Сага о «Хронике» (Терновский)/21
| ← Арестована Татьяна Великанова! | Сага о «Хронике» () Рвущиеся нити |
Интермедия. Кто и когда освободит арестанта? → |
До этих пор события, о которых рассказывала «Хроника», протекали хоть и не всегда непосредственно на моих глазах, но на моей живой памяти. Но вот-вот (и я сознавал это) мне предстояло вслед за многими друзьями перейти из разряда правозащитников в разряд правотерпцев. Уже с момента вступления в Рабочую комиссию по психиатрии в мае 78 г арест и заключение представлялись мне неизбежными. Но после ареста Тани я почувствовал, что эти сроки подступили вплотную. — Совсем скоро. Если не в этом месяце, так в следующем, — думал я. В действительности вышло — через 5 с небольшим месяцев.
В декабре 79 г геронтократы из Политбюро в преступном ослеплении начали бессмысленную афганскую войну (так же, как спустя 15 лет чеченскую — Ельцин), — и почти десятилетие не могли вылезти из кровавой афганской ямы. Это делало неизбежным «закручивание гаек» и внутри страны. В том же декабре были арестованы В.Абрамкин, один из редакторов самиздатского журнала «Поиски», и В.Некипелов, член МГХ. И с каждым из этих арестов обрывались какие-то личностные человеческие связи.
…Верхом брежневско-андроповского беззакония стала ссылка в Горький академика А.Сахарова. Ссылка — мера уголовного наказания. Согласно Конституции и всем советским законам ссылка может назначаться только по приговору суда. Но Сахаров был сослан без суда, по произволу КГБ и высшего партийного и советского руководства. Закон не предусматривает ссылки на срок свыше 5 лет, — Сахаров был сослан бессрочно (и оставался заперт в Горьком 7 лет без месяца). К нему практически не допускали (и насильно отправляли обратно) приезжавших его навестить друзей, — хотя приговоренные к ссылке по суду имеют право принимать у себя гостей. Стоит ли говорить об отсутствии телефона в горьковской квартире, «пропаже» множества писем, краже рукописей, постоянном подслушивании и слежке?!
…о том, что Андрея Дмитриевича схватили и куда-то увезли я услышал в самый день высылки, вечером 22 января 80 г. Сразу же я помчался на улицу Чкалова, где Сахаров жил в квартире жены вместе с ее матерью, Р. Г. Боннэр. Руфь Григорьевна и Лиза Алексеева, невестка Елены Георгиевны, провожали Андрея Дмитриевича с женой до трапа самолета, унесшего их в Горький. Вернувшись, они рассказали съехавшимся к тому времени друзьям и иностранным корреспондентам подробности случившегося.
Не стану пытаться выразить свое отношение к Андрею Дмитриевичу. Мое восхищение им беспредельно, я считал его (и считаю до сих пор) совестью и славой России, человеком, который в веках пребудет гордостью не только нашей страны, но — всего человечества. Расправа над Сахаровым, лауреатом Нобелевской премии мира, вызвала много протестов в самом Советском Союзе. «Хроника» № 56 сообщает о 13 таких письмах, под которыми стоят подписи нескольких десятков наших сограждан. Мне приятно, что и я успел до своего ареста подписаться под одним из них. Ссылка и изоляция Сахарова стала тяжелейшим ударом по всему правозащитному движению. Его горьковское заточение стало не только трудным испытанием для самого Андрея Дмитриевича и его жены, но лишило опоры многих людей в нашей стране, для которых он был (-Сахаров узнает! Сахаров заступится!) последней инстанцией и единственной надеждой. Его высылка обрывала не одну, а десятки и сотни нитей межчеловеческих связей…
Ученые и общественные деятели многих стран мира выступили в защиту Сахарова. И только его отечественные коллеги повели себя позорно и трусливо. Ни один советский академик не выступил публично против вопиющего беззакония. Нашлись среди них даже такие, кто присоединились к травле Сахарова, запертого и лишенного возможности им ответить. (Например, академики А. А. Дородницын, А. М. Прохоров, Г. К. Скрябин и А. Н. Тихонов, чьи подписи стоят под статьей «Когда теряют честь и совесть» в «Известиях» от 3.07. 83 г. Или Президент Академии Наук А. П. Александров, сказавший в июне того же года в интервью американскому журналу, что Сахаров «страдает серьезным психическим расстройством»). Лишь два академика, П. Л. Капица и Ю. Б. Харитон частным образом обращались к советским властям с просьбами облегчить положение Сахарова, но их письма, увы! не были публичными.
