Письмо
невоображаемой жене
НВ fecit
Попытка уподобить человека консервной банке прививается сознанию материалистической склонностью к выражению невыразимого, отсутствием всякого отношения к чувствам — плывущим облакам другого мира. Не умея улавливать смысл и значение знаков, отдаются течению, не обращая внимания на стройный ход и совершенную простоту их движения, все повороты судьбы — слёзы, улыбки, вскрытые вены, пену шампанского, обладание и недостижимость — объясняют скучной арифметикой человеческих отношений.
Счастливый порог. Дальше комната, наполненная делами, бутылками молока, друзьями, книгами. Никто не замечает, что нет окон. А утром, проснувшись, шарю глазами по стенам, пытаясь что-то вспомнить, нельзя сказать, что это желание вспомнить, просто вожу глазами, сам не зная зачем, протягиваю руки и ловлю улетевший день с тонким лицом любимой и пламя свечи в её глазах.
Растапливал камин и грел вино себе на ужин: семилетку в четыре года, как, вам не удалось достать воблы?! а где шьёт замечательный портной? Иногда внезапно врываются откуда-то сбоку: белый верблюд, сковорода жареного мяса, ведро ухи, тонкий венецианский бокал, кавардак из гор, рек, морей, деревянных хижин, инея, песка, тюльпанов, плавников и желтой лихорадки. Но ему не до этого, ему всё равно, дрожащей рукой вынимает копилку и замечает, ничего не осталось и неизвестно где взять, он распоряжается пустотой — куда-то увели любимую, бросается на стену и внезапно озарённый, с разбитой грудью и почти остановившимся сердцем.
Счастливый порог, там танцуют чужие. Никем не замечаемый, проскальзывает между тенями, пытаясь догнать в ускользающей мелодии её, и, потеряв надежду, опускается на корточки, закрыв лицо от ужаса, ничего не желая. Кто-то трогает за плечо — повернитесь, сударь, к вам пришли. Только не надо дотрагиваться, не входите, оставайтесь на пороге, прошу вас. Как не стыдно, мужество, где оно, почему его не раздают феи, вы никогда не остановитесь без мужества — не стоит идти дальше, вас будут подвергать утончённым пыткам усовершенствованной цивилизации, и пока не закроете глаза и не покажете миру кукиш — вы больной, вы пораженный.
Окончательное торжество — только в создании, к подаркам надо относиться равнодушно. Не мерьте любовь аршином слов, состояний, поступков. Измерение её — в уменье строить. В её многоголосии самое ценное — своя мелодия, тот вылив сердца, что сам, один, твоё, тебе. След прекрасный, лирика судьбы, старинное превосходство нам в урок, соединить несоединимое — постель и веру. Всё тлеет, всё горит, гниёт и распадается, пока не станет прикосновенье искренности желанием одним — оставить её вечности, превосходящей всё, а в остальном сплетаясь кучей тел, рукопожатьями, желаньем видеть, превзойти себя, пытаться выяснить, добиться, страдать и радоваться — всё неумело и не тонко. Любовь — бродящий сок, хмель сердца — достойна мук неразделенья, приговорена к случайностям бездарных сочетаний, тривиальных жестов, покорена отравою желудочных созданий. Вы верите слезам — не надо. Не имея продолжений, земное чувство так бессильно, потому что не отсюда его первооснова. Она за гранью, и не надо путать близость смерти, более живой, чем жизнь, со смертью мертвой только. Оттуда нам бывает весть. Мгновенье жизни против вечности — бессильно, а человеку удаётся самому создать и даже взглядом не затронуть. Как удаётся, я не знаю, но может, есть нечто, что оттуда не случайной вестью, а точным знаньем наделяет человека, и он способен всё увидеть. Он знает, а не чувствует, не мрачной неизвестностью и страхом, удивлением неподчинённости в се6e происходящего, он не слепой, а зрячий. Голос Беатриче, одежда и тихий ясный свет, что женщине земной не нужно, такая глубина останется для всех уже потом, когда растает оболочка тела.
