Странствие (Блейк/Топоров)

Странствие автор Уильям Блейк (1757—1827), пер. Виктор Леонидович Топоров (р.1946—2013)

Язык оригинала: английский. Название в оригинале: The Mental Traveller. — Из сборника «Манускрипт Пикеринга». Дата создания: 1800-е годы (ок. 1801-3) (перевод). Источник: разные

Странствие (1975)   1 Я странствовал в стране людей, Я был в краю мужей и жен, И видел там позор и срам И слышал стон со всех сторон. 2 Там сущий смех — родить дитя И мука сущая — зачать; Так мы, свой плуг в слезах ведя, Зерно радехоньки собрать. 3 А родилось дитя — его Спешат к старухе отнести, И та берется за него, Как будто хочет извести: 4 Ломает косточки ему, Дает не соску, а репей, Несет раздетым в хлад и тьму, В зной пеленает потеплей, 5 Из жил выдавливает стон, Жжет грудь горячим утюгом. — Но с каждым днем все старше он, Она ж — моложе с каждым днем… 6 И юной девою она Пред ним, кто мужем стал, встает, Любви и кротости полна. И все идет наоборот: 7 Она ему принадлежит, Все косточки ее хрустят, И жилка с жилкою дрожит, — И урожай его богат, 8 Собранный 77 раз. Но, старец, бросит он ее И кинет свету напоказ Все то, что вытряс из нее: 9 Алмазы слез, рубин любви, Надежды чистый изумруд, И злато жизни, все в крови, И жемчуг мучеников тут. — 10 Его еда, его питье, Его услада и оплот… Теперь богатство он свое Кому угодно раздает. 11 Но эта щедрость — всем мерзка. Все издеваются, дразня Былым могуществом, — пока Не выйдет дева из огня. 12 Живой огонь — она сама, И златом жизни блещет лик. Стеная и сходя с ума, Робеет перед ней старик. 13 Она, отважна и дерзка, Сама идет за женихом, — И прогоняют старика, И запираются вдвоем. 14 И дряхлый старец обречен Продолжить свой постыдный путь, Пока себе не сыщет он Подругу в жертвы где-нибудь. 15 И вот нашел… Она — мала В слепых объятьях ветхих рук, Но разом — словно расцвела Страна предательств и разлук. 16 Здесь крики вспугнутых гостей, Вина и яств смертельный жар, В нещадном пламени страстей Земля вращается, как шар, 17 Здесь солнце, звезды и луна, Миры планет и космос весь Померкли, стихли. Ночь темна, И нечего ни пить, ни есть. 18 Но, воскресая, полутруп Ест, пьет, кусает и сосет Ее невинных детских губ, Ее любви душистый мед. 19 Она становится взрослей, Он молодеет с каждым днем, — И убегают от людей, Влекомы страхом и стыдом. 20 Она, как лань, несется прочь, Ее повсюду ловит он И истязает день и ночь, Ее любовью обольщен. 21 Ее любовь — мороз в крови, А ненависть — душистый мед, О, дивный Лабиринт Любви, Где тигр ягненком вопиет! 22 И он младенцем вопиет, Она кликушей голосит. Всем любящим придет черед В пустыне той поставить скит. 23 В пустыне — райские плоды Качаются на деревах, Чтоб вы не чуяли беды, Когда поселитесь в песках. 24 И лишь Младенца увидав, Расхристанного на земле, Бегут любовники стремглав, «Он родился!» — звучит во мгле. 25 Ведь кто возьмет его с земли, — Отсохнут руки у того; Сады в пустыне отцвели, И львы сбежали от него. 26 Лежит Младенец, невредим, Пока, с недобрым блеском глаз, Старуха не придет за ним… И все пойдет, как в прошлый раз. Перевод В. Топорова

