Моя повесть (Сенькин-Садовский)

Моя повесть автор Николай Трофимович Сенькин-Садовский (1914—1999)

Дата создания: 1992. Источник: Моя повесть./ Под ред. Ю. Н. Смирнова. – Бишкек (бывш. Фрунзе): Самиздат 12-3-5, 2013. – 31 с.

КРАТКАЯ ИСТОРИЯ СТАРШИХ СЕНЬКИНЫХ

Если в Москве поехать на Курский вокзал, взять билет до станции «Тумская» и сесть в поезд, который идёт через Владимир, Гусь-Хрустальный, Великодворье (где, как и в предыдущем известном центре, также есть стекольный завод), то можно попасть в село Туму, где и заканчивается ширококолейная дорога. Пассажиры часто путали Туму с Тулой, поэтому станцию села Тумы стали называть «Тумская».

Сама Тума никакими достопримечательностями не обладает кроме перемены железнодорожной ветки с ширококолейной на узкоколейку, которая идёт до Рязани, вернее до «Солодчи», её пригорода, так как через Оку нет железнодорожного моста. От Тумской до Рязани — 78 вёрст. Но нам нужно сойти на 12-й версте от Тумы у станции «Потапово» на левую сторону, и на попутной лошади или пешком пройти по лесу до первой на пути деревни Ивкино, которая стоит на лесной опушке.

Деревня Ивкино Спас-Клепиковской губернии, Бусаевского уезда; в ней было 13 фабрик: две кирпичные с локомобилями и 11 деревянных, в каждой по одной чесальной машине, приводимой в движение одною лошадью. На фабриках обрабатывали стебли льна, собирали в кипы и отправляли в Москву.

В этой деревне жил мой дедушка Андрей Алексеевич. Он и его родители занимались земледелием, а зимой подрабатывали кто как мог, в основном, извозничали, иные уезжали за в другие деревни, сёла на большие фабрики, а весной возвращались домой. Дедушка всегда говорил: «Нужно так работать, чтобы с тобой все здоровались», и он уезжал в поле раньше всех, а приезжал позднее всех, уже затемно. Как-то работая на извозе, он с товарищами возвращался из Москвы порожняком, ехал на санях последним, и на него напал волк. Дедушка не стал звать на помощь товарищей, а засунул волку в пасть руку как можно глубже — волк и задохнулся. В память об этом случае — волчья шкура.

Дед был умный, находчивый, сильный, всё умел делать. Дома у него было много различных инструментов, и его сыновья и внуки могли ими пользоваться. Уезжая на зиму к богатым фабрикантам, он работал у них приказчиком честным, дельным, сообразительным, умело делал барыши. После и сам решил завести своё дело. Построил свою кирпичную фабрику, вторую в нашей деревне. Приобрёл локомобиль, машины, электрифицировал всё своё хозяйство, и если бы не революция 17-го — во всей деревне было бы электричество. Но новые власти фабрику у дедушки отобрали. По весне хотели вывезти на лошади локомобиль. С фабрики-то его вывезли и дотянули до леса, а там тяжеленный механизм бросили ржаветь под дождём, так как снег растаял, и везти на санях до Спас-Клепиков стало невозможно. Так на глазах у деда всё постепенно и растащили, однако самого не арестовали. Он жил дома и работал так, как и прежде, когда, даже строя фабрику, поле не бросал и всегда выезжал в поле раньше всех.

У дедушки было две дочери и три сына. Дочери вышли замуж и уехали к мужьям: Елена — в Спас-Клепики, а Мария — в Туму. Старший сын Трофим воевал в Мировую, затем перешёл в Красную Армию; средний — Григорий жил и работал в Рязани счетоводом, младший — Алексей учился там же на землемера.

Так все дети разъехались и оставили стариков одних, а им было уже трудно работать, и они тоже уехали из Ивкино. Дедушка выехал сначала в Нижний Новгород, а бабушка — в Москву к сыну Алексею, работавшему к тому времени в землеустроительном учреждении. Через несколько лет там она и умерла. Дедушка через несколько лет поехал к старшему, Трофиму в Чимкент, где тот работал в Облторготделе по снабжению. Там по слухам жена Трофима Андреевича увидела якобы у деда несколько старых золотых монет и отравила его. Соседи хотели возбудить расследование, но дело якобы замяли, подкупив следствие. Однако за правду ручаться трудно, так как слышанное ничем не подтверждается.

Трофим Андреевич, живя в большой семье, во всём помогал отцу, а в 1912 году женился на Клавдии из деревни Гришино, в семи верстах от Ивкино. Деда по матери я совсем не помню, говорят, он много пил и пьяного его, бывало, гвоздями приколачивали к лавке. Сватья видно не дружили. Клавдия родила двух сыновей — Николая и Александра, и двух дочерей Ольг: первая Ольга ещё малюткой умерла. Мужа Клавдия видно не любила: когда его взяли на войну, и второй Ольге было 8 месяцев, она с каким-то мужиком уехала от нас. Но прожили они недолго, мужик этот умер, и мать хотела вернуться в семью, однако дедушка её не принял. Нас воспитывали дедушка с бабушкой даже и тогда, когда с войны вернулся наш отец.

В период НЭПа отец поехал в Туму к сестре Марии, где они вместе с её мужем Сергеем открыли хлебопекарню и магазин. Отец умел выбирать муку, и хлеб выпекался отменный. Помню, как снималась проба с ночной выпечки. Рано утром отец сам заходил в пекарню, брал её тёплый каравай и пальцем надавливал на верхнюю корочку, сминая хлеб почти донизу. Если затем корочка не поднималась до прежней высоты, заставлял перепекать всю партию. В 1927-м отец почувствовал, что НЭП стали прижимать, закрыл свою пекарню и уехал в Москву, где устроился бухгалтером в МГЭС (городскую электростанцию)'. Но вернусь немного назад. Ещё во время НЭПа в Туме жил лавочник Кузнецов, молодой женатый сын которого заболел и вскоре умер — осталась вдова с трёхлетней девочкой, вот их и подобрал наш отец, женившись во второй раз. Семья наша теперь увеличилась — мачеха Шура и девочка Галя, а через год появилась сестра Нонна — вот эта семья и очутилась в Москве, но ненадолго. От учреждения отца направили в Туркестан на строительство Турксиба. Потом он с сыном Александром ездил в Маргушевань, но там не было русской школы, и они уехали в Чимкент, куда и собралась вся семья кроме Николая, который остался в Москве.

После окончания школы брат Александр уехал во Владивосток в морскую школу, сестра Ольга — в Тюлькубас учительницей в школе Садвинтреста. Галина вышла замуж во Львове за зубного техника, Нонна — в Ташкенте за прораба Жилстроя.

Во время войны Николай с семьёй был эвакуирован в Башкирию — с женой Марией, сыном Вячеславом и тёщей. Отец вызвал к себе в Чимкент, поскольку он работал уже в Манкенте в военном госпитале по части снабжения, «снабжая», конечно, и себя. А через месяц, видя неблагополучие в семье, он предложил Николаю: «Ты живи, а твоя семья пусть уходит на все четыре стороны». И все они ушли, но вместе с Николаем.