Грузите корабли страданий, вы смертные, боящиеся смерти, слепые лошади, глухие обезьяны, страдание — достойный вас удел. На галеры под свист кнута пьяницы-надсмотрщика, что будет погонять всю жизнь. Грызите ногти, вешайтесь, травитесь, с седьмого этажа на мостовую, стреляйтесь и топитесь — и чем скорей, тем ниже вам цена — ноль мера вам за оградой кладбищ. Иногда я сам вдруг понимаю и ненавижу горькую отраву, и к свету ближе, где царствует уменье и странные, не наши отношенья, ни в чём не совпадающие здесь.
Твоё начало — вспышкой, озареньем и силой, не дающей выбирать. Густая синева, и в ней — рожденье, странные следы в стомиллионной массе. Была зима и холод, следить не приходилось, святые тихо пели, и белый жеребенок у колыбели с рогатым гусем колокольчиком звенели, пока виденьем не явилась вся в красном, незнакомая мне мать. Тропиночка в снегу, горем скованная походка, стеклянное переплетение ветвей, густое кладбище, ты шла и шла к ней. Так странно и необъяснимо — всё рядом, теснота могил и знанье. Ты шла, и ничто не могло остановить тебя, сбить с пути меня, был рядом я. Белый свет, исчезновенье плоти, совпаденье сочетаний вызывало не связанное с чувством желание дышать, молиться, простота и ясность, покой, божественный Свет, хрустальный трепет граней, мгновенье истины, словами невозможно передать то содержанье, что было предо мной, исчезли связи все от А до Я. Всё знакомое незримо, гудели острова, мычали люди, и слезы путь в снегу к земле точили совсем недолгий — был мороз. Было так, и есть, и будет, нас вывели отсюда, дали посмотреть, чтобы не заблудились. Не знаю почему, зачем, я видел не глазами — чутьем тем до рожденья. Ты стояла, снег, ограда, пелена, цветы, и это — та перенесённость, которою приходят к нам пророки, неся законы, важные для нас, чем будут мерить, для чего мы посланы сюда земным рожденьем. И вынырнул какой-то попугайчик, залопотал, захлопал крыльями веселый, всё устроил, всё ненужное распутал, нужное связал, и в том кристалле всё шла и шла по кладбищу с цветами. И потом всегда хотелось мне вернуться, когда с трудом я находил дорогу, когда другому подчиненность скрывала всё твоё, когда собаки выли, накликивая беду, когда я умирал, сушили сердце негодяи, остроносый дятел чужого времени чужой страны долбил настойчиво и глупо, и мы немели от страха, скованные цепью обязательств, всем что вынуждает, что испытанием дано, не больше, и горько всё понявшему, и не уйти, желаньям вопреки. Мы барахтались, скользили, падали — ты стояла, снег, кладбище, цветы, и тихо пели ангелы, ты плакала, я уже знал.
Стучали сапоги — тревога сновидений, дрожали пальцы, сигареты дым, вот горькая услада. Зимою — задыхались в тёмном чулане повседневности, от выполнения ненавистных ритуалов, и подчинения, подчинения, подчинения, тщательно взращённое на нашей почве дяденьками, умеющими считать до трёх, и этим уменьем распоряжаться с простотой отдельных чисел и букв. Не жалоба — желанье выжить вопреки. Глаза не закрывали, не затыкали уши. Носились ведьмы, выли суки, беременные ядовитыми грибами, отравляющими сознание, и звонко колотили по черепу. Не оградив себя верой, пытались любовью защититься от острых клыков, и падали растерзанные и не могли подняться, а псари улюлюкали. И не было больше ничего — отнимали последнее. Во власти злых сил, не зная, что воздух кончается, из окружающего не высосать ни капли блаженства, отрывались друг от друга. Мучительная необходимость гнала куда-то, где хоть немного передохнуть. Бежать надо было в другую сторону, к себе, а не подбирать чужие крохи, пусть и подаренные от чистого сердца. Плакала по ночам — прислушивался. Мучительно видеть, и нечем помочь — целовал. Говорят — ад, говорят — дьявол, этим просто объяснить запятые, о которые спотыкается человек, которыми опровергается человек. И всё его единственно важное, что дано ему свыше — творчество и любовь.
Я хотел бы, чтобы крик желаний был самим собой, чтобы телефонные звонки ставили на колени, и молчание опрокидывалось ведром дождя, а умение плоти захирело в бесплотности, обменявшись своей привычкой на угли рассвета, вспышку дрожи, незябкое присутствие.
Добиться постоянства также опасно, как развлекаться клювом серой вороны, раны от которой не заживают так долго, что успевает прорасти новая щетина. Опровергать свои возможности — странное занятие, от которого просачивается нечто похожее на кровь, хотя всё так легко достижимо. Может быть, поэтому и невозможно.
Взгляд на себя с ненужным оттенком заботы, вырубленной топором в глухом лесу нежности и сочувствия, отсюда почти всегда — набирать в сложенные ладошки капли редкой удачи, размазывая её по лицу, опущенному в тазик с золой, чтобы щёлоком отмыть грязь и показать миру невиданную свежесть и чистоту. Эта экономия — неразумна, лжива. Она собирает подушку по перышку с истуканами бесполыми, не видящими манящего света бёдер, сплетения удач, законов симметрии и необходимости неожиданных поворотов тела, отвергает необходимость сравнений Библии простотой перечислений и последовательностей всю правду обнажений. Представь природу собирающую, составляющую, её труды и вдохновение в кастрюльке прикрытой крышкой тайны, а по углам давно паутина, старый мусор объедков — лакомства мышей, единственных зрителей, и как всё это зрело под нечувствительными прикосновениями рук Творца, зябло и горело.
Дрова отчаянья моего ты давно забыла, не видела, не знала. Отблеск перемен в невидящих глазах — я, молча, любовался. Зов протянутой руки, и остановки сердца, «…груды углей без пламени горели ярко в тёмноте ночи». Мне никак не выйти, я застрял, положась на точность судьбы и верность. И это было скромно. Чирикали воробушки, утром открывались все запоры, проклятые надежды лезли в окна, и в дыры прятались ошибки, проигрыши, неверные дороги, страданье, боль, лицо и силуэт, я провожал тебя до нашего порога. Прощай, махнул рукой, и не узнал, какая грозная стоит за дверью тень, а дальше провожать не догадался.
А издали казалось всё так мирно, почти мертво, надо пить молоко и к жёлтой печали проситься на дно. Расстреляйте меня, четвертуйте, ну придумайте что-нибудь — сведите с ума, взяв за руку. Сердце на крючок попалось, уснуть бы спокойно. Случается, бывает, и в крике петуха грезится могила. Тебя украли быстро и легко, по допущению привычки и отравы быта. Где искать? Тяжелый труд копать, освобождать, когда не хочется освобождаться, когда легко мелькает жизнь, и невесомый день в руках так радостно смеётся, и лепет слов нечаянных так, кажется, хорош и так свободен. Ты где-то заблудилась, нет, нашла, тебе твоё мерцало в вышине. Дым отчаянных сигарет, кривая поступь — выпито вино, и так приятно покориться, счастливая случайность, редкая удача, звонки и встречи, внушения разбушевавшейся стихии внутри тебя. Мокрая подушка. О, если бы была возможность продолженья, если б только ты опять родилась белою страницей первых снов.
Сколько мира мы принимаем с любовью. Мне легко идти по твоим следам. Выслеживающие все — глупы. И всё понятно, но недопустимо. Земных противоречий чернота, и нет свободы отношений. Ты всё хотела взять одновременно, в последовательность не веря, не хотя её законов. Мы так жестоки, не можем допускать отливы и приливы, солёных струй неподчиненность. Подъёма крутизна пугала, так ласковый ребёнок тянется к огню. И душу жарили на сковородке — чужую душу. Я смотрел — знакомо. И было в ней твоё. Всё связано сердечной болью, страшно разорвать, дотронуться — и то ведь больно. Я тихо ворожил, а рядом умирало, догорая, на длинной привязи глухое счастье без меня — твоё.
Пусть буду мучиться, болеть и уступать, тебе позволю не выбирать, а принимать всё, даже вопреки самой себе. Пробуй, ошибайся и не бойся. Мне только очень грустно. Толкни меня, рассвет, отвори ворота, выведи коня и опусти на время плеть печали, пока не принесут нам приговор судьбы, слезам не будет меры, и вместе будем горевать над пеплом.
_____
Весна была, деревья пели, и пастухи сгребали листья в кучи, и жгли костры. Поднять перо было совсем непросто, и что-то брезжило необъяснимо. Мы редко целовались, ты ворошила прошлые занятья, я тихо пел, необходимость не была ясна. Скрываясь от себя, отмахиваясь, утром плыли морями трав запущенного сада, смывая пыль ночную колодезной водой. Скворечни ждали, расцветали вишни, и с яблонь осыпался цвет, суля неурожай. В решенье нашем больше гордости, чем смысла. Друг перед другом выступали стойко, дрожащею рукою поднимая рюмку, искренность была стальным скелетом поступков наших, наших выступлений. Мы шли, и так свистели вслед, что казалось, не выдержать, вот-вот подрезанною веткой рухнем, но шли, предполагая, что выше нас она — вся сеть поступков, отступлений, обид, страданий, вынутых заноз. И даже мёртвая доска была наполнена теплом и светом той весны. Гремели молотки в саду, тянулись листья могучей силой веточек тончайших, на задворках сада рубили густоту малины, и семена сажали редьки на грядках неумелых, хворостиной погоняли в небе птичьем стаи облаков, прятали монеты за щекою и не заглядывали в будущее — растворяли соль.
Всё было, как на самом деле, — весна, цветы, столы и слёзы раздраженья, и пьяный бред веселья, замешанного всей толпой деревьев и людей. Необъяснимые причины руководили всем движеньем нашим. Они невидимы, неясны, скрываются годами, пока не вспыхнет вдруг звезда за поворотом — ты пришёл, расстели салфетку, редиска, лук, хлеб, рыба, простое всё такое. Твоё предначертанье не отсюда. Благодарю судьбу, что выше всех расположений, стремлений воли, сил, желаний, объяснений, не глупый фатализм, а Бог. Была весна, смотрели птицы, смеялся ветер, крался кот, крепкий кофе встречал ароматом утро, кружились звезды, сон недолгий прерывал событья, и ненавидели нас мирно и проклинали нас любя. И было страшно дотронуться, и не верилось в существованье, твердость, воплощенье. Всё ещё горело, создавалось, рождалось в суете мирской, с ненужными делами, скверной пищей власти, но отступить — считали мы позором. Весна была, деревья пели, и ты светилась светом неземным сквозь сигаретный дым и расстоянье.
Шутя, размешивал обрывки слов до первых слёз, не веря. Внезапно комната лишилась кислорода, сон перерубленный внезапностью решений прожить за день года, и мысли табуном, бессвязным скоком, и резкий поворот обратно много раз, и сердца оборот вокруг оси случившегося. Казалось, ничего не стою. Царь нищим стал. Кружили надо мною, с длинной голой шеей, птицы; сверкала глубина гнилых владений царства гадов; передвигались стрелки на часах, и две штанины с ветром спорили, их бесконечный разговор подслушали столбы; мерно хлюпал носом дождь; картошку рыли — сбереженную возможность выжить среди владетелей оружья и псарей; кочевники раскинули шатры, и ужин прел на их кострах вонючих, высеченных кремнем; растрёпанный петух нёс яйца; раздавали даром пиво в стеклянных банках трёхлитровых; тритоны пряли шерсть; рыбы пили спирт; власть улыбалась портретами вождей; молчали книги; на паркете — лужа керосина, через которую вброд переправлялись пилигримы; сердечная морока дарила ландыши; пророки играли в преферанс; молчал базар, рыдали бочки; лягушки прятали сову под лист кувшинки; с трёх копеек давали сдачу рублями и не по ошибке; не верили в задумчивость трамваев, пытались всё сказать словами, голосом рыдали и украшали орденами. Ты протянула руки, вытаскивала из небытия.
Над нами чудо — открыто небо, видно всё. Найдётся пустота и баночка горчицы. На земле горючей пели дифирамбы ветру, вылизывающему солнце языком пустыни. Глухая боль, стучали ложкой в дверь открытую, расставив часовых. Опираясь ладонями о круглую голову земли, смотрели недоуменно на мир, только что родившись, не различая тьму и свет, не зная, что родились счастливыми людьми, здесь встретив, я — твою улыбку, ты — мою тоску.