СТРАНСТВИЕ (1982) 1 Я странствовал в Стране Людей, Я был в Стране Мужей и Жен — И лютый страх застыл в глазах, В ушах остался с тех времен. 2 Там тяжкий труд — Зачать Дитя, Забава Праздная — Рожать; Так нам легко сбирать плоды, Но тяжко сеять и сажать. 3       Дитя же, если это Сын, Старухе Дряхлой отдают, И та, распяв его гвоздем, Сбирает крик в златой сосуд. 4 Язвит терновником Чело, Пронзает Ногу и Ладонь, И Сердце, грудь ему разъяв, Кидает в прорубь и в огонь. 5 «Тут больно? — ищет. — Тут? а тут?» В находке каждой — торжество. Растет он в муках, а она Лишь молодеет оттого. 6 И вот он — строен и кровав. И дева с ужасом в глазах. И, путы сбросив, он ее Берет — всю в путах и в слезах. 7 «Тут больно? — ищет. — Тут? а тут?» Ведет, как плугом, борозду; Он обитает в ней теперь, Как в нескончаемом саду. 8        Но вянет вскорости и он, В своем жилище, как слепой, Крадясь меж Блещущих Богатств, Что захватил за День Земной. 9 Его богатства — жемчуг слез, Рубины воспаленных глаз, И злато раскаленных дум, И страсть, и просьба, и приказ. 10 Он — это ел, он — это пил; Теперь он кормит и поит И перехожих, и больных — Отныне дом его открыт. 11 К нему приходят — поглазеть, Он стал посмешищем для всех; Младенец-Дева из огня Должна восстать, чтоб смолкнул смех. 12        И восстает из очага — Златая, огненная стать, — Не подымается рука Дотронуться и спеленать. 13        А Дева ищет не его — Богат иль беден, юн иль стар Ее избранник, — но ему Дом старца преподносит в дар. 14 Ограбленный, уходит вон. Ища странноприимный дом, Где выйдет Дева из огня И слюбится со стариком. 15        Седой, согбенный и слепой, Берет он Огненную Дщерь — И вот рассыпался дворец. И сад осыпался теперь. 16 Все перехожие — бежать, Дрожа в смятенье, как листва, И шаром плоская Земля Крутится в вихре естества. 17 Шарахаются звезды прочь, Забившись в щели пустоты, Не стало пищи и питья, Одни пустыни столь пусты. 18 Но есть Невинные Уста, Они — Вино, и Хлеб, и Мед; Есть Птицы Глаз на вертелах — И, воскресая, ест и пьет. 19 Он знает, что растет назад, Растет в младенческие дни; В пустыне страха и стыда Вдвоем скитаются они. 20 Она, как лань, несется прочь — И, где промчалась, вырос лес, Ее смятеньем порожден; А он — за ней, во тьму древес, 21 Во тьму древес, во тьму Любви И Ненависти, — он за ней; И все извилистей леса, Непроходимей и темней. 21a И вся пустыня заросла Столпами мертвенных дерев, И в Дебрях Бегства и Любви Уж рыщут Волк, и Вепрь, и Лев. 22 И он добился своего! Младенец он, она — дряхла; Вернулись люди в те края, А в небо — звезды без числа. 23 Деревья принесли плоды, Маня и пищей и питьем; Уже возводят города И строят хижины кругом. 24 Но лишь Ужасное Дитя Увидят жители страны, Как с громким воплем: «Родилось!» Сбегут из этой стороны. 25 Ведь ведомо: лишь прикоснись К Ужасной Плоти — и умрешь; Волк, Вепрь и Лев бегут, дрожа, Деревья оголила дрожь. 26 Ведь ведомо: на эту Плоть Управы людям не сыскать, Пока Старуха не придет… И все, как сказано, — опять. Перевод В. Л. Топорова

Комментарий

«СТРАНСТВИЕ» ВИКТОРА ТОПОРОВА

Идеальных переводов не бывает, это общеизвестно, и мы всегда благодарны переводчику за попытку донести до нас текст, написанный на не вполне знакомом нам языке. Так переводы Бальмонта, Маршака, Микушевича, Сергеева, Потаповой и других когда-то (в 1960-х годах) открыли для меня поэзию Уильяма Блейка. Но когда затем мне попались блейковские стихи в переводах известного и весьма плодовитого переводчика, критика и публициста Виктора Леонидовича Топорова (1946—2013), я пришёл в некоторое замешательство. Таким, можно сказать, странным катреном Топоров открывает «Песни невинности и опыта»:

С дудкой я бродил в лесах, Дул в зеленое жерло. Вижу: с тучки в небесах Свесилось дитя мало.

Ни стиль переводчика, ни его лексикон, ни способ передачи поэтической мысли никак не вязались в моём представлении с поэзией моего любимого автора и, обратившись к оригинальным английским текстам, я всё более и более в этом убеждался.

Взять к примеру стихотворение «Божественный образ» (“The Divine Image”) из того же цикла, переименованное Топоровым в «По образу и подобию».

Добро, Смиренье, Мир, Любовь — Вот перечень щедрот, Которых каждый человек, Моля и плача, ждёт...