После войны отец купил дом, из которого все теперь разъехались. Юра, муж Нонны уезжает под Москву в Химки, где получает квартиру, а отцу предлагает продать дом и жить в Ташкенте в бывшей их квартире, как они и сделали. Но жить под старость в незнакомом городе одним оказалось тяжело, и, продав квартиру, они переезжают к детям в Химки. Юра с Нонной выделяют им в своей квартире одну комнату.

Отец уже часто болеет, и хоть имеет на сберкнижке около сорока тысяч, подаёт в суд на алименты, после чего сыновья Николай и Александр высылают ему ежемесячно по 20 рублей. Уже после смерти отца продолжали платить мачехе, но узнав, что у неё в сберкассе лежат тысячи, а живёт она на всем готовом у Нонночки, платить перестали. Отец умер в 86-летнем возрасте.

МОЯ ПОВЕСТЬ

Старший сын Николай Трофимович Сенькин родился 13 марта 1914 года в деревне Ивкино. Вот родился человек, которому суждена большая трудная жизнь. И жизнь началась, я стал брать пример с взрослых, и что помню — напишу.

В нашей деревне на завтрак пекли блины из гречневой муки. И вот когда мы однажды приехали в соседнюю деревню Гришино, и меня почему-то оставили там в доме одного, то заглянув в горшок, с которого только что слез, я нашёл ложку и стал доставать кучки из горшка и размазывать их по столу. Когда наконец вернулись родители, то увидели, что весь стол размазан моими «блинами». Вот ещё случай. Родители как-то взяли меня с собой в Туму, на вокзале отец купил билеты только себе и матери, и когда в вагон вошёл контролёр, отец достал и приготовил эти два билета, я спросил: «А мой билет?» — «А тебе не взяли. Видишь, дяденька прокалывает компостером билеты, а раз у тебя нет, так он тебе проколет ушко». Тогда я моментально забрался в белой рубашке под лавку, и родители меня чумазого еле вытащили оттуда.

Однажды отец привёз меня в Москву и повёл в Кремль. Охранники не хотели меня пускать, но отец упросил и нас пропустили. Отец показал мне Царь-колокол и Царь-пушку, потом пошёл по каким-то делам к Калинину, а меня, зайдя в кабинет, оставил в приёмной. Мне показалось, что я очень долго сижу, и я подумал, что отец нарочно меня оставил, чтобы отделаться от меня, и стал реветь. Отец сразу вышел и спросил: «Ты что плачешь?» Я сразу ответил: «Есть хочу!» — «Сейчас я закончу, и мы пойдём в столовую». Через несколько минут мы действительно оказались в столовой, и хоть я не очень был голоден, отец взял борщ и второе. Борщ оказался очень вкусным, и этот вкус я помню до сих пор. Уже потом, работая в Опере во Фрунзе, когда в 1960-х годах мы были в Москве на гастролях и как-то мы с Амосовым обедали в ресторане у Столешникова переулка, я снова ощутил подобный вкус, но, к сожалению, мне тогда не удалось выяснить, какую приправу там добавляют.

Рос я в деревне и учился там же в здании фабрики, приспособленном под школу, где я окончил 2-й и 3-й классы, потом в Туме меня определили в 5-й класс, но я просидел целый год, а никаких знаний не получил, поэтому в 6-й класс меня не перевели и на этом моё образование закончилось.

Я часто ездил в Туму, а тут вдруг мне запретили там бывать месяца два, и я остался в Ивкино, а в это время наш отец женился там на Александре Кузнецовой родом из деревни Порахино. Её портрет я как-то увидел на витрине в Рязани у фотографа Кувшинова.

В Ивкино с нами своё свободное время проводил дядя Лёня: он делал нам игрушки, учил нас грамоте, рисовал нам. Помню, нарисовал портрет отца в военной форме, и когда он вышел, я решил подрисовать на портрете кишки, за что мне изрядно попало.

По разрешению дедушки я построил во дворе театр-шалаш, устроил сцену и зрительный зал на четыре человека. Ольгу и Сашу против их желания я назначил актёрами. Потом уже в Туме, где я учился в 5-м классе, а в свободное время мы с двоюродным братом развозили хлеб из пекарни в чайную Буянова, в наш и ещё какой-то магазин (торговал в нашем магазине Анатолий, старший брат Андрея), и здесь у нас продолжался театр, вернее, цирк. Артисты — я и Андрей, раздобывшие верёвочную лестницу и трапецию. Представления проходили на заднем дворе у тёти Мани. Во время одного из них я случайно упал с лестницы головой вниз, заболела шея и я наверное целый год ходил с наклонённой набок головой, отчего меня в школе дразнили «кривошеей».

Ещё я очень любил играть в футбол, что изменило потом многое в моей жизни. Играя как-то маленьким резиновым мячом, я собирался сильно ударить, но промахнулся и в правом тазобедренном суставе что-то случилось. Как потом оказалось, поперёк сустава легла какая-то жилка, но вначале я даже не обратил внимания, потом стало болеть, а однажды как будто что-то внутри пролилось, ниже сустава стало краснеть, позже прорвалось и потёк гной — то заживёт, то снова нагноится.

Тогда же отец закрыл пекарню и снял в аренду дом напротив аптеки, где мы стали жить всей семьёй. Но жили вместе недолго. Отец уехал в Москву и устроился там на работу, нам с мачехой было несладко. Однажды в Туму приехали набирать рабочих на лесозаготовки, записали и меня по причине моего большого роста тогда. И вот, ничего не сказав домашним, я уехал на станцию Черусти — километров за 40 поездом и ещё 10 — пешком от Тумы. Было лето и жили мы в палатках, пищу готовили себе сами. Как-то дали мне пшена килограмма два, а готовить я не умел и сварил сразу четверть — так что для моей «каши» не хватило всей нашей посуды. Позже люди помогли, и я готовить научился. Но мачеха меня все же разыскала и увезла домой, где ждало письмо от отца, в котором он звал меня лечить ногу.

Итак, я в Москве, где доктора признали туберкулёз от быстрого роста и плохого питания. Питание тогда и в Москве было неважным. Но доктора меня подлечили, а отец подкормил благодаря основанным в то время Торгсинам. Тогда же я начал работать.

Отец устроил меня в Москвотоп истопником, вернее, кочегаром. Вначале я работал на Тверской у Елисеевского магазина, но ездить было далеко — жили мы тогда на Земляном валу недалеко от завода «Манометр», куда меня и перевели. Здесь в маленькой котельной работало нас трое — старший истопник и два кочегара. Слушать их разговор мне было дико: мат был в каждом слове; и меня они считали «маменькиным сынком» у них на побегушках. Но однажды мне это надоело и я так выругался, что они выкатили глаза: «Ну, этот парень наш, даже трёхэтажным!» И с тех пор стали относиться даже с уважением. Позднее эти мои товарищи по работе попались на воровском деле, которым видно промышляли и раньше, и за которое отдали свою жизнь.

