«Позорное дело»
Что значит золотая свобода!.. Да лучше нее в целом свете ничего нет!.. Недаром кто-то сказал, что «свобода — это вечная молодость»… А кто из нас не любит свою молодость, когда так сладко и тревожно бьется в груди сердце, когда в час тяжелого уныния и горя можно утешиться веселой песней. Запел и горе забыл… Так с каждым бывало в молодые годы, но уж на старости лет ничего не поделаешь — покоряешься беде. В молодости вся жизнь впереди, потому и родятся в душе самые лучшие надежды на будущность, а с этими надеждами легче живется на земле… Свобода и молодость — две самые дорогие вещи для человека, они скрашивают всё жизненное уныние. Там, где нет свободы, — молодость пропадает даром, а где есть свобода — молодость вечно цветет и красуется в лучах светлых душевных чувств.
Но есть такие закутки, где люди живут и не ведают, из чего складывается жизнь и в чем ее смысл. Такие люди зачахли в предрассудках давнего прошлого и пугаются всего нового. Такие тихие закутки человеческой жизни дремлют в горе и нужде, потому и не хотят знать, что где-то есть смелые люди, которые день и ночь сражаются за будущность и готовятся к встрече великого праздника свободы…
Да и вправду, откуда могли знать об этом всеми забытые обитатели местечка Янушполь, если они так привыкли к жизни, которой жили деды и прадеды… Совсем как в сказке: «За лесами, за горами, за далекими морями мирно люди поживали, о насущном хлопотали»… Вымотает им души этот насущный, а достатка так никто и не знает… Все знали, что нужно нести тяжкий крест жизни — мол, «на всё божья воля»… В поте лица добывали кусок хлеба и обогащали того, кто всё время их обкрадывал… В тяжелый час непонятной борьбы посылали на фронт всё новых и новых борцов, а потом с плачем и ненавистью встречали возвращавшихся инвалидов.
Вот и весь смысл убогой жизни тихого закутка, в том числе и местечка Янушполь, обитатели которого ничем не интересовались, ничего не искали и ни на что не надеялись.
Но нежданно-негаданно свершилось чудо, заставившее всех проснуться и посмотреть вверх, на весеннее солнце. Пришла революция, и как же было не радоваться и не возводить голову к небу? Как было не ликовать, если не стало тюрем, упали кандалы, всё сделалось свободным, равным, добрым и всепрощающим…
Старые янушпольцы много чего слыхали, видали и узнали на своем веку, но теперь они признавались, что это нечто в мире невиданное, чего никто и ждать не мог. Разве не странно, что поп, ксендз и раввин вместе Службу Божью правили и проповеди народу читали?.. Но случилось так, что праздник Свободы и красные флаги всех помирили… Те, кто на всё смотрел как-то искоса, забыли обо всем и теперь истово молились вместе со всеми собравшимися на местечковой площади перед школой, где «правился молебен за свободу»…
После молебна поп, ксендз и раввин прочли свои проповеди, а после них говорили «гораторы»… Особенно понравился людям молодой учитель двухклассной школы — Вакуленко. Он говорил совсем не так, как поп или раввин, твердившие, что «так Бог дал…», «так Бог устроил…». Нет, он сказал просто и понятно: «Измученные горем и нуждой голодные рабочие и солдаты не смогли больше терпеть кровавого царя и устроили революцию. Революция дала нам свободу и землю, хлеб голодным, справедливость обиженным и право порабощенным!.. Теперь нам нужно жить по-братски и любить друг друга, чтобы враги трудового народа снова не отобрали величайшее его достояние — свободу»…
Люди, жившие своей «тихой и мирной» жизнью, видевшие грех и злодеяние только там, где нарушались старые отцовские обычаи, как зачарованные слушали новые слова о новой жизни. «Значит, — говорили они, — теперь уже никто не будет красть лошадей и в полночь лазить в амбар, все будут одинаково всем довольны… Ведь свобода, не пустяк какой-нибудь»…
До сих пор только и было тревоги, что приезд исправника или архиерея, а теперь… теперь всего и не перечислить… Кто-то из младших припоминал, что нечто подобное было всего один раз: объявили, что приедут какие-то агрономы учить, как разбогатеть на двух моргах поля… Люди ходили и слушали — каждый хотел кусок хлеба иметь, а им про сеяные травы что-то наговорили…
А теперь по вечерам, когда кончалась дневная работа, хозяева собирались у волостной управы, где заседает «Рывко»[1], и живо обсуждали свои дела. Многие уже заинтересовались, как будет с господской землей, но пока никто ничего определенного не сказал.