Худые вести стучат по сердцу палкою слепого, убивает допущенье, возможность не единственных последствий. Куда-то вбок ушедшая печаль — совсем чужая, незнакомая мне жаба — слизнула жир покоя отношений, уверенность неозабоченных развитий, устойчивость опоры. Слов желанью подчиняюсь, пытаюсь разгадать их ворожбой всю отраву до последней точки, расстроить механизм, пружины вынуть, рассмотреть причины, изменений не внести. Но знать, зачем? Такое знанье повисает камнем на шее утопленника и раскрывает череп. Упорно продолжаю мерить шагами комнату — приближаться к пониманью, а ты всё продолжаешь звонков и встреч ненужных карусель. Я терпеливо остаюсь, пришпиленный гвоздями, и улыбаюсь ласково прощанью, неловко соблюдая договор. Я вовсе не участник — зритель. Я ожидаю занавес, когда потухнут свечи, и сладкий дым мне станет укоризной. Остатки сожалений и крупа, и голыми коленями в углу — не нужно мне прощенья. Ты права. Как только остепе́нится индюк, и краснолобый мой петух зарю проспит, и выйдет на дорогу каяться бандит, и обезьяны станут плакать, тебе покажется начало, шаркнет ножкой, присядет у плеча, нашепчет строки, наведёт туману. Он - знак, он — боль, и с этим ничего нельзя поделать. Кто распрямит мне улиц кривизну, в которых заблудилась ты с желаньем заблудиться, и не отнять тебя от скверов, стремительной походки, твоей весны, прекрасных совпадений, аромата чувств, подаренных довольно смело. Мне ждать лишь увяданья, жестоко притаиться, распустить поводья, забросить вёсла — удел довольно странный. Что-то в нас под корень, и боль твоя моею болью может быть. Словами лгут, словами утешают, и словами мы пытаемся понять, не понимая, что больно — значит больно. А хуже — ничего не чувствовать, уж лучше — боль. Ты бинтуешь, серьёзно медицине предалась: и порошкам, и мази — всей аптеке отступлений, почувствовав, другое — смерть, и хуже смерти — расставанье. Но раны человека вечны, они не оставляют никогда, они так ноют к непогоде.
Отвык, чутьё утратил, погрузившись в мир сложных неоткрытых истин и самых странных порождений человеческого рода, где всё лишь знак, где жизнь — обозначенье, любовь и ненависть — лишь убежденье, течение реки дано лишь ощущеньем, памятью чужой, слова — лишь кровь души, искусство из неё, вдохновенье — милость, им не порежешь палец, не откроешь дверь. Смешные люди на ногах из слов, пузатый озабоченный народец. А в мире молока, какая слава? Там гордой поступью, друг перед другом, надуты важностью значений, все выясняют поступленья и тянут в кучу всё: ненужные владенья, обременительные чувства, отношенья. Всех ловят, одного квартирой, других женой и службой, деньгами, странами, идеями, ложной красотой, зелёной тиной и любовью, иногда петлей и громом, рожденьем листьев, дачей, долгом, совестью и голодом, и верой. На веточках сидят, нанизаны, пронумерованы, занесены и перечислены. И подведён итог. Я не ищу спасенья, я хочу умыться, я жду освобожденья, я ненавижу всё, я проклинаю и сгораю. И скоро, окинув взглядом, разложив на клеточки и ясности причины, следствия, мир равнодушный отражением застыл в глазах моих. Скрипит земля, змея скользит, рожает зверь, и кошка окотилась, смеркается. Захлопнуть дверь на танцплощадку красавиц и уродов! Они все мерзки и единодушны в желании своём и праве. Стеклянная страна с кривыми зеркалами. Я так тебя любил туманным утром розовых рождений, не ожидая столь жестокой кары: мук соединений, невозможности примирений, несовпадений, ненужного стремленья властвовать. Не соглашался, что стихии духа неподвластно ничего, что все её победы до первого сучка, что непокорна жизнь, и у неё свои законы, и выправить, стараясь, колесо, хребет себе ломаешь, так всё непокорно. Спасенье простотой, той бюргерской удачей из вина и сыра, которая всегда тебе поможет, если от неё не оторвёшься, в ней чернозём существованья, она рождающая грязь — я с этим не согласен.