Что я любил в свое дежурство, так это брать дешёвую конскую ливерную колбасу, бросать её в топку горящего котла и обжаренную ещё с дымком есть и угощать своих гостей. А ко мне часто заходил брат Саша и двоюродный — Андрей, который скитался тогда по Москве и работал на разовых работах.

Когда мой сезонный стаж в Москвотопе завершился, я как член профсоюза в 1929 году обращаюсь в биржу труда, которая определяет меня на учёбу в ШУМП (школу учеников массовых профессий) при электрозаводе. Я уже щеголял тогда в новом костюме, купленном на свой первый заработок за 36 рублей (самый лучший стоил 75 рублей, но мне понравился этот, за 36).

Этот ШУМП я окончил за 4 месяца вместо 8-ми по плану, сделав молоток, плоскогубцы и шабреный куб, и меня ещё с двумя умельцами — тёзкой Каргашинским и Демьенюком переводят в электроламповый цех электрозавода, где делались вакуумные лампы. Здесь мы постепенно научились промывать насосы доверенных нам для ремонта автоматов водой, а выданным для этого спиртом «промывать» свои желудки. В результате некоторые сваливались сразу после звонка прямо в цехе, некоторые умудрялись ещё пройти через проходную, а то и дойти до трамвайной остановки, которым я с трудом помогал влезть в трамвай и сам уезжал в Черкизово, где было наше общежитие. Потом общежитие перевели на Тарасовку, что примерно в сорока километрах к северу от Москвы. Но моя нога и тут дает о себе знать, и меня переводят в табельщики. Эта работа мне нравилась больше по причине, о которой напишу позже.

На заводе был самодеятельный кружок игры на балалайке, которым руководил артист Иванов-Радкевич. Я прошёл школу игры, выступал уже в самодеятельных концертах и даже по заводскому радиоузлу. Занимался и в драмкружке, выступая в спектаклях и скетчах, иногда даже пел. Руководил кружком сын Марии Владимировны Осиповой, также руководившей музыкальным кружком на швейной фабрике недалеко от электрозавода. И когда мне нужно было петь по ходу скетча, я часто занимался с Осиповой. Как-то она решила поставить оперу «Евгений Онегин», в роли Онегина имея в виду меня, и мы начали разучивать.

Однажды на работе у меня сильно заболел живот. Осмотрев в санчасти завода, срочно отвезли в больницу, — признали гнойный аппендицит и сделали операцию. Делали долго, так как разлился гной, потом целую неделю не давали есть. Когда меня выписывали, предупредили, что кушать нужно очень мало, иначе могут лопнуть швы. Но выйдя из больницы, я сразу направился в столовую, где съел целых два обеда. К счастью, всё прошло благополучно, появился даже шикарный аппетит, хотя я и раньше не страдал. Ещё в Ивкино, когда мне было 6 или 7 лет, бабушка взяла меня с собой на свадьбу к староверам. Там подавали их любимое блюдо — «жиднички», это отварные и затем поджаренные мыши. И хотя бабушка предупреждала меня не есть, они оказались такими вкусными!

Во время работы над «Онегиным» мне понравилась Татьяна — работница ткацкой фабрики Мария Ивановна Козлова, которая впоследствии стала Сенькиной. Наш завод покупал в Большом театре ложу на целый сезон, и на каждый спектакль мог послать по 10 лучших работников, а следить за порядком доверялось табельщику, то есть мне, поэтому я и себя не забывал. Я должен был принять вечернюю смену, затем к 11-ти — вернуться и принять ночную. Так я побывал почти на всех спектаклях Большого, а на многих — по нескольку раз.

Репетируя и разучивая «Онегина», мы с Марией постепенно сближались и, поскольку езда в Тарасовку, общежитие занимала много времени, она предложила жить у них, и мы поженились. Нога моя совсем разболелась, и меня от завода направляют в тубдиспансер, где профессор Москвин предложил ампутировать ногу, так как стала чернеть кость. Мария советует выписаться из диспансера и показаться известному гомеопату. Этот врач работал в Кремлёвской больнице, где имел два кабинета — гомеопатический и аллопатический. Мы пришли к нему домой на ул. Кирпичной, параллельной ул. Вольной, где жила Мария. Он посмотрел и спросил: «А ты веришь, что я вылечу?» — «Если бы не верил, не пришел», ответил я. «Будем лечиться пять лет, тогда всё совсем пройдёт, но нужно больше ходить и вовремя принимать лекарства», и выписал мне 4 лекарства с рецептом принимать их по очереди через 15 минут, а также делать компрессы из настоя ноготков и затем накладывать мазь белладонны. В результате через неделю прошла боль, через два месяца закрылась рана, но я целый год продолжал лечение строго по рецепту, второй год по совету врача стал пить лекарства два раза в день, через год — один раз, и у меня всё прошло. «Онегина» мы пели на смотре в Измайловском парке. Комиссия поздравила нас с успехом, а мне сказали, что я пою «не своим голосом» и посоветовали обратиться к хорошему педагогу. И Мария повела меня к басу бывшего Императорского театра Василию Васильевичу Осипову (однофамильцу Марии Владимировны). Тот направил меня к профессору Заседателеву, у которого лечились и наблюдались Собинов, Шаляпин и многие певцы Московской консерватории. Профессор заключил: «Обличье басовое, а связки теноровые». Но Осипов заниматься отказался, сказав, что «голос у меня не для певца», и мне больших трудов стоило уговорить его. Тогда он поставил условия: заниматься пять раз в неделю и по 25 рублей в месяц. При этом он всегда говорил: «Зря мы занимаемся, только время тратим», и только на четвёртый год занятий предположил: «Пожалуй, что-нибудь получится». Прозанимался я у него 8 лет с 1934 года.

Работать я продолжал на заводе, но получил повышение: из табельщиков меня перевели в счетоводы. В 1937 году у нас родился сын Вячеслав. Мы купили фисгармонию, разучивали оперные партии, я продолжал занятия у В. В. Осипова, но к нему было очень далеко ездить на 22-м трамвае, метро ещё строилось. Тогда я решил уйти с завода и устроился на Центральный телеграф счетоводом, чтобы в обеденный перерыв ходить заниматься, так как Осипов жил рядом, по Огарёва, дом 3.

Итак, трамплин подготовлен, пора «прыгать» в искусство. Объявлено прослушивание в хор Большого театра, явилось более 300 человек, на второй тур — 26, третий проходил в Бетховенском зале Большого, прошло 11 человек, в том числе и я. Когда пришёл оформляться, мне заявили: «Вы не прошли по анкетным данным». Пишу письмо на имя Сталина, и через неделю меня вызывают в театр оформляться. Но Осипов не советует: «Вы хотите быть солистом, а попадёте в хор Большого, так и останетесь хористом, да и по анкетным данным, если (не дай Бог) что-нибудь случится в театре, в ответе будете Вы». А я уже счастлив тем, что Осипов меня называет солистом, хотя недавно мы пели вместе с ним в концерте дуэт из «Русалки». Пробуюсь в хоры Данилина и театра Станиславского, но получаю отказы. Организуется хор Московской филармонии Лузенина и Птицы, куда меня и берут с окладом 600 рублей в месяц, тогда на телеграфе я как счетовод получал 450 рублей. Перехожу в филармонию и продолжаю заниматься с Осиповым. Но наши отношения с Марией сильно ухудшаются, домой я стал приходить очень поздно, а иногда и утром — концерты филармонии проходили не только в Москве, но и за городом. Тогда я прихожу к убеждению: артисту надо жениться на артистке.

Был такой случай. Прихожу к Осипову на занятия, а у него сидит дирижёр Томской филармонии, который набирает солистов. Осипов предлагает меня, я пою арию Рудольфа «Холодная ручонка» и слышу от дирижёра: «Я Вас с удовольствием беру, если Вы поедете в Томск. Но у меня сейчас кончились деньги. Завтра я уезжаю и высылаю Вам подъёмные». Это было 21 июня 1941 года, а 22-го началась ВОЙНА.

Хор наш расформировали, некоторых направили в бывший хор Дмитриевского, после смерти которого ставший Свешниковским. Детей и пожилых стали из Москвы отправлять в эвакуацию. Мария с сыном и матерью эвакуировались в Стерлибаш. Через несколько дней Свешников заявляет: «Завтра все мужчины, в том числе и я, идём в ополчение!» Ко мне подходит один тенор, член партии Цыцин, и спрашивает: «Ты тоже пойдешь?» — «Ну как же, ведь и сам Свешников пойдёт!» — «Держи карман шире! Давай пойдём и посмотрим». Везде была полная неразбериха, беспорядок — сажали на машины и увозили. Но мы ушли домой. На другой день как обычно была репетиция, и нас спросили, почему мы вернулись. Я сказал, что из-за моей больной ноги меня отпустили. А репетиции продолжались под руководством «не уехавшего» Свешникова, что и требовалось доказать.

Потом меня вызвали в военкомат, прочитали моё освобождение от военной обязанности и направили в институт экспертизы. Там я пролежал неделю, и мне подтвердили освобождение. Как-то обращается ко мне всё тот же Цыцин: «Я назначен начальником эшелона для эвакуации работников филармонии и их детей в Новосибирск. Поедешь со мной помощником?» — я согласился, и через несколько дней мы уехали. Пока поезд шел до Свердловска, людей в нем сильно поубавилось — сходили в дороге к родным и знакомым. В Свердловске обращаюсь к Цыцину: «У меня жена и сын в Стерлитамаке, мне бы надо в Уфу». Тот даёт мне освободившиеся три вагона, и после ночи пути рано утром я в Уфе. Днём зашёл в оперный театр, но главный дирижёр был в отъезде. Уже вечером приехал в Стерлитамак и на попутной лошади попал в райцентр Стерлибаш.

Мария совсем не ожидала моего приезда, очень обрадовалась и вначале всё пошло хорошо. Она уже работала бухгалтером в колхозе, у меня намечалась работа в концертной бригаде. Мы купили козу и приготовились встречать холодную зиму. Но всё взбаламутил отец своим письмом из Чимкента. В нем он писал: «Вы там будете одни, а в холода замёрзнете…». В общем, Маруся захотела тепла. И хотя в поезд пришлось влезать через окно, всё же доехали до Чимкента. Встретили нас хорошо.

Вот одно раннее воспоминание об отце. Когда я ещё учился в ШУМПе, отец мне дал 800 рублей перед своим отъездом в Туркестан. Когда потом приехал через год, первым делом проверил мою сберкнижку — там было 770 рублей, и он остался недоволен. Тогда я снял все деньги, занял у товарищей 30 рублей и все 800 возвратил отцу. Тот взял и спросил: «Кем ты хочешь быть?» — «Артистом!» — «А я думал — инженером». — «Инженером с трехклассным образованием?» — «Ну как хочешь, но тогда я тебе помогать не буду». — «А я и не прошу». Вот какой разговор у нас тогда состоялся.

Теперь отец по мобилизации работал снабженцем военного госпиталя в Манкенте, от Чимкента километров 25. Естественно, снабжал и нас, привозя оттуда ящиками колбасу, масло — всё, что нужно. Да, но ведь и мне надо устраиваться, а работы нет — наехало много эвакуированных, и все места заняты. Тут ещё, как я уже писал, отец заявляет: «Ты живи, а они пусть уходят!» «Они» — это его родной внук, моя жена и тёща. Зачем же тогда звал?

Наконец нахожу работу: нужен бухгалтер во вновь образованное карточное бюро. Дело новое, поэтому пришлось взять в библиотеке книжку и позаниматься — в итоге устроился. Устроилось и с питанием, у отца была корова, и мы стали покупать у него молоко. Но работать было страшно: я должен был выдавать карточки без документов, по телефонному звонку. Но к счастью в Чимкенте открывается филиал Казахской филармонии под руководством некого Шприцмана, который согласился назначить меня в концертную бригаду, где концертмейстером работала его жена. Он даже дал мне комнату, куда мы и переехали. У отца я выпросил на время только кровать, ведро и гитару. Наша бригада ездила с концертами по колхозам, где платили нам продуктами, часть которых мы продавали и привозили, сколько могли привезти. Жили хорошо, сытно.

Когда немцев отогнали от Москвы, тесть прислал вызов и Мария со Славой и тёщей уехали в Москву. Тут же явилась мачеха с письмом от отца, в котором тот требовал вернуть кровать, гитару и ведро. «Пусть отец будет спокоен, буду уезжать — верну не только то, что взял, но и всё, что здесь нажил!» Когда после этого я получил вызов из Министерства культуры, привёз отцу всё взятое, а также стол, стулья, кастрюли и другой скарб, поблагодарил его за всё хорошее и уехал, кстати, и на радость городских властей, которым по телефонному звонку выдавал карточки. По дороге на станции у Аральского моря купил два ведра соли, из которых одно выменял в Рязани на водку, а другое вместе с водкой привёз в Москву. И вот семья была бы в полном сборе, но младший брат Марии не вернулся с фронта, и он него до сих пор нет ни слуху, ни духу. Я узнал, что московский композитор Новиков организует профсоюзный ансамбль песни и пляски. Я обратился к нему, он меня послушал и зачислил в ансамбль. Давали концерты в клубах, на предприятиях, ездили даже в Сибирь на гастроли.

Есть у меня очень хороший друг — Виктор Александрович Иогансон. Мы вместе с его женой Верой Павловной Лапиной работали в Филармоническом хоре, даже отдыхали вместе под Малоярославцем в деревне Бородино прямо в той избе, где по преданию останавливался Наполеон, в общем — друзья до гроба. И вот когда я вернулся из эвакуации, он предложил мне подучиться в Гнесинском училище. Там как раз нужны были тенора, и одновременно с работой в ансамбле я целых полтора года занимался в училище — очень мне понравились уроки с Марией Вениаминовной Юдиной — помню, с нею я делал «Чёрную шаль» Верстовского. Я может быть и закончил бы училище на Собачьей площади, если бы не случай, происшедший в 1944 году.

Наум Григорьевич Фрид, художественный руководитель вновь организованного Новосибирского Оперного театра, приехал в Москву и с дирижёром Большого Сливинской проводили прослушивание солистов для театра. Я пел арию Дон Хозе и Песнь Вакулы, и Сливинская предложила Фриду взять меня. Фрид спрашивает: «В Новосибирск поедете?» — «Я сейчас в Гнесинском учусь». — «Ну что же, у нас и доучитесь». Тогда я сказал: «Поеду!» — «Приходите в субботу в 17 часов к Новосибирскому поезду, вагон пятый, я буду там. Вот Вам 800 рублей, и я жду Вас в субботу».

Во время войны мы получали карточки, в том числе и на папиросы, и я начал курить, а когда получил эти 800 рублей, то вышел и все папиросы из кармана выбросил в урну. Пришёл домой сверхсчастливый. Но Мария заявляет: «Я из Москвы никуда не поеду!» — «Но ведь я ещё перед свадьбой говорил, что в оперу — хоть на край света, а это ведь большой город!» — «Ты езжай, а я не поеду». И я в назначенный день уехал.

В Новосибирске меня временно поселили в кабинете директора. Но прослушаться у Исидора Аркадьевича Зака я не могу — простудился в дороге. Наступает новый, 1945-й год, я сижу в кабинете директора один, раздаётся телефонный звонок — это секретарь приглашает на встречу Нового года, объясняет, как добраться. Оказалось, её муж — директор танкового завода. Конечно, застолье было шикарное, мы веселились в предчувствии конца войны — наши войска уже были в Германии. Молчал я до 16-го января, да и то пел нехорошо, и Зак определил меня на второе положение. Я пел Чаплицкого, Трике и дворника в Севильском, но не пропускал ни одной спевки и репетиции, хотя был занят в спектаклях. Я приходил в театр к восьми часам и занимался там самостоятельно. Таких, как я «певцов-самоучек» оказалась там целая группа — мы занимались каждый в отдельности, а затем собирались вмести и делали замечания, поправки. Первой познакомилась со мной Валя Берникова, которая много рассказывала и хвалила свою подругу Женю Смирнову, которая тогда лежала в больнице. Когда её выписали, мы все подружились — Смирнова, Берникова, Киселёв, Мясникова, с которой я пел в концертах дуэт Бомелия и Любаши из «Царской невесты», а с Женей — дуэт Андрея и Оксаны из Запорожца. Женю я очень полюбил, она действительно была очень хорошим человеком и отвечала мне взаимностью, хотя я признался, что в Москве у меня жена с сыном.

Когда в Новосибирске я работал на радио, там поставили «Бориса Годунова» и пригласили Зака подирижировать. Тот пришёл, осмотрел всю труппу и между ним и постановщиком состоялся такой разговор: «Я не вижу Самозванца». — «Вот, Сенькин». — «Это не Самозванец!» — «Но нас он вполне устраивает». — «Тогда я дирижировать отказываюсь!» — «Как хотите…» И Зак ушёл. В итоге, дирижировал также приглашенный Гинзбург, и передача прошла успешно. Из этого случая видно, как трудно исправить первоначально «поставленный штамп».

Мы с Женей жили одной жизнью, она в гостинице, а я в своей комнатушке. И вот 8-го мая наконец она приходит ко мне, и после первой проведённой ночи ещё нежась в постели мы слышим: «Война окончена!» — так этот праздник стал и народным, и НАШИМ — началом нашей с Женей совместной жизни.

Как-то в Новосибирский театр приехал один пожилой дирижёр, но не поладил с Законом и собрался уезжать. Он видно посещал наши утренние занятия, потому что подошёл ко мне и предложил: «Не хотите ли поехать в Пензу на ведущее положение?» Я согласился. Но Зак о моем уходе и слышать не хотел. Наградили меня даже медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». И мне стоило больших усилий уговорить Зака, чтобы он завизировал моё заявление об уходе после окончания сезона. Женя тоже была отпущена Заком, и вот мы уезжаем вместе из Новосибирска, но только в разные стороны — я в Архангельск, а она — в Саратов и прощаемся, как думаем, навсегда. Пензенский театр в это время на гастролях в Архангельске, куда я приезжаю и пою в Онегине Ленского. Этой оперой завершаются гастроли, меня зачисляют в штат, театр идёт в отпуск, а я еду в Москву отдыхать.

С Марией мы жили плохо — все время ругались по мелочам, особенно ухудшились наши отношения во время работы в хоре Московской филармонии. Ей хотелось, чтобы я ревновал. Работала она бухгалтером на 24-м заводе по выпуску моторов для самолётов и часто говорила, что за ней ухаживает какой-то инженер. Но это видимо были выдумки. Как-то у Марии появился перстень с изображением золотой птички и с маленькими часиками в клюве. Как она мне сказала, «он» ездил за границу и привёз их ей в подарок, которым она не очень-то дорожила, потому что когда вскоре он пропал, она ничуть не горевала — я волновался больше, ведь она могла подумать на меня. Но она ничего не сказала, и тогда я подумал, что она просто у кого-то брала этот перстень на время. Потом так же появилась и так же затем исчезла красивая сумочка — очередной «подарок» ухажёра. Но всё было напрасно, «не помогало». Однажды они вместе с тёщей напекли пирогов и сели все за стол. Ничего не подозревая, я взял свой пирог, чтобы угостить сына — вдруг у него выхватили из рук и унесли на кухню. Славик даже заплакал и ему подали другой, а я вообще не стал есть.

Теперь надо ехать в Пензу на работу, я спрашиваю: «Поедешь?» Она отвечает: «У папы сейчас отпуск — возьмём его с собой?» Я согласился, и мы поехали. Приняли нас хорошо, у меня началась интенсивная работа — надо было входить в репертуар, а дома опять скандалы. Прошёл месяц, отцу надо уезжать, и он говорит мне: «Кто из вас прав, кто виноват — не пойму, но так жить невозможно: она тебе не дает работать, да и ей тоже не жизнь. Я её увезу, ты живи как знаешь, и ей дома будет спокойнее». Та и уехали. Я остался — но один тоже жить не могу.

Вспомнил о Жене, с которой расстались навсегда, но, может, и нет? Говорю с директором, нельзя ли устроить в театр сопрано, Кильманович отвечает: «Для Вас я всё сделаю». И я написал, хотя и не надеялся. Смотрю — приезжает моя Женюрочка, да еще от Ртищева ехала на площадке (были тогда такие вагоны с открытыми площадками) — и вся пропахшая дымом и продрогшая, ведь дело было осенью. Для меня это было несказанное счастье! И вот мы стали спокойно жить и работать. Я за один сезон спел 13 ведущих партий — таких, как Хозе, Пинкертон, Герцог, Альфред, Каварадосси. Как-то в понедельник из театра сбежал тенор, который должен был в субботу петь Германна — мне предложили его заменить, и всего лишь за неделю я выучил и пел. Очень помогли мне те давние репетиции в Новосибирске, из которых я ни одной не пропустил — там пел Германна Сорочинский. Пел я и оперетту — Эдвина в Сильве, а также спектакли советского времени — «Севастопольцы» и Григория в «Тихом Доне».

Летом едем на гастроли в Ульяновск, и вдруг туда неожиданно приезжает Мария — опять мне приходится провожать мою милую Женечку на пароход до Саратова, но только не навсегда, стало ясно — такого хорошего человека я больше не найду. И потом Женя была уже беременна.

Тогда появился в правительстве Хрущёв и издал такой указ, что театры второй категории дотацию государства получать уже не будут, иначе говоря — Пензенский театр будет закрыт. Правда, Кильманович попробовал перевести театр на самоокупаемость, но для этого потребовалось сократить ряд ненужных людей, и он направил список в соответствующий руководящий орган, а поскольку большинство в списке оказались членами партии — Кильманович исчез. Прислали какого-то Павловского, который закрыл театр. Но я уехал раньше: предварительно списался и убыл в Минск без разрешения директора, и за мой счёт платили какому-то тенору, в итоге мой уход обошёлся мне в полторы тысячи рублей. В Минск я приехал в июле один, поселили меня в театре, я спел Хозе, и меня зачислили в состав труппы. Теноров здесь было много — белорус Лазарев,Теноров здесь было много — белорус Лазарев, народный артист Болотин, Лапин и я. Но мне приходилось быть «пожарником», что очень затрудняло работу: например, я назначен петь в спектакле Герцога, прихожу — а там гримируется Болотин, или вдруг за два часа до спектакля говорят, что сегодня я пою Хозе. Зарплату не платили — давали небольшие «авансики». Приехала Женя, и нам дали комнатушку в доме напротив театра. Здесь в 1948 году и родился у нас с Женей первый сын Дмитрий.

Что мне нравилось в Минском театре, так это работа с Мордвиновым (знаменитым режиссером) над партией Германна и с дирижёром Гитгерцем — Дубровского, ставшие настоящей творческой находкой. Но в конце года мне пришлось уволиться, и я написал предложения в некоторые города.

Здесь нужно сделать отступление. Ещё когда мы работали в Пензе, к нам в театр приехал новый баритон, который поселился недалеко от нас. Это был Дмитрий Михайлович Кириченко с женой Клавдией, не певицей. Мы познакомились, и как-то он попросил у меня 800 рублей взаймы, я ему сразу дал, и с тех пор мы — неразлучные друзья. А после рождения сына мы дали ему имя в честь и память Кириченки.

Итак, в Минске мы ждём приглашений из театров. Первое пришло из Куйбышева, еду туда, пою там «Риголетто», и меня берут, но на маленькую ставку. Хочу ехать за женой с сыном, а мне говорят: «Вы включайтесь в работу, а съездит за Вас наш администратор». Но я не соглашаюсь и еду сам. Приезжаю, а в Минске меня ждёт почтовый перевод на 3000 рублей — оказывается в театре Улан-Удэ Кириченко увидел моё предложение и сам рекомендовал меня. В дирекции сказали, что это дорого будет стоить, «если он не понравится». Кириченко на это ответил: «Во-первых, он вам понравится, а если не понравится — все расходы отнесите за мой счёт!»

И вот мы с четырёхмесячным сыном, «искусственником» (у Жени вскоре пропало молоко), садимся в поезд, чтобы ехать почти шесть тысяч километров через всю страну. Перед поездкой мне удалось купить сухого спирта, и из консервных банок сделал спиртовку. Потом в дороге на станциях я покупал молоко, кипятил в вагоне на столе при помощи своего приспособления, и так мы кормили Димочку почти 8 суток.

В Улан-Удэ нас хорошо встретили и поместили в гостиницу, где жило в то время большинство приезжих артистов. В магазинах было тогда всё, что хочешь: 36 сортов колбасы, шикарный холодец по 8 копеек за килограмм, а ливерная колбаса была такой жирной, что мы на ней жарили картошку.

В оперном театре Улан-Удэ прошёл самый интересный и продуктивный период моей творческой жизни — здесь я проработал с 3-го апреля 1949 года по сентябрь 1953-го, в мае которого я получил звание Заслуженного артиста Бурят-Монгольской АССР.

Мне сразу же дали дебют — петь Германна, Баринкая и Альфреда, и сразу же поехали на гастроли во Владивосток, Уссурийск, Хабаровск и вернулись только в конце августа. На гастролях я проходил хорошо, оправдав тем самым рекомендацию Кириченко в полной мере.

Н. Садовский в роли Хозе в опере Бизе «Кармен»

Приехал — а все артисты, живущие в гостинице, жалуются: «Ваш Дима нам отдыхать не даёт — все время плачет, его укачивают, уговаривают, а он — сильнее». Я говорю: «Это вы ему спать не даёте своим укачиванием, положите и уйдите, и пусть плачет, если ему так хочется». На следующий день к нему не подходили и он по привычке плакал часа полтора, на следующий день — минут 15 и всё, а потом его кладут — он молча полежит немного и засыпает. И все стали спрашивать: «Что с Димочкой? Его совсем не слышно». — «Не слышно потому, что ему никто не мешает засыпать».

Второй сын родился у нас 22 января 1950 года. Женя попросила приехать из Саратова маму, Веру Ефимовну, и она сразу же приехала. Когда они вместе с Женей хотели его укачивать перед сном, я запротестовал — мама обиделась, что делается не по её правилам, и вскоре уехала. А вообще она ко мне очень хорошо относилась, наверное, потому, что с первого же дня знакомства я назвал её мамой, и я всегда её уважал.

Юрочка, наш второй сын, был более спокойным. Я очень любил своих детей, но был с ними строг и не разрешал им делать того, к чему не надо привыкать. Вот они сейчас говорят, что я был деспот, и они меня боялись. Но разве это плохо? Если бы я не был «деспотом» и меня бы не боялись, к этому бы просто привыкли и уже взрослыми могли бы стать шалопаями или пьяницами, и вообще, трудно представить кем. А нам всегда говорили и сейчас говорят, что у нас не дети, а золото, и мы ни от кого не слышали, что наши дети сделали что-нибудь плохое. Мы с Женей считаем себя самыми счастливыми на свете за таких хороших, умных детей. Вот например, Женина родная сестра Катя со своего сына Мишеньки всю жизнь «пыль сдувала», а в результате в свои 33 года он ещё ничего путного не достиг, и до сих пор без своей семьи. У брата Саши три сына, в общем, неплохие ребята, лучше других, но никакого сравнения с нашими детьми. Всё зависит от воспитания! Некоторые говорят: пусть поиграет, пошалит, подрастёт — сам за ум возьмётся: нет, сам ничего не сделает, как в детстве получил, так и будет во взрослой жизни. Воспитывать нужно сразу после рождения. Вот мой внук, Юрин сын Витя воспитывался не по-моему, не всё мне нравилось, сейчас хороший мальчик, посмотрим, что будет дальше.