…В первые же дни после возвращения Андрея Дмитриевича в Москву в декабре 1986 г. мне довелось снова побывать на прославленной сахаровской кухне. Да, за семь лет горькой горьковской ссылки Сахаров постарел и осунулся, но держался бодро и был полон деятельной энергии. Увы, даже в «перестроечные» времена, даже став народным депутатом, Сахаров не раз подвергался нападкам и травле консервативного крыла депутатского корпуса. Не ускорила ли эта травля его внезапную смерть 14 декабря 89 года?..
…Восьмидесятый год несся стремительно, не давая перевести дух и принося все новые сюрпризы, — в том числе и для меня лично. В январе были арестованы еще два редактора «Поисков», — Ю.Гримм и В.Сокирко. 29 января меня пригласили открыткой в райотдел милиции. Там замначальника по угрозыску и неназвавшийся мужчина в штатском настоятельно рекомендовали мне прекратить свою деятельность в Рабочей комиссии по психиатрии и предупреждали, что я вот-вот переступлю «грань закона». Я ответил, что не считаю свою общественную деятельность противозаконной и не уклоняюсь от ответственности. 12 февраля был арестован мой товарищ, Вячеслав Бахмин, один из основателей комиссии по психиатрии, а у меня прошел обыск. 7 марта во Владимире была арестована Мальва Ланда, член МГХ, и вскоре она была приговорена к 5 годам ссылки. 26 марта я (одновременно с Феликсом Серебровым) вошел в Московскую группу «Хельсинки».
…Пасха в 80 г была ранняя — 6 апреля. В самый ее канун я заехал к одной своей знакомой, пообещавшей переслать через надежного человека «левое» письмо моему давнему другу А.Примаку, уже несколько лет проживавшему в США. Сразу же, в самом начале письма я написал, что «резвиться» на воле мне, по-видимому, остается недолго. И предложил в случае моего ареста издать за рубежом сборник под названием «Отпущенное слово» из нескольких написанных мной к той поре статеек. Я просил включить в него посвященную чехословацким событиям статью «Сентябрь грядущего года», когда-то отданную мной в Самиздат под псевдонимом «Валентин Комаров». Как я узнал впоследствии, мое письмо благополучно дошло до адресата, но …спустя два с лишним года. Зато в наступившие новые времена я смог значительно пополнить состав сборника и издать в 2002 г. свое «Отпущенное слово» дома — в постсоветской России.
…булгаковский Мастер верно говорил, что Воланд (если угодно, его можно именовать и судьбой) умеет «запорошить глаза». Того, что случилось 10 апреля, я ждал всякий день. Но в тот четверг домашние хлопоты отвлекли меня от недобрых ожиданий: надо было встречать Людмилу, мою жену, прилетавшую из Железноводска, где она лечилась по «курсовке». А завтра был ее день рождения.
…На работе с утра я договорился, что уйду пораньше, чтобы во время попасть в аэропорт. Потом ко мне в кабинет позвонила Софья Васильевна, — вечером собрание нашей хельсинкской группы. Как же я везде успею? А успевать мне уже никуда не пришлось. Сначала по внутреннему телефону мне позвонил проректор А. П. Савченко и сказал, чтобы я никуда не отходил, — от него, мол, придет на исследование какой-то амбулаторный больной. А часов в 10, как только из моего рентгенкабинета вышел очередной пациент, в дверь вошла замглавврача, молодая и партийная Ангелина Ивановна, и вместе с нею двое в штатском. — Это к Вам, — сказала она и сразу исчезла. — Мы из прокуратуры, — показал свое удостоверение один из мужчин. — Вам надо поехать с нами.
Выхожу из кабинета. Во всем длинном коридоре — ни души, куда-то подевались все больные. И только вдали, у лифтного холла, одиноко маячит наша замглавврвча. Но возле самого выхода из клиники мне навстречу все же попался наш другой рентгенолог, Виталий Самойлович. — Куда Вы уходите так рано, Леонард Борисович? — удивился он. — Да вот за мной пришли из прокуратуры, — только и ответил я. — Зачем Вы сказали ему насчет нас? — выразил недовольство кто-то из моих провожатых.
Черная «Волга». Я на заднем сиденье, мои провожатые — по бокам. Едем, судя по маршруту, ко мне домой. Приезжаем. Начинается обыск. Дома только теща, она готовит на кухне закуски к столу, — ведь завтра Людмилин день рождения. Да, замечательный у нее получится праздник! В кармане у меня — записная книжка с адресами и телефонами множества друзей и знакомых. Готовый список кандидатов для вызова на допрос, — настоящий подарок для следователя! Как бы избавиться от нее? Я сижу на диване, и справа от меня растет гора просмотренных и отложенных за ненадобностью книг с наших полок. Я достаю из кармана злополучную книжку, прикрыв ее носовым платком, и незаметно кладу в стопку оставляемых бумаг. Обыск окончен. Отмечаю в протоколе, что среди забранных бумаг нет никакой клеветы или «антисоветчины» и что поэтому их изъятие незаконно. — Вы ненадолго проедете с нами в милицию, — говорит мне следователь Титов, проводивший обыск. Моей Людмилы все еще нет. Прощаюсь с тещей, говорю, что скоро вернусь (догадываясь, что, увы! вернусь нескоро) и выхожу со своими провожатыми.
В милиции Титов проводит короткий допрос, — я отказываюсь отвечать на все вопросы. — Познакомьтесь тогда еще с одной бумагой, — говорит мне Титов. Конечно. Этого я и ожидал. В моих руках — ордер на мой арест.
Поздним вечером «воронок» отвез меня в Бутырку, а под утро, после всех положенных процедур, я был отведен в мою первую камеру. «302» — прочитал я на ее двери.
Теперь почти все нити, связывавшие меня с родными и друзьями порваны. Что же дальше? Полное, глухое молчание? Не совсем так. Какая-то информация просачивается и в тюремные камеры. Иногда «для пользы дела» что-то сообщает следователь. Так, ведущий мое дело Г. В. Пономарев на одном из допросов упомянул как бы между прочим про «раскаяние» священника Д.Дудко, — но я никак не прореагировал на его слова. И даже достоверные сведения о «Хронике» в последний раз — вплоть до своего пребудущего освобождения в 83 г — я тоже услышал в тюрьме. 29 апреля 80 г был арестован и также помещен в Бутырскую тюрьму Александр Лавут. Каким-то образом Саша узнал номер моей камеры, и вскоре мы сумели обменяться записками. А потом нас словили на «межкамерной связи» и отправили в карцер. Но по дороге заперли вдруг вдвоем в крохотный неосвещенный боксик. Хотели послушать о чем мы будем говорить, и мы, разумеется, все время имели это в виду. Только вот секретов у нас почти не было. Саша сказал мне, что на обыске в день ареста у него изъяли несколько номеров «Хроники», и среди них почти готовый 55-й — с рукописными пометками. — Неужели же номер пропадет? Или где-то сохранились другие его экземпляры? — подумал я. Но тогда, перед микрофонами «подслушки», разумеется, не стал спрашивать об этом Сашу. Сегодня я держу этот номер в своих руках. Значит, слава Богу! — он все-таки сохранился.
На всех личных свиданиях в лагере жена и дочь подробно рассказывали мне о том, что происходит на воле, о судьбах многих и многих сотоварищей. Но о «Хронике» речи не было, может быть бюллетень просто не доходил до них. А когда в 83 году я вышел из лагеря, выпуск «Хроники» был уже окончательно прекращен.