Бабы недовольно говорили:
— Ну и дурни эти мужики, упаси Матерь Божья! Этак когда еще что будет, а они знай промеж собой препираются. Ходят да время тратят… — говорит одна.
— Да уж, ливоруция эта хуже, чем у старого пристава молодая жена!.. — добавляет другая.
Молодой женой старого пристава бабы обозначали всё свое презрение к какому-либо делу или субъекту. Дело в том, что год назад молодая жена старого пристава влюбилась в какого-то проезжего коммерсанта, закупавшего лошадей, и хотела убежать с ним. На счастье пристава, уже за местечком их встретил урядник, тотчас же пристава оповестивший. Пристав догнал их на железнодорожной станции, где они собирались сесть в поезд. Он прилюдно повыбивал коммерсанту зубы, а жену привез домой и две недели держал под замком на черством хлебе. С той поры молодая жена старого пристава стала притчею во языцех бабских.
Что касается учителя Вакуленко, работал он не покладая рук. К нему шли за советами все крестьяне, и он всегда шел им навстречу. Всё бы хорошо, не случись одно дело, тоже ставшее притчей…
Живой о живом думает, а у молодого сердце бьется… Все знали красавицу Хайку, дочь старого Берка, который любил ее, холил и лелеял. Старый Берко был арендатором господских прудов и мельниц, а имел всего одну дочь от второй жены, умершей при родах.
Радея о будущем единственной дочери, старый Берко отдал ее в гимназию, которую она окончила в начальную пору революции. Хайка, восемнадцати лет от роду, была необычайно красива, и если смотрел на нее кто из молодых мужчин, ему казалось, что всё его тело обвивает какая-то тоненькая паутина. Хайка читала много красненьких книжечек и была социалисткой. Вот почему ей так по сердцу пришелся молодой учитель, когда он говорил на празднике свободы!.. Там они и познакомились, а впоследствии часто встречались, но никто не видел в этом ничего странного.
Люди знали только, что «она жидовка», а старый Берко и вовсе ничего не думал. Только обе поповские дочки что-то говорили, но на это никто не обращал никакого внимания: все знали, что поповны уже в летах, и потому было понятно, отчего им так не нравилось знакомство Хайки с Вакуленко. Как было, что было между ними — никто не знал, но в субботу на Проводной неделе всё местечко взбудоражила необычайная новость. Старый Берко, придя вечером из синагоги, был крайне изумлен, не застав Хайку дома. Сначала он решил, что она подшучивает над ним и спряталась в шкаф, как бывало уже не раз, но затем встревожился не на шутку. Обыскав всё жилище, он взял палку и отправился к своим единоверным соседям, но Хайки не было нигде, и никто ее не видел. Только когда поднялось на ноги всё еврейское население местечка, какая-то баба сказала, что видела, как Хайка с Вакуленко пошли гулять в поле.
Добрые единоверные соседи успокаивали Берка:
— Ну, так что такого случилось? Пошла гулять — придет! Зачем так беспокоиться. Обождите немного.
Старик пошел домой, да что-то не сиделось ему спокойно. Уже и часы пробили двенадцать раз, а от Хайки ни слуху, ни духу. Тогда в его голове появилась новая мысль. Он вспомнил, что Хайка уж слишком дружила с Вакуленко, и, кроме того, эти ее странные прятанья в шкафу… Вот и провела старика… Не иначе как убежала с ним…
Он молча встал и чуть ли не бегом побежал в школу, где была квартира Вакуленко. В квартире было темно, а когда он взялся за щеколду на двери, то заметил большой замок. Старый Берко понял всё, и перед его глазами загорелись огненные талмудические знаки. Он почувствовал — случилось что-то страшное, надо что-то делать и не терять ни минуты.