Начать с того, что канцелярское слово «перечень», которого нет в оригинале, уже с самого начала даёт неверный настрой. Блейк говорит здесь о следующих «восхитительных добродетелях» (“virtues of delight”), которых «в своих молитвах просят все, кто находятся в беде, принимая их с благодарностью», а именно о «Милосердии, Сострадании, Мире и Любви» (“Mercy, Pity, Peace, and Love”). Слова эти, каждое из которых повторяется в стихотворении семь раз очень важны, но два первых из них «Милосердие, Сострадание» Топоров зачем-то меняет по своему произволу на «Добро, Смиренье», и весь смысл меняется. Если «Добро» хорошее слово и ничему не противоречит, то слово «Смиренье» в данном контексте совершенно непригодно — Блейк, которому была глубоко чужда рабская психология, ни здесь, ни где-то ещё не призывал к смирению, и переводчик, таким образом, просто оболгал переводимого им автора. В этом переводе (в окончательной версии 1982 года) есть две совершенно вопиющие строки:

И нехристь — тоже человек, И в том любви залог...

Это, конечно, мысль самого Топорова, потому что у Блейка нет и не может быть ничего подобного: “And all must love the human form, / In heathen, Turk, or Jew” («И все должны любить человеческий образ / в язычнике, турке или иудее») — так написано у Блейка. И переводчик только лишний раз этим доказал, что он человек иной ментальности, так что лучше было бы ему за Блейка не браться.

Но что поделаешь — Топоров перевёл из Блейка многие страницы, не только лирику, но и целые поэмы, и хочешь не хочешь, приходится порой продираться через не вполне вразумительные тексты. Топоров, в частности, перевёл одно из самых загадочных, сложных и многозначных философских стихотворений Блейка «Странник Духа» (“The Mental Traveller”). Перевод этот был опубликован в 1975 году в сборнике «Поэзия английского романтизма XIX века» в серии БВЛ (Библиотека Всемирной Литературы) под названием «Странствие». Понимая, что критиковать работу своего предшественника не вполне деликатно, я попытаюсь ограничиться анализом некоторых фрагментов этого текста.

1. Я странствовал в стране людей, Я был в краю мужей и жен, И видел там позор и срам И слышал стон со всех сторон.

Здесь, казалось бы, всё хорошо за исключением важной детали. Блейк ничего не говорит ни о «позоре», ни о «сраме» – это совершенно не в духе его концепции и только свидетельствует о непонимании смысла текста. О никаком «стоне со всех сторон» в оригинале также речи нет. В двух последних строках Блейк пишет: “...And heard & saw such dreadful things / As cold Earth wanderers never knew” (буквально: «И видел, и слышал такие ужасные вещи, / О которых холодные Земные странники никогда не знали»). Этот смысл никак не передан в переводе.

3. А родилось дитя — его Спешат к старухе отнести, И та берется за него, Как будто хочет извести:

У Блейка же: “And if the Babe is born a Boy / He's given to a Woman Old / Who nails him down upon a rock / Catches his Shrieks in Cups of gold” («И если Дитя родится Мальчиком, / Его отдают Старухе, / Которая пригвождает его к скале / Собирая его Крики в золотые Чаши»). В контексте стихотворения важно, что дитя это — мальчик, а не девочка. Старуха не просто «хочет его извести», а распинает дитя, словно Христа, пригвождая его к скале, а затем собирает его крики в золотые чаши — эти образы, такие яркие и важные для Блейка, которые потом не раз повторяются в его поздних поэмах, полностью изъяты из текста переводчиком. И чем дальше в этот лес, тем больше таких же дров — понятно, что к такому переводу трудно относиться всерьёз.

Вероятно к подобному же выводу пришёл Алексей Максимович Зверев, составитель большого тома избранной поэзии Блейка, выпущенного в 1982 году в издательстве «Прогресс». Скорее всего это он убедил переводчика переработать большую часть своих переводов, включённых в этот том. Так Топоров устранил некоторые недостатки своего первого варианта «Странствия», однако добавил новые, среди которых наращивание количества строк — это касается 21-ой строфы, четыре строчки которой переведены восьмью строками. Но это полбеды. Обратимся снова к тексту:

1. Я странствовал в Стране Людей, Я был в Стране Мужей и Жен — И лютый страх застыл в глазах, В ушах остался с тех времен.