Второй сезон в Улан-Удэнском театре замечательный дирижёр Михаил Александрович Бухбиндер, он мог делать с оркестром настоящие чудеса! Как-то я пришёл к нему сделать партию Каварадосси, а клавир «Тоски» с собой не захватил, так он принимал партию без клавира, делал множество верных замечаний и поправок — работать с ним было одно удовольствие. В сезоне 49-50-го мы были на гастролях в Красноярске, Иркутске, Чите — почти пять месяцев. В то время в театре работал замечательный фотограф Саша Булгаков, который научил меня фотографии. Вместе с ним я стал делать фотоработы по заказам театра, и чтобы со мной расплатиться, подарили мне фотоаппарат «Киев» и принадлежности для фото. К тому времени мы уже получили комнату на двоих в коммунальной квартире, у нас была большая, а в комнатке поменьше жил работник Обкома бурятка Болдонова с дочерью. Там мы привыкли есть конину — соседка из района привозила мясо лошадей, которых специально откармливали для питания — это было очень вкусно и полезно.

Когда в 1951 году мы были на гастролях в Красноярске и Томске, Бухбиндер уехал в Новосибирск, а на его место прибыл некий Тимофеев, который сразу же устроил себе кабинет с надписью: «Без дела не входить!». Но мы его за «главного» не принимали, и даже по делу старались не входить.

Когда мы были на гастролях в Иркутске и на сегодня был объявлен спектакль «Тоска», неожиданно заболел дирижёр Борчхадзе, — директор в ужасе, надо отменять спектакль, а я говорю: «Подождите, я, кажется, нашёл дирижёра, это Владимир Маймескул, но я вам через полчаса точно скажу». Дело в том, что меня с ним поселили на одной квартире — я прихожу, а Володя дома: «Хочешь подирижировать „Тоску“?» Тот отвечает: «Очень жаль, как раз „Тоску“ я не знаю». А я всегда выписывал партии, которые пою, и брал с собой на гастроли, поэтому, хотя клавир «Тоски» к тому времени в СССР не печатался, я переписал весь клавир и по случаю захватил с собой. Даю ему клавир и говорю: «Я знаю все темы, давай попробуем — я тебе вечером напою, и ты вечером подирижируешь». Он согласился. Спектакль был спасён и даже прошёл успешно! С тех пор Маймескул начал дирижировать, в дальнейшем он стал главным дирижёром Томской оперетты. Примерно такой же случай был у нас с концертмейстером Шеластером, но о его дальнейшей судьбе я, к сожалению, не знаю. Петь в спектаклях приходилось слишком много — и лирические, и драматические партии, поэтому с голосом стало плоховато, и к сезону 53-го года я решил уйти из театра. Павда, дирекция предлагала годовой отпуск с сохранением оплаты в размере полставки, но после этого сезона и гастролей в Томске, Прокопьевске, Сталинске, Анжеро-Судженске моя работа в Улан-Удэ закончилась, и мы всей семьёй уехали к маме в Саратов. Там я познакомился с артисткой оперного театра Бородиной, и весной 55-го года с «Русалкой» и «Травиатой» в костюмах и полуконцертном исполнении мы поехали месяца на два на Алтай, курорт Белокуриху, но по возвращении всё это распалось.

И вот брожу по Москве безработный, и вдруг встречаю Бухбиндера, идущего в Большой на прослушивание меццо-сопрано для Новосибирского театра, предлагает пойти с ним вместе. Из нескольких певиц он никого не взял, и я с ним распрощался, но здесь же познакомился с певицей, голос которой мне понравился больше всех — Ириной Николаевной Любинской, работавшей тогда во Фрунзе (ныне Бишкек), в театре которого как раз нужен был тенор. Посылаю телеграмму на имя директора А. Куттубаева, и тут же получаю приглашение на дебют. Занимаю денег у крестного дяди Гриши, брата моего отца, и еду в Киргизию, город Фрунзе.

Мой дебют (Германн, Хозе) прошёл успешно, и меня берут пока на годичный срок, но город мне очень понравился — на каждом углу тогда продавали дешёвые всевозможные овощи и фрукты, и я дал Жене телеграмму: «Срочно приезжайте, здесь — рай!». Поселили нас в частной квартире с маленьким кусочком земли, на котором мы посеяли съедобные травы. С работой в театре складывалось хорошо, и мы устроили детей в школу. Приехал в отпуск брат Саша из Комсомольска-на-Амуре, где он служил во флоте, и ему здесь тоже очень понравилось. Поэтому сразу после демобилизации он приехал сюда со всей своей семьёй, мы сняли целый дом в Донском переулке и стали жить вместе. После годичного срока по договору я был зачислен в штат, а тут главным дирижёром приехал из Москвы Волгин с группой солистов, среди которых был ведущий тенор Рише. Мы с нем были знакомы ещё по Улан-Удэ, где он хотел опробоваться, но его не стали слушать, потому что в театре был я. Вот и теперь зам. директора Есфирь Марковна Зеленская сказала: «Ведущий тенор у нас уже есть, он нравится нашей публике, и нас вполне устраивает». Но Волгина не устраивал я, и он решил меня выжить — так меня довёл, что мне пришлось уволиться. Я списался с Уфой, и когда в Москве встретился с директором Уфимского театра, тот сказал: «Зачем вы себя предлагаете, когда у вас уже нет голоса?» — «Откуда у вас такие сведения?» — «Да ведь вас Волгин уволил из-за этого». Мне всё стало ясно: Волгин решил меня доконать. Возвращаюсь во Фрунзе, где директор филармонии Садыков и худрук Лелюш берут меня с удовольствием. Я порекомендовал Лелюшу солистов Виноградову и Амосова, которые были им приглашены. С Амосовым мы пели комические дуэты, очень хорошо проходили в концертах, ряд дуэтов я даже сочинил сам. Часто меня вызывали и в театр петь спектакли. Как-то очень удачно спел Германна, и после спектакля пришли меня поздравить зам. директора Ни, режиссёр Шахрай и Волгин, а я и говорю Волгину: «Как же вы доверили мне петь, если в прошлом году уволили за безголосие?» — «Всё бывает!» — ответил тот. А позднее, видимо, Бог его покарал: как-то напившись пьяным, он сел в театральный автобус за руль и задавил насмерть мальчика. Его хотели осудить, но он видимо откупился, уволился и уехал. Меня снова позвали в театр, Садыков не хотел меня отпускать, но потом согласился со словами: «Всё равно вы вернетесь к нам в филармонию!»

Позже я списался с Ташкентом — захотелось там спеть и посмотреть город, ведь там жила моя сестра Нонна. В тот день давали «Кармен», и Хозе (кажется, Булгарин) мне не очень понравился, я пел на другой день, и меня приняли лучше, но сама атмосфера в театре мне была не по душе, к тому же там не было главного дирижера, — Фрунзе мне нравился больше, где жизнь была спокойнее, и меня все знали.