«Украл! Украл! Украл!» — закричал он не своим голосом и, как прижженный горячим железом, бросился на улицу сонного местечка.
Скоро всё еврейское местечко было на ногах и шумело. От Вакуленко никто ничего подобного не ожидал, поэтому возмущению не было конца:
— Ишь какой прыткий молодец! Как сладко толковал про революцию да честность, а сам не лошадей каких-нибудь украл, а единственную дочь у отца!..
— Да у нее свой разум есть, не крал же он ее как кошку какую-нибудь!.. Небось любит его, вот и убежала с ним.
— Ага, хорош разум!.. Одурачил девку, как пить дать…
— А теперь ищи ветра в поле. Хоть бы знать, куда они поехали…
— Надо гоев расспросить, они наверняка знают…
Молоденькие еврейские парни, только и мечтавшие о Хайке, как ошпаренные бросились из дома в дом расспрашивать, не знает ли кто, куда делся молодой учитель. Школьный сторож за десять рублей сказал, что учитель уехал со всеми вещами куда-то на Любар и что его повез Левко Мельник…
— Ах, Левко, вдовий сын!.. Все знают, что это за гуляка!.. У него кони добрые, когда-то приставшу с коммерсантом возил… Ну, Левко, берегись!.. Еврейские парни денег не пожалеют, а старики греха не попустят!.. — говорил кто-то в толпе, собравшейся перед школой.
Целых восемь телег пустилось в погоню, а впереди ехал верхом Мошко — он не так давно вернулся из Америки и считал себя наилучшим женихом для Хайки.
— О, теперь он ее отблагодарит за все презрительные взгляды, что она на него свысока бросала! — шептались поповны.
На телегах сидело по четверо самых сильных, смелых и богобоязненных еврейских юношей, а среди них на передней телеге и сам старый Берко. Все были вооружены железными палками, топорами, лопатами, ножами и даже револьверами. Недаром же они встали за честь и оскорбление старого Берка!..
Если бы Вакуленко не отдыхал в Молочках, а ехал дальше, всё было бы хорошо, но Левко упрашивал дать лошадям немного отдохнуть. Хайка и Вакуленко согласились, но чтобы лошади отдыхали не более получаса. Левко говорил, что всё равно к утру доедут до Любара, и бояться, что кто-то будет догонять, нет никакого резона. Однако Левко сильно ошибся: когда выехали из Молочек, уже светало, а до Любара оставалось 15 верст. Отъехав три версты от села, они услышали за собой грохот телег.
Обеспокоенно ехали дальше, но — оглянувшись, Хайка увидела целую вереницу телег, догонявшую их. Присмотревшись как следует, она увидела, что впереди всех, верхом на лошади, едет не кто иной как Мошко.
— Ой, нас догоняют!.. уходим!.. — воскликнула она.
Вакуленко лишь побледнел, а Левко погнал лошадей. Лошади бежали, храпели, а за ними летел верховой и бешено тарабанили восемь телег. Хайка прижалась к Вакуленко и что-то шептала, словно молитву.
Поняв, что уйти невозможно, Левко остановил лошадей, а Вакуленко и Хайка стали ждать… Вот Мошко подскочил к самой телеге. Страшный, вспотевший и красный от злости, он, не говоря ни слова, изо всех сил ударил Вакуленко по лицу ременной плетью, которой погонял лошадь.
Левко повернул свой кнут и толстым концом кнутовища ударил Мошка по глазам так, что тот слетел с лошади. Пока Мошко падал, Левко достал из телеги запасную корчагу и встал перед Хайкой и Вакуленко. Разъяренный, он грозно кричал сидевшим на телегах: «А ну, паршивцы, много вас еще полезет?!. Голову разобью!..»
Но слишком мала была сила одного Левка против восьми телег. Запал сделал свое дело, и минут через пять Левко с разбитым носом лежал связанный, а Вакуленко били осторожно и разумно, чтобы не поломать ребра и не забить насмерть… Вакуленко весь окровавленный валялся на дороге и только стонал. Хайка лежала на руках старого Берка и ничего не слышала и не видела, поскольку лишилась чувств.
Наконец воинственный запал остыл, и на его место пришло безграничное презрение. Хотели так и бросить Вакуленко, но Мошко стал уговаривать забрать его с собой, чтобы показать всем янушпольским гоям, какой славный у них провожатый…
Ни один комитетчик не встал на защиту своего доброго учителя, все молчали, как воды в рот набрали. Толпа любопытных, собравшаяся у волостной управы, кричала: «Вот так вучитель!.. Нам говорил про ливоруцию, а сам вот за какие дела взялся!.. Не надо нам такого вучителя!.. Задать ему хорошую трепку да и выгнать на все четыре стороны, чтоб духу его здесь не было!..»
«Хорошую трепку» поминали чем дальше, тем чаще, и небольшая группа сторонников Вакуленко принимала все меры, чтобы не допустить самосуд. Более рассудительные говорили, что Вакуленко нужно только посадить на некоторое время в «холодную», а потом выпустить его на все четыре стороны, ведь если его товарищи прослышат о чем-то неладном — устроят так, что никто не получит земельку…
Пошумев немного, все сошлись на том, что его надо на два дня посадить в «холодную», а потом пусть убирается из местечка и идет куда захочет.
Здесь он уже никому не нужен, ибо такого позорного дела христианин еще никогда не учинял.
Вакуленко посадили в «холодную», а ключи от нее забрал старший милиционер. Толпа, успокоенная тем, что сделала «доброе дело», стала помаленьку расходиться.
Когда Вакуленко остался в «холодной» один, к нему понемногу начало возвращаться сознание. Уже вечерело, и в комнате становилось темно. Ему отчего-то стало страшно, и он залез в темный уголок.
В его исколоченной голове так и роились мысли. Чем больше было мыслей, тем острее чувствовалась боль унижения и презрения. С его губ не сорвалось ни одного проклятия, но мысли говорили: «Как же так получилось?.. Вот дурак был, что не убегал на Чуднов! А эти талмудисты-фанатики, а эта богобоязненная и вороватая христианская стая!.. Чего они от меня хотят?!. Сам же втолковывал им про свободную жизнь, которой должен жить каждый человек!.. Но им, видать, всё едино. Они пока разделены между собой, поэтому „гой“ и „жид“ останутся среди них еще долго, но людей не будет»… Вспомнились трепетные объятия и горячие поцелуи, которыми ласкала его Хайка, и так тяжко стало на душе…
Встал из своего темного угла и взволнованно заходил, насколько позволяли его иссякшие силы. Вдруг снаружи что-то зашелестело, и кто-то заглянул в окно. Он внимательно присмотрелся, и ему показалось, что это Хайка. Сам себе не верил и думал, что это какое-то болезненное видение, не больше. Но нет! Кто-то снова заглянул, и он ясно увидел, что это она. В то место, где был выбит кусок стекла, она просунула нечто завернутое в белую бумагу. Просовывая это «нечто», она шепотом сказала:
— Любимый! завтра тебя выпустят, и ты должен уехать. Здесь кое-что на дорогу…
— Боже мой! как же ты смогла? Как ты отважилась?.. Не забыла?!.
— Нет, не забыла!.. Убежала и сейчас иду обратно, потому что меня караулят, а раввин еще и покаяние наложил… глупый…
Последние слова она произнесла так быстро и тихо, что он едва их понял. Когда он хотел сказать что-то еще, ее уже не было, а за окном — тихая весенняя ночь и звездное небо.
В это время откуда-то полетел камень и, разбив стекло, упал в «холодную». Вакуленко присел у стены и подумал: «Видать, Мошко свирепеет? Черт с ним»…
Поутру его выпустили и сказали: «Сейчас же уезжайте из Янушполя и больше не показывайтесь. Вы сотворили такое бедствие, что сейчас хотят переизбирать весь комитет. Говорят, что поскольку этот комитет руководился вами, ему нельзя доверять»…
Вакуленко молча отправился к Левку, а под вечер все люди видели, как он выехал на станцию. На телеге, среди зеленых полей, на душе у него стало полегче, хотя и щемило сердце. Не доезжая до станции, он вылез из телеги и пошел пешком. Левко говорил: «Вот паршивцы проклятые, как же они мне нос разбили. Но и я двинул одному корчагой по макушке, долго помнить будет!.. Я бы вас в обиду не дал, если бы меня не связали»…
На станции Вакуленко заметил, что люди уж очень к нему присматриваются. Заглянув в зеркало, он просто не узнал себя. Под глазами большие синяки, верхняя губа страшно распухла, а слева через всё лицо проходила черная полоса от Мошковой плети. Глядя на свое лицо, он чуть не заплакал, как вдруг почувствовал, что рядом с ним кто-то стоит.
Оглянувшись, — увидел Хайку. Она говорила:
— Слушай, любимый! я шла следом за тобой, только по полям… Скоро и они все будут здесь… Едем скорее, вон стоит какой-то поезд…
Вакуленко молчал и смотрел на Хайку, казавшуюся ему необыкновенной. Хайка говорила:
— Они и меня били, но не сильно — отец заступился… Они называют меня великой грешницей, но ведь ты меня любишь?.. Ты знаешь, что с ними быть я уже не могу…
— Любимая! — сказал Вакуленко. — Я прекрасно знаю, что они бы тебя заели. Откуда им знать, что такое любовь?.. Для них то, что совершается по любви, — всего лишь позорное дело, а для нас это всё… едем…
Взяв друг друга под руку, они пошли к поезду и попросились к ехавшим в вагоне солдатам. Те согласились, но как-то неохотно. Один с рыжей бородой, как видно москаль, спросил: «А какой вы партии?» Хайка метко ответила, и рыжий солдат крикнул: «Нада их взять, товарищи, оне с нами на одной позиции».
Паровоз уже дал свисток, как вдруг на станции поднялся какой-то переполох. Вакуленко увидел хорошо знакомых ему янушпольських евреев, среди которых суетился Мошко. Те их тоже заметили и бросились к вагону. «Куда лезешь?» — закричал рыжий солдат.
Хайка поспешила рассказать «товарищам», в чем дело. Выслушав всё, что она сказала, рыжий солдат крикнул своим товарищам: «Так это настаящая провокация!.. Какая же сдесь свобода, когда оне насилуют их личное убеждение! Дайте-ка мне винтовку, так я покажу вот этому долговязому, что командует всеми! Тоже жених какой нашелся!..» Кто-то из угла подал ему винтовку, и он, повернув ее штыком к себе, так саданул Мошка в грудь, что тот упал. Кто-то в толпе заорал, чтобы поезд не отправляли до тех пор, пока из вагона не вылезет Хайка. Но в ответ из вагонов послышалось такое грозное «мы вот покажем, как насиловать!», что начальник станции только рукой махнул, и поезд тронулся… В толпе воцарилось веселье, и множество голосов закричало: «Молодцы ребята!.. Вот фронтовики так фронтовики!..»
А Хайкины единоверцы бежали вслед за поездом и, утомясь от бега, с омерзительной пеной на губах посылали страшные проклятия…
Много говорили янушпольцы о Хайкином бегстве, но от самой Хайки долго не было никаких известий. Поговаривали, что она уехала с Вакуленко в Америку, но никто ничего определенного так и не знал до тех пор, пока от Хайки не пришло письмо старому Берку. В письме она сообщала, что вышла замуж за Вакуленко и вместе с ним учительствует на волынском Полесье, в что считает исключительно добрым делом, а потому просила простить ее.
Долго старый Берко думал, как быть, а потом собрался с силами и написал ей письмо: мол, прощает только за то, что она «не такая, как другие»…
1918 г. Октябрь. г. Киев
- ↑ Название Революционного Комитета перефразировано крестьянами на короткое «Рывко». Автор.