Это уже лучше, так как ненужные «позор», «срам» и «стон» благополучно уступили место «лютому страху», что ближе к оригиналу, но основная мысль, напомню: «И видел, и слышал такие ужасные вещи, / О которых холодные Земные странники никогда не знали», так и осталась непереведённой. Однако мы видим, как шаг за шагом перевод совершенствуется, многие несоответствия заменяются чем-то более осмысленным:

3. Дитя же, если это Сын, Старухе Дряхлой отдают, И та, распяв его гвоздем, Сбирает крик в златой сосуд.

Это уже большой прогресс, в смысле восстановления блейковской атрибутики, но смущает неуклюжее выражение «распяв его гвоздем» — я даже не уверен, можно ли так вообще сказать по-русски? Да и «сбирать в златой сосуд» лучше бы не «крик» в единственном числе, а «крики».

Страшный образ Старухи, которая куражится над своей жертвой, человеком духа — это по всей видимости земля, природа, общество, то, что связано с бренным существованием человека. Крики жертвы омолаживают Старуху, а юноша-жертва мужает, приобретая горький земной опыт. Блейк начинает пятую строфу так: «Её пальцы перебирают каждую его Жилу, / Как Скупец, пересчитывающий своё золото» (“Her fingers number every Nerve / Just as a Miser counts his gold”). Но Топоров, игнорируя этот текст, вводит придуманную им прямую речь Старухи:

5. «Тут больно? — ищет. — Тут? а тут?» В находке каждой — торжество.

В начале седьмой строфы переводчик, довольный своей находкой, вкладывает эти же слова в уста жертвы — юноши, который вырос, обрёл силы и теперь овладевает Старухой, превратившейся уже в юную сияющую Деву (Virgin bright): «Тут больно? — ищет. — Тут? а тут?» Может быть это и красиво, но Топорову при этом пришлось принести в жертву мысль Блейка: «Он засевает собой каждую её Жилу, / Как землепашец свою почву» (“He plants himself in all her Nerves / Just as a Husbandman his mould”).

8. Но вянет вскорости и он, В своем жилище, как слепой, Крадясь меж Блещущих Богатств, Что захватил за День Земной.

Тут переводчик пытается следовать канве оринала: «Старая Тень, он слабеет, / Блуждая по Земному Жилищу, /Наполненному драгоценностями и золотом / Приобретённым своим усердным трудом» (“An aged Shadow soon he fades / Wandring round an Earthly Cot / Full filled all with gems & gold / Which he by industry had got”). Но сравнения «как слепой» у Блейка нет, оно выглядит крайне нелепо и, понятно, понадобилось переводчику лишь для рифмы. Почему «как слепой», когда он далее разглядывает свои земные богатства?

9. Его богатства — жемчуг слез, Рубины воспаленных глаз, И злато раскаленных дум, И страсть, и просьба, и приказ.

И эта строфа, даже если её признать как одну из немногих переводческих удач Топорова, разочаровывает, если её сравнить с оригиналом: «И это драгоценности Человеческой Души, / Рубины и жемчуга томящегося от любви взгляда, / Бессчётное золото изнывающего сердца, / Стон мученика, и вздох влюблённого». (“And these are the gems of the Human Soul / The rubies & pearls of a lovesick eye / The countless gold of the akeing heart / The martyrs groan & the lovers sigh”). Потери в переводе налицо, и нет у Блейка тут никаких «раскалённых дум», а заключительное слово «приказ» — чистейшая выдумка переводчика опять же введённая только рифмы ради.

Подобный анализ можно продолжать до бесконечности. Но нужно ли? Все согласны с тем, что художественный перевод может и должен отличаться от буквального подстрочника. И каждый переводчик оставляет за собой право на собственное понимание, толкование, трактовку переводимого им произведения. Но есть какая-то черта, за которую опасно переходить — тут необходима определённая мера, а главное уважение к оригинальному тексту и ответственность перед читателем, на суд которого выносится текст, выдаваемый за произведение иноязычного автора. Если этого нет, то нужен ли вообще такой перевод? В данном случае и без того сложный и перенасыщенный поэтический текст ещё более усложняется и запутывается бесконечными отступлениями, добавлениями от себя, а также изъятием множества важных деталей — мыслей и образов автора, оставленных без внимания за пределами перевода, и в результате шедевр английской поэзии предстаёт перед нами в невероятно искажённом виде. Можно предположить, что если бы Топоров отнёсся к своему труду более добросовестно, ещё раз-другой вчитался в текст и пересмотрел собственный перевод, из него получилось что-нибудь более приемлемое. Однако этого так никогда и не произошло. И это весьма грустно.

Д. Смирнов-Садовский
8-8-2014, St Albans