Примиренье есть неблагополучье. Улыбки здесь — избалованность мирная солдата, вооруженность пчёл прекрасных. Лягушек пение, к нему прислушиваешься больше, чем к грохоту и гулу городских обвалов. Боярышника ветвь, цветущая в постель — подарки плоти нежной. Словами отбиваюсь от удушья, может быть, спасёт. Я в жизни всё слабее, переношу обид всю тяжесть на бумагу. Неудержимо и бессильно воля, раздавленным щенком, скулит с желанием освободиться, перейти порог, чтобы земля качнулась, и вздрогнула звезда. Обряды совершив, начну пытать я заблуж¬денья, искать по договору с чёртом, остатки страсти. Всё та же повторяемость сюжетов и новые находки на дорогах, протоптанных пророками и молчаливыми святыми, ногами грязными, мозолями и струпьями, и твёрдыми ногтями. Здесь рвут на части тело, гвоздями прибивают руки, сюда влекло прекрасными ходами не поэтического дара. Что-то мне другое подсказывало ясность продолжений, несмотря на остановки, на бешенство страстей, на холод, на участье, на всё, что так мешает или создаёт. И слишком близко подпускал к душе, открытой раной привязывал к себе. Вы знаете, как это просто. Сначала подойти к окну и почесать затылок, погладить кошку. А после сесть стричь ногти на руках, с такою осторожностью движений, и внимательно разглядывать в сумраке и дыме сигарет прячущуюся тайну вещей, готовых к превращеньям по мановению руки. От этого легко покой утратить, обрести величье, встать над судьбой, потом вдруг опуститься к сожаленьям, к больным поступкам и, перевернувшись, со всего размаха об асфальт, с улыбкой безразличной к боли. Боль, она такою силой обладает, заставит вас повиноваться, проникнет глубже, вас всего разбудит и бежать заставит, спасаясь одиночеством, примеркой и выбором ухода, заставит подчиниться и склониться. И вот, у вас больные жесты, и облик ваш больной, и вам пора лечиться.
Всем городом тесно набит маленький автобус, шеей не пошевелить, одни не ждут, а другие к ним едут. Эта окраина была вся в снегу, когда покупали хлеб и апельсины. Здесь не хватило бы Ван Гога, он не работал белым цветом. Двери открывались железнодорожным ключом. А высоко, на окнах были решётки, чья грубая простота не имела ни малейших усилий пристойности и благополучия. Эта жизнь расплывалась тусклым серым цветом, превращая белую недолговечность в грязные ручейки, стекающие в городские подзе¬мелья. На лестнице воняло кислыми щами. Запах говорил о безнадежности. На пачках сигарет писали фамилию, на каждой пачке, и складывали в запираемый шкаф. Здесь каждый был тем, кем хотел быть. Все были мирными, но угнетали несвежие пижамы, остальное принять было легче, но пижамы… Мы были осторожны, не пытались рассматривать специально, а только то, что попадалось на глаза невольно. Чьи-то пальцы сдирали корку с апельсина, и липкий сок тёк по запястью к локтю, тонкие руки болтались в широких рукавах совсем свободно. Апельсины запивали молоком и ели вместе с колбасой и вареньем, успевая ещё разламывать булки и запихивать куски в рот. За одним столом — нет, за всеми. Это не имело опоры ни в чём придуманном. Мы смотрели на один стол и старались другие не видеть, но банальность происходящего заставляет замереть — мать кормит сына, великовозрастного, с толстым носом, из полулитровой баночки, а он хватает руками всё принесённое без разбору. Еда привлекает больше, чем остальное. Врачей в этой компании не видно. Наш знакомый шутил и щёлкал пальцами, только вот тоже ел всё подряд, не обращая внимания на необходимые сочетания продуктов, было ему всё безразлично, кроме еды и поименованных сигарет. Человек — это всегда подавление. Человек — это всегда подавленный.
И движение воздуха, и птичий пух могут такой тяжестью лечь на страницу, что не сдвинешь ни одного слова, и даже на букву не хватит сил.
Чёрный перрон от холода омертвел, поезда чертили свои пунктиры, давая почувствовать объём мрака, подкрадывающегося по рельсам к самому горлу. Если долго стоять на снегу, даже приплясывая, ветер оборвёт ваше тепло по листику, как бы вы не пытались скрыть его наигранной бодростью и толчками опьяневшей крови. Странное прощание, после которого проваливаешься до утра, и не то засыпаешь, не то умираешь — лёгкие минуты, не врезающиеся в память, минуты нашего отсутствия, минуты сна и забвения. Провал земного пребывания, порхание лёгкое иногда уносит от каменной тяжести бытия. Тебя отрезает от всего, и мчишься в невидимом пространстве и ничего кругом — один ты. А там остался перрон и гвоздями изрешеченная ночь, глухой город и твоя походка, скользящий шаг, и тень на мраморной стене следа не оставляет.
Снега на службе, сугробы охраняют застывшие леса, опасные дороги, всё замкнуто морозом, далью, долгом, всё превосходит нас, и мы бессильны, и в снега уходим. Ох, шальная арестантская в полосочку страна. Ещё не поздно затеряться в ней. Ещё мороз и яблоки здесь рядом. Снежинок опаденье навстречу мчаться своему теплу. Ещё есть рыба-пикша и дома-восторги, хоромы, терема заброшенных стараний, ещё есть воздух. А мне, хотелось, чтобы замело чужие города, и оборвались нити рельс, и мы остались в своём тепле, в своих снегах. А там, пусть кружит, пусть несёт горбатая старуха на метле, свистит в два пальца, карлик и петух играют в карты. Из черноты, из мрака придорожного, из мокрого угла и лунного света бездушной глубины, головы, застывшие до хруста, со стершимися лицами, заняли престолы, они теперь в тепле за письменным столом и ноги положили на него. И утренней порой молчит петух, он заигрался в карты, и нечисть сладко спит, чтоб днём проснуться. А ночь пуста, она давно пуста, переселился страх и всё давно забыто.
Невинность обольщений, наивность блужданий — желание зацепиться за нечто выходящее за пределы обыденности. Есть сферы опровергающие, продолжающие и неподвижные, куда тоже эмигрируют, но гораздо реже. Ценность этих сфер превосходит все остальные, их наркотизирующее действие абсолютно, неподвластно разочарованию, их совершенство всегда поразительно, их музыка звучит, она неистова, её тональность слишком высока, она говорит об упадке и томительном конце, о длинной очереди будущего скучного серого, в котором эта высокая нота всегда будет упрёком. Опасность нашей эпохи слишком явственна. Увлечение сентиментальным, легко и сразу воздействующим, не требующим никаких усилий, грубо давит на слёзные железы сердца. Наше время, время неспособных воспринять сложную музыку духа, и не то чтобы не воспринимающих, но отказывающих, с какой-то лёгкостью ненужности, необязательности, благой необходимости страданья. Эпоха утратила способность оценивать страдание, и высокомерие иронии превзошло всё, даже техницизм и научность.
Я занимаюсь ненужной импровизацией, когда существуют точные законы взаимоотношений, давно исключившие меня из этой игры, и всегда напоминающие о себе при малейшем отклонении. И удержаться возможно только в искусственном климате, которым пользоваться отказались при отрицании justitia того Суда, которым судимы будем, и этому с энтузиазмом аплодировали до тех пор, пока молочная кислота не заставила опустить руки.
Сверкнула бронза под единственным лучом слепого весь день солнца, и в каждом пустяке ищи́те знак. Здесь выбор непонятен, иное вдруг зашевелит, разбудит остротою, болью — примерные желанья, засохшие цветы, вкус пива, осторожность ветра и бледно-синее лицо рассвета, а иное совсем заглохнет и забудется. А память наша, все расставит по-другому, то выбросит, а это сохранит. Тут цифры, бешенство страстей, болезнь, присутствие земного притяженья, какая-то забывчивость, и место скука заняла, небрежно развалясь, и мы поим её чаем, играем с ней, а проводить забудем.
И опять в полусвете ночном, |
Примечания
- fecit — «сделал» (надпись на картине после подписи художника) лат.
- Introductio — введение, лат.
- Alter ego — второе я, мой двойник, лат.
- Theme aeternam — вечная тема, лат.
- Cave! — Будь осторожен! Остерегайся! лат.
- Tristia — печаль, лат.
- Sensus veris — чувство весны, лат.
- De visu — воочию, своими глазами, как очевидец, лат.
- Ad vocem — к слову заметить, лат.