Как-то в театре мы разговорились с новым зам. директора Пинсоном по поводу квартиры, и тот посоветовал: «Стройтесь, а мы вам поможем». К тому времени и брат Саша решил строиться, предложил с ним вместе, но я отказался — не умею, да и денег нет, а помочь, конечно, согласился, и мы быстро построили времянку, куда въехала Сашина семья, а мы сняли комнатку напротив.

Я понял, что работа несложна, и я тоже смогу построить, тут помогла и Женина мама — 2000 рублей взаймы, взяли 3,5 тысячи ссуды в банке, я попросил и отца выслать взаймы тысячи 3-4, но от него ни ответа, ни привета. Женя тоже работала тогда в музыкальном училище, и мы решили на одну зарплату жить, а на другую — строиться. За 980 рублей купили детали дома, правда, были только двери, окна, пол и потолок, а остальное выдали лесом. Разрешение на землю и постройку за «кусок» (1000 рублей) нам сделали за два дня. В конце июня я сделал перепланировку полученного проекта для своего удобства, и в июле 1959 года постройка началась. 11000 саманных кирпичей мы сделали сами, и только 2000 — нанятые работники. Всё остальное — фундамент, стены, крышу, полы, отделку и прочее делали сами. Вначале выкопали колодец: думал брать воду у соседа, Федора Ивановича, но тот стал «жаться» — поставил условие, чтобы ведро было чистым, и я решил не ходить на поклон, а всё устроить самому. Саша помог сложить мне печку — в общем, к первому снегу того же года мы переехали в первую половин своего дома, а вторую достроили на следующий год. Весь дом обошелся в 46000 рублей «старыми» деньгами, записывал каждый гвоздик! Позже провели водопровод, канализацию и телефон, а совсем недавно — природный газ. В результате, дом получился со всеми удобствами и с маленьким садиком, где растёт всего понемножку — чем не помещик? И всё это на трёх сотках земли. С долгами расплатились, а мама взяла только 1000 рублей, а вторую подарила нам на новоселье. В филармонии была организована лекторийная группа, но профессиональный лектор вскоре уволился, и худрук, в то время А.Джумахматов, в поисках нового лектора как-то зашёл в театр, куда его часто приглашали дирижировать спектакли. Ему встретился тенор театра Михайлов, который предложил: «А вот Садовский — он всё умеет делать!». Тот обрадовался: «Я и не подумал, верно, идите к нам в филармонию лектором». Но я решил, что это он в шутку, но потом он встретил меня на улице: «Что же вы не идёте? У нас ведь группа сейчас не работает, быстрее соглашайтесь, а я вам во всем помогу». И я решился. Написал лекцию «Как надо слушать музыку», Джумахматов сделал редакцию, и я прочёл её в Клубе им. Ю. Фучика — так я стал лектором. Купил много книг и пластинок, подготовил более сорока лекций и столько же концертных программ. К тому времени Садыков ушёл на пенсию, а Лелюш погиб трагически в авиакатастрофе. Джумахматов стал главным дирижёром оркестра Киргизского радио и телевидения, а главным дирижёром стал К. Молдобасанов, который предложил мне уволиться из театра, чтобы полностью заняться работой в лекторийной группе филармонии, и я согласился.

В филармонию приехал из Москвы молодой композитор Глухов, оказавшийся впоследствии пьяницей. Он был назначен художественным руководителей филармонии, захотел пригласить лектора, окончившего Московскую консерваторию, поэтому повел разговор о моем увольнении на том основании, что у меня нет соответствующего документа на право читать лекции. А по закону уволить меня не имели права, так как до пенсии мне оставалось два года, я их доработал, и в 1974 году ушёл на пенсию.

Ирина Николаевна Любинская недолго проработала в театре после моего приезда, но я очень благодарен ей за то, что попал в такой замечательный город, и мы навек останемся с ней друзьями. У неё прекрасный голос, но к сожалению она плохо видит, и потому в театре у неё всегда были сложности. В Уфе, куда она потом уехала, работа также не сложилась. Сейчас она на пенсии, живёт в Москве, но продолжает работать в филармонии, хотя почти совсем ослепла. Совсем недавно, осенью 1991 года она приезжала в Бишкек на могилу отца, и повидать своих друзей своими слезящимися глазами. Очень я ей благодарен за то, что она успешно похлопотала о московской квартире, которую снимает сейчас мой внук Витя, успешно занимаясь на фортепианном отделении Гнесинского колледжа.

Ребята наши учились в школе и помогали в постройке дома. Мама хотела учить музыке Юру, и он вначале с желанием занимался на фортепиано, а Дима, как нам казалось, музыку недолюбливал. Нам очень нравилось, что оба они хорошо учились в школе и не дружили с уличными мальчишками, много времени проводя вместе в интересных играх и занятиях. Благодаря моим занятиям фотографией они рано научились фотографировать, занимались кинолюбительством, выпиливали лобзиком, неплохо рисовали и писали пером, даже вышивали, о чем хочу вспомнить особо.

Ещё в Улан-Удэ, в первые годы жизни ребят из-за больших певческих перегрузок у меня участились периоды несмыкания связок, нужно было как-то заполнить это вынужденное свободное время, и мне тогда понравилось вышивать болгарским крестом цветными нитками «мулине» — от небольших салфеток и скатертей до гобеленов и ковров произвольного рисунка, в основном, с репродукций картин, открыток, переводил даже свои автопортреты в отдельных сценических ролях, — некоторые и этих моих работ отбирались на выставки, и я получал даже призы. Наблюдая за моей работой, дети пристрастились не столько к самому занятию, сколько к аккуратному, кропотливому труду. Так же было и с выпиливанием лобзиком, и к переписыванию нот пером и тушью. Всё это очень пригодилось потом в их дальнейшей творческой работе. Так незаметно ребята подросли и окончили школу. Дима неожиданно для нас сам увлёкся музыкой, поступил и окончил дирижёрско-хоровое отделение местного музыкального училища им. М. Куренкеева, и нужно было думать о его дальнейшей творческой судьбе. Списались с Д.Кириченко, который пел тогда в Алма-Атинском театре Оперы, и наш Дима поехал к Диме в Алма-Ату. Кириченко показал Диму композитору Брусиловскому, преподававшему в местной консерватории, и после прослушивания тот согласился принять его в свой класс. Но после возвращения домой Дима захотел попробовать свои силы в Москве, прошёл там собеседование, сдал экзамены и поступил, а затем и окончил Московскую консерваторию, композиторское отделение. Сейчас он и его жена Елена — очень интересные композиторы авангардного направления.

Юра после школы закончил архитектурное отделение Фрунзенского политехнического института, защитил кандидатскую диссертацию и работает доцентом кафедры архитектурного дизайна в том же институте города Бишкека.

Мой первый сын Слава живёт в Москве и работает на номерном заводе. Здесь же в Москве он окончