ним, многие из которых запомнились. Но память зыбкая вещь. И я предложил Лене записать хотя бы часть того, что мы навспоминали. Лена мне диктовала, а я записывал:
«С Виктором Суслиным я познакомилась в феврале 1978 года, хотя раньше много слышала о нём и знала его в лицо. Я немножко его побаивалась, потому что он входил в мало знакомый мне круг Тани Гринденко, Володи Мартынова, Алексея Любимова, Марка Пекарского, где Таня была чем-то вроде всеобщей Музы. С другой стороны, было известно, что он состоит в каком-то странном обществе обожателей Марии Стюарт, которые каждый год встречаются, отмечая её день рождения, а что делают ещё, непонятно. Это казалось довольно странным, каким-то выпендрёжем, тем более, в Сортавале мы встретили одного малоприятного типа лет 50-ти, Валентина Золотарёва, похожего скорее на бомжу, чем на композитора, который хвастался, что он тоже состоит в этом обществе, но симпатии из-за этого не вызывал. Так вот, тогда в феврале я приехала одна из Рузы на репетицию моей „Постлюдии“ для арфы и камерного оркестра. Это был знаменательный концерт, потому что Денисову впервые удалось составить программу только из „левых“. Там ещё исполнялись Скрипичный концерт Суслина, „Элегия“ Артёмова, „Акварели“ Денисова и „Интроитус“ (фортепианный концерт) Губайдулиной. Я ужасно дрейфила перед репетицией, потому что боялась — это было второе в моей жизни оркестровое исполнение. Я не очень ещё была уверена за то как это будет звучать, боялась дирижёра Юрия Николаевского, с которым до того не была знакома, кроме того, репетиция была без ударных инструментов и челесты, которых ещё не привезли. Николаевский ворчал, что не знает кто будет играть на ударных — потому что ударников было недостаточно. А так репетиция прошла неплохо. Я вышла из зала и стала спускаться в раздевалку по лестнице, и тут-то ко мне и подскочил Суслин и сказал, что ему очень понравилась моя пьеса, и тут же заявил, что я ужасно похожа на Таню Гринденко, тек что даже в первый момент принял меня за неё, что меня очень удивило, так как по-моему мы с ней совсем не были похожи, к тому же она блондинка. Я решила, что Витя просто хотел мне сделать комплимент таким образом, так как у Тани была репутация необыкновенной красавицы. В день концерта на генеральной репетиции Суслин предлагал сыграть в моей пьесе партию колокольчиков — ударных так и не хватало. Но Дима уже приехал из Рузы и взял эту роль на себя.
Витя мне тогда понравился, и ещё показалось в его облике что-то от Николая Гумилёва (о котором я составила себе какое-то представление, читая об Анне Ахматовой). Витин Скрипичный концерт в исполнении Тани Гринденко нам обоим пришёлся по вкусу, и когда мы его поздравляли, он сказал, как бы оправдываясь, что сочинение это очень раннее, и он так давно уже не пишет.»
Таков начальный фрагмент воспоминаний Лены. А вот другой:
«Незадолго до выборов в Правление в Московский союз композиторов 1978 года Соня Губайдулина неожиданно попросила Диму, Витю Суслина и Васю Лобанова встретится с ней. Соня сказала, что для всех нас совершенно необходимо ввести в правление Альреда Шнитке, и объяснила как это можно сделать: когда будет зачитываться список нового Правления между последней фамилией и сакраментальной фразой „под этим предлагаю подвести черту; кто за?“ нужно выскочить на сцену и громко прокричать: „Предлагаю добавить в список Альфреда Шнитке“. Соня сказала, что было бы лучше всего, если это сделает Вася, потому что у него самая положительная из всех нас репутация в Союзе композиторов (она, очевидно, считала его чем-то вроде перебежчика от „правых“ к „левым“, так как знала, что мы недавно с ним подружились, и слышала на концерте его виолончельные пьесы в духе Веберна). Вася сразу же наотрез отказался — он сказал, что должен скоро ехать в ФРГ как пианист вместе с Гутман и Каганом, и такой его поступок может прикрыть ему поездку, и он подведёт Наташу с Олегом. Тогда Витя сказал, что это может сделать он. Но Дима уверенно сказал, что нет, у него это получится лучше. На том и порешили. Весь „заговор“ сработал замечательно. Дима вовремя выскочил на сцену и назвал три кандидатуры: Альфреда Шнитке, Юрия Холопова и Василия Лобанова, чем вызвал величайший гнев Тихона Хренникова, сидящего тут же на сцене за столом Президиума. Витя вышел на сцену вторым и галантно предложил увеличить женское присутствие в Правлении, добавив туда Софию Губайдулину и Валентину Холопову. И, хотя в результате прошли только две первые фамилии названные Димой, это была уже большая победа.»
Когда-нибудь можно будет опубликовать эти воспоминания Лены целиком. А пока я приведу несколько своих записей из дневника, так или иначе касающиеся Вити.
14 февраля 1981, Суббота, Москва
< ... > Звонил Суслин — завтра встреча со Сноуманом у Шутя.
15 февраля 1981, Воскресение, Москва
Утром читал, а днём мы пообедали и отправились к Метрополю. У главного входа в гостиницу мы ждали довольно долго, или нам так казалось из-за страха быть замеченными стукачами, а они нам чудились в каждом парнишке или размалёванной девице, которые околачивались неподалёку от нас, а всё виноват Суслин — это он сказал нам, что боится испортить себе репутацию перед отъездом, если вдруг попадётся с иностранцем у Метрополя. Но вот мы увидели знакомое лицо — Николас сразу узнал нас и обрадовался. В метро он сунул мне бутылку виски, запечатанную в большую чёрную тубу: «This is for you!» Он пытался щадить нас, медленно и отчётливо выговаривая слова.
У Шутя были уже все, кроме Суслина. Каретников сказал, что поскольку он здесь самый старый, то следует начать с него. Мы спустились в его квартиру, и он прокрутил свою Камерную симфонию 1968 года a la Веберн и традиционные православные русские хоры < ... >
Когда мы снова поднялись к Шутю, там уже был Суслин, притащивший свой огромный «грюндиг». Первое, что сказал Суслин, это то, что он устроился дворником, чистит улицы и таскает металлолом, и показывал свои трудовые мозоли. Выяснилось, что времени у нас довольно мало, так как в 8 вечера Николас должен быть у Ивашкина. Вначале Шуть показал свои «Романтические послания» и хотел ещё прокрутить свою Третью симфонию, но мы с Леной его вовремя остановили. Лена продемонстрировала свой Флейтовый концерт и дала Николасу партитуры Скрипичного концерта, «Тристии», Мандельштамовских романсов и «Элегии». Сноуман сказал, что Джейн Маннинг пела её Сонеты Петрарки в Лондоне в концерте Би-Би-Си, но когда, он не помнил. А запись с французским исполнением Лена может получить довольно скоро так как он послал во французское посольство на имя Денисова “the big parcel”, и он, раздувая щёки, описывал этот “parcel” руками в воздухе. Следующим номером программы оказался Вустин с его ударными. Затем показывал я «Времена года». После первой части Николас сказал “very nice! Do you like French music?” – и получил утвердительный ответ. Он сказал, что они играли какое-то моё сочинение в Париже, но когда точно, он не помнил. Оставалось уже довольно мало времени, но тут Суслин поставил огромную плёнку минут на 45 — групповая импровизация ансамбля «Астрея» — он вместе с Губайдулиной и Артёмовым. < ... >
11 января 1989 среда, Москва
Вечером раздался звонок и, как всегда, трубку взяла Лена. Это был Виктор Суслин, звонивший из Гамбурга, сообщивший две неприятные новости.
«Отечество в опасности!» пошутил он. Пропали партии четырёх валторн из комплекта голосов «Тириэля». Нужно срочно ещё раз переписать и переслать каким-то фантастическим способом — он предложил через посольство ФРГ.
Вторая новость — 5 января умер Гершкович. Умер совершенно неожиданно и внезапно — отказали почки. Ещё в августе он начал падать и заговариваться. Врачи обнаружили опухоль в мозгу. Были сделаны три операции — очень удачные. Но четыре месяца в постели для 82-летнего человека дали себя знать. Начали образовываться пролежни и вот — почки. Виктор разговаривал с его Леной [вдовой Гершковича Лени Оболдуевой], но та в таком жутком состоянии, что почти ничего не могла сказать.
28 января 1989, Фрайбург, Германия
< … > Проснулись мы рано, приняли душ, позавтракали и пробежались по магазинам. В 10 раздался стук в дверь. Когда я её открыл, за ней никого не было. Потом выскочил Витя Суслин, за ним Кёхель. После всех объятий и поцелуев Витя вытащил целую гору подарков от Михаила Гольдштейна, от Сикорского и от себя. Это были книги: Кафка, Набоков, В. Серж, Ж. Шаховская, Л. Плющ, А. Гладков, Библия в картинках для детей, а кроме того пакет с программами женского композиторского фестиваля, и запись моих вокальных «Времён года» (западноберлинское исполнение). Витя совершенно не изменился за те восемь лет, которые мы его не видели. Он даже носил тот же самый берет, что и в Советском Союзе, те же усики. Мы позвонили Джерарду, что едем к ним. Но поехали не сразу. Кёхель повёл нам осматривать Мюнстер – он хорошо знал этот город, а Витя был здесь впервые.
К нашим английским друзьям мы немного опоздали. Перед домом Штрассбургов мы много фотографировались – аппараты были у всех: у нас, у Розмунд, у Вити и у Юргена – представляю сколько будет фотографий! Мы с Витей сели к Юргену, а Джерард с Розмунд на своей машите ехали за нами. Мы снова направлялись в горы. Погода была прекрасная, солнечная. Деревья были все белые от инея. Город Фауста был позади.
С Витей было о чём поговорить – за эти восемь лет много произошло у него, у нас, у наших общих друзей. Говорили о Гершковиче. Приехав в Вену,он стал со всеми ссориться, в том числе с Гойовы, статья которого привела его в гнев. Гойовы, в частности, писал, что вот, наконец, удалось вытянуть Гершковича на Запад, и Филипп Моисеевич решил, что эти слова отнимают у него возможность возвращения в Союз. Витя позвонил в Вену и, чтобы не беспокоить Гершковича, разговаривал с Леной. Он советовал им не оскорблять Гойовы: «Не плюйте в колодец Гойовы – если бы не он, вы бы тут никогда не были». Через некоторое время Гершкович написал Вите письмо: как он смел разговаривать с Леной в таком непозволительном тоне! И далее следовал поток оскорблений. В ответном письме Витя потребовал извинений. Он писал, что не верит в божественное происхождение Гершковича – он такой же смертный, как все,а потому на нём лежит такая же ответственность за свои слова и поступки, как и на всех. Теперь Витя укорял себя, что этим, возможно, ускорил его смерть, потому что вскоре после этого письма у Гершковича появились первые симптомы болезни – он начал падать на улице. Витя говорил, что нельзя было относиться к нему, как к здоровому человеку, надо было, как Гойовы, просто не обращать внимания.
Гершкович умер не 6-го января, как Витя вначале думал, а 5-го вечером, где-то около 10-11 часов. Последние дни он был апатичным, отказывался от пищи и, видимо, знал, что умирает. У него отказали почки – сказался длительный послеоперационный постельный режим. Последние его слова были обращены к жене: «Иди в синагогу, там тебе помогут!» Это было странно – сам он никогда не ходил в синагогу, на признавал иудаизма. Лена похоронила его в еврейской части венского кладбища, но без еврейских обрядов.
Незаметно мы приблизились к вершине горы и остановились около ресторана «Белчинг». Пешком мы поднялись ещё на сотню метров, и нам открылся потрясающий вид на Швейцарию, Францию и, закртый густыми белыми облаками, которые были где-то далеко внизу, Фрайбург. На самой верхней точке горы стоял древний деревянный крест огромного размера. Всё было покрыто снегом и льдом, сверкавшими в лучах ослепительного солнца, так что было больно смотреть. Мы подошли к медному кругу, стрелки которого указывали: Базель, Штрассбург, Фельдберг (это соседняя гопра, на которой мы были в первый день). В «Белчинге» Кёхель угостил нас великолепным обедом. < … >
Лена спросила Витю, как поживает его кошка Маха. В ответ Витя протянул нам толстенную пачку фотографий: на всех красовалась Маха, и мы разглядывали их до самого Фрайбурга.
В 5.45 мы с Леной вошли в кабинет интенданта театра Ульриха Брехта. Он только что вернулся из Москвы, где гастролировала его драматическая труппа, и на лацкане его пиджака красовалась звёздочка октябрят. Появился Пауль Эстергази, затем Карин, и вскоре пришёл корреспондент из «Дойче Веле», что но нашему означает «Немецкая волна». Он задавал мне вопросы, а я сходу отвечал. Он спросил, какое место в ряду моих сочинений занимает «Тириэль», и я ответил: «Главное». А на вопрос по поводу критики Хренникова в 1979 году я ответил, что критика — это не самое плохое. Хуже, когда тебя вообще не замечают. И кроме того, у нас привыкли, если официальные люди критикуют, значит в этом что-то есть, если же они хвалят — тут что-то не так. По поводу перестройки в Союзе композиторов я сказал, что пока его возглавляет Хренников, никаких положительных изменений не будет. < … >
Лена вернулась, и нас повели в просторны холл, заполненный особой избранной публикой — это были музыканты, любители и корреспонденты. Пауль представил нас, рассказал обо мне, о Блейке и его поэме, о моей опере, и показал записанные на плёнку фрагменты из оперы. Запись, правда, звучала довольно скверно, но несмотря на это, я заработал аплодисменты и вынужден был основательно поработать авторучкой. Лену тоже просили давать автографы — под нашей двойной фотографией, сделанной когда-то Кёхелем. Тут и Юрген подскочил, требуя автограф. Я написал ему: «Моему лучшему другу в Германии». «А мне ты подпишешь?» — спросил Витя, протягивая программку, и я написал: «Какое счастье, что мы снова встретились!» Мы пошли в вестибюль и увидели в толпе Алёшу Парина, пожелавшего мне «ни пуха ни пера». Наши билеты были во втором ряду первого амфитеатра, Недалеко от нас сидели Витя, Юрген, Джерард с Розмунд и Карин — акустически это были лучшие места. Зал был полон. < … >
Потом мы с Леной стояли в коридоре, принимая поздравления от публики. Пришёл Джерард с раскрасневшимися глазами и, целуя меня, сказал, что не мог удержаться от слёз, увидев меня на сцене — это было очень трогательно. Кёхель обнял меня и воскликнул: «Экстримели гуд!». Подробнее свои впечатления он обещал изложить в письме. < … > Суслин, поздравляя меня, сказал, что это настоящее. Он тоже, кажется, не ожидал от меня такой музыки. < … >
29 января 1989, Фрайбург, Германия
<…>Позвонив в Москву, и убедившись, что там всё в порядке, мы встретились с нашими английскими друзьями, зашли за Виктором в гостиницу «Виктория», а потом долго шли вдоль широкой улицы Роттек-Ринг («Кольцо сборищ»), вдоль набережной по дороге к Кристус-Кирхе (протестантской церкви Христа-Спасителя), где вечером собирались слушать концерт советской музыки. Много фотографировались. Витя и Рози запечатлевали меня на фоне каждой афиши «Тириэля» — их, правда, было не так уж много — при этом я раскрывал рот и делал страшное лицо, стараясь быть похожим на физиономию Тириэля-Костаса. Витя говорил, что первое время, когда попадаешь на Запад, поражает обилие вещей — хочется всё купить, но скоро это проходит, и просто перестаёшь всё это замечать.
— Да, действительно, — сказала Лена, — когда я смотрю на брошенный кем-то использованный пакетик — у меня первое инстинктивное движение поднять его, потому что это был бы прекрасный подарок, например, для нашей домработницы.
Все засмеялись, а Витя время от времени показывал на какой-нибудь брошенный смятый пакет и спрашивал:
— Лена, не хочешь поднять?
Мы решили пообедать и нашли маленький итальянский ресторанчик. За столом Витя неожиданно сказал:
— Я боюсь, что в России будет что-то страшное. Всё, что угодно может быть. Я боюсь просто элементарного бандитизма. Соню надо вытаскивать. И вам тоже не мешает подумать. У вас у всех эйфория на перестройку, и вы не отдаёте себе отчёта. Чем всё это грозит.
— Давай, Джерард, спасай нас! — пошутил я. И Джерард рассказал Вите о своей идее пригласить нас в Кембридж на стипендию. Лена сказала:
— Я очень боюсь ностальгии, потому что очень привыкаю к месту. Когда я уезжаю за границу, мне быстро начинает страшно хотеться домой, в свою квартиру, в Строгино.
Рози удивлённо покачала головой, не понимая как можно хотеть назад в этот улей, в крошечную неудобную квартирку, и стала говорить, что на стипендию с тем же успехом можно устроиться в Оксфорде. И она тоже попробует что-то сделать. Лена добавила, что ещё боится тоски по русскому языку. Витя на это ответил:
— У меня никакой ностальгии нет и не было. По-русски я говорю дома. Проблема с языком исчезает через полгода. У меня нет никакого желания вернуться. Наоборот, я всё это ненавижу и не хочу приезжать даже ненадолго, потому что не хочу видеть некоторые рожи. Там в Москве есть люди, которых мне не хотелось бы видеть до конца своих дней. Конечно, здесь мне не хватает двух-трёх людей, и в первую очередь Сони.
Мы проводили Джерарда и Рози на стоянку, где стоял их автомобиль, простились с ними, и они укатили в Штутгарт. Витя сказал, что ему нужно побыть одному, и мы разошлись по своим гостиницам. < … >
Герхард Марксон заехал за нами в 8.45, и мы поехали в гости к Виталию Маргулису. У Маргулиса была совершенно русская жена и русские дети, но обстановка в доме была, скорее, на западный манер. Маргулис демонстрировал свою брошюру о темпах и метрономах в бетховенских циклах, изданную на немецком и английском языках. Пока шёл светский разговор между Маргулисами и Марксонами, Виктор рассказал нам ещё кое-что о Гершковиче. Он разговаривал с Филиппом Моисеевичем, когда тот только приехал в Вену. Тогда Гершковичи были полны эйфории, в восторге от всего. Гершковича принимал сам президент, почтительно называя его «господин профессор». Но буквально через неделю ему всё уже не нравилось: квартира в шумном месте, невозможно работать, одеяло слишком жаркое, ночью душно, спать невозможно. Филипп Моисеевич вызвал Витю на неделю раньше, чем тот собирался, сказав, что должен сообщить ему нечто очень важное. Конечно, потом оказалось, что ничего важного не было, Витя привёз ему из Гамбурга своё лёгкое одеяло и показал как поворачивать движок на батарее, чтобы регулировать температуру, Потом всё образовалось, Гершковичам нашли квартиру в более тихом месте. У них появился небольшой круг общения, в который входила внучка Малера, которая опекала их, помогала с больницей. < … >
30 января 1989, Фрайбург, Германия
За завтраком я раскрыл «Бадише Цайтунг», на первой полосе которой в самом верху, там где у нас обычно пишут «Пролетарии всех стран соединяйтесь!, красовалась надпись: „Культура: Опера ТИРИЭЛЬ Дмитрия Смирнова — мировая премьера во Фрайбурге“. Огромная статья с эффектной фотографией Тириэля-Костаса на 16 странице называлась: „Проклятия слепого странника, заполняющие весь вечер.“
Пришёл Суслин и сказал, что видел ещё одну статью в „Ди Вельт“. „Ругают или хвалят?“ — спросил я, и Витя сказал, что там есть и то и другое.
Нам надо было потратить все наши деньги — везти их в Союз было бы бессмысленно, и Витя вызвался помочь нам с покупками. Логичнее всего было купить одну дорогую вещь. Нам давно пора было сменить всю нашу аудиосистему, но обойдя с десяток магазинов, мы ничего подходящего не нашли — всё это было либо „не фирма“, как говорил Витя, либо страшно дорого. Тогда мы переиграли, решив сделать несколько более дешёвых покупок. В большом универмаге мы выбрали три японских телефонных аппарата и два микрокалькулятора, работающих на солнечных батареях. Лена и Витя пошли платить. Около кассы Лена что-то стала ему говорить, но Витя весь как-то напрягся и шепнул: „Тихо!“ Лена спросила: „Ты чего?“ А он сказал тихонечко: „Компьютер в кассе ошибся почти на сто марок“. „Так может надо им сказать?“ „Ни в коем случае! Фирма платит страховку за ошибки компьютера, — объяснил Витя, — так что никто не будет в убытке“. Таким образом, нам неожиданно прибавилась небольшая, но всё же сумма, и Лена вспомнила, как вчера, когда мы гуляли, нам по дороге попалась нищая цыганка с мальчиком, и Лена дала мальчику марку. Витя с Джерардом сказали тогда, что она это сделала напрасно, так как после этого из подворотни могла наброситься целая толпа нищих. Через пару часов, уже у гостиницы, мы увидели эту же парочку — они нахально требовали подачки у всех, и у нас в том числе. Лена даже пожалела, что дала денег этим нахалам, хотя в Библии сказано, что дающему воздаётся сторицей. В том, что библейское пророчество сбылось, не было ничего удивительного, удивляло только то, что это произошло так быстро.
В соседнем магазине мы купили синтезатор „Ямаха“, который я высмотрел в первый же день, и дубль-кассетник „Хитачи“, а в фотомагазине автоматический аппарат „Найкон“.
В 11.30 за нами зашла Габи и повела нас в Университет на встречу со студентами. < … >
…вскоре пришёл Суслин. Ему хотелось говорить о моей опере, и он жалел, что не сумел до исполнения подробно прочесть содержание, чтобы знать что к чему. „Гершкович на тебя повлиял, — сказал он, — явно повлиял — твоя музыка онемечилась. Но все ужасы в твоей опере слишком интеллигентны — нигде не было по-настоящему страшно, а твоего Тириэля даже жалко.“ „Мне тоже его жалко, — ответил я, — Тириэль немножечко, как Гершкович. Хотя он и проклинает всех — сам при этом страдает.“
Потом Витя переводил длинные статьи из „Бадише Цайтунг“ и Ди Вельт» Первый критик Хайнц Хох, одобряя усилия Фрайбургской оперы, писал: «Смирнов сопровождает действие, идущее сквозь человеческую историю с помощью похода через музыкальную историю. Он говорит в музыкальном отношении следующее: то, что здесь можно видеть и слышать — действительно для всех времён и также для нас сегодня. ..И теперь ахиллесова пята смирновской полистилистики. Он может блестяще сочинять, но если сказать преувеличенно — мы не знаем как он сочиняет. Иначе говоря: он говорит на многих языках, но, по крайней мере здесь, ни на каком языке. Теряешься в догадках — где прячется композитор за знатоком стилей, скорее всего, в бесконечных монологах Тирэля. И это вредит опере наибольшим образом…»
Автор второй статьи «Это началось с Хара и Хевы» Иоханнес Адам был ещё жёстче: «О собственном музыкальном почерке вообще не может быть никакой речи. Вместо этого в высокой степени связанная с либретто музыкальная стилистическая пестрота. Уже в Симфоническом прологе колоссальное влияние Малера. Дальнейшее развитие не обходится без Вагнера. А под конец Вагнер даже скрещивается с Моцартом. Есть и далёкие реминисценции старо-классической вокальной полифонии и алеаторика. Есть даже птичьи образы Мессиана. Каталог можно продолжить.» Однако и он восторженно хвалил исполнение.
Я слегка растерялся. Оглушённый несомненным успехом, я не ожидал такой критической отповеди.
— Вот, Витя, значит нет у меня никакого языка.
— Не обращай внимания, — ответил он, — Ты можешь им сказать: «Да, моя музыка плохая. Но скажите, у кого лучше?»
Мы развернули «Ямаху», и Витя никак не мог оторваться от этой игрушки, пробуя все тембры — а их было не менее сотни.
В 7 за нами заехал Марксон и отвёз нас к себе. < … > За столом говорили о рецензиях. Герхард не был согласен с критикой относительно моей музыки — она ему нравилась. Я сказал:
— Когда Малер умер, в некрологе о нём писали, что у него нет собственного языка, собственного стиля.
— У вас хорошая компания! — засмеялся Марксон. — Вы очень похожи на свою музыку. Когда я в первый раз вас увидел, для меня не было никакого сюрприза — именно таким я вас представлял.
— Композиторы часто похожи на свою музыку.
— Не всегда. Например, Вагнер воспел в своей музыке любовь как никто другой, а что он проделывал с женщинами!
— А что он проделывал? — поинтересовалась Лена.
Но никто ничего толком не ответил… < … >
Пока шёл этот разговор, Витя переписал для нас плёнку со своими сочинениями на дубль-кассетнике Герхарда. Марксон вызвал для нас такси и сам оплатил его. Мы проводили Витю на вокзал и очень трогательно распрощались — кажется он очень расположился к нам за эти три дня.
24 апреля 1991, Лондон, Orchard Court
Прошло 10 дней нашей жизни в Лондоне. Мы здесь отдыхаем, как на курорте: каждый день гуляем по парку, дети играют на детской площадке. < … >
Мы звонили Соне Губайдулиной и Эдисону Денисову. Соня обещала нам помочь, если у нас возникнут трудности с деньгами. Денисов же сказал, что наша парижская поездка, практически, срывается; что Тарковский плохой режиссёр, и «Зеркало» он не мог досмотреть до середины (разговор в связи с тем, что завтра мы идем на «Бориса» в постановке Тарковского); что Суслина, как и прочих эмигрантов, он русским композитором не считает; что сейчас в Союзе всё хорошо, в магазинах всё есть, и он собирается отправить семью в Свердловск; что парижскую жизнь он воспринимает, как ссылку и сидит тут только ради детей; что он отказался от предложенной ему возможности провести в Париже ещё три года; что он, практически, закончил сочинение для Нэш-Ансамбля и просил, чтобы мы сообщили об этом в “Boosey & Hawkes”.
27 мая 1991, Лондон, 16 Noel Road
Только что звонил Витя Сулин — вчера он был у Сони, и они вместе занимались музыкальной импровизацией.
28 июля 1991, Лондон, 30 Hendrick Av., Воскресение
В среду 24 позвонил Витя и сказал, что Шнитке открывает глаза и узнаёт врача, прибывшего из Советского Союза. Операция на мозжечке прошла, видимо, очень успешно. Витя предложил мне работу – корректура голосов Concerto Grosso No. 1 Шнитке с оплатой 25 марок за час.
27 января 1996, Киил, Англия, Воскресение
Лена позвонила Соне Губайдулиной. Подошёл Петя и обещал, что Соня позвонит вечером. Так и оказалось. Лена проговорила с ней минут сорок. Соня собирается в Лондон в ноябре. Говорит, что у них с Витей Суслиным был успешный концерт в Германии. В апреле она собирается в Москву, где у неё играется 3 сочинения, в том числе что-то новое.
29 сентября 2009, Сент-Олбанс, Англия
Записка от Виктора Суслина:
«Tuesday, September 29, 2009 12:58 PM
Дорогой Дима,
очень приятно было с тобой поговорить. Посылаю книгу Волконского. Она мне очень нравится: там много такого, о чём большинство русских толком ничего не знает. И это не из книг. Это — он сам такой.
Обнимаю вас с Леной (я ей очень благодарен!)
В. С.»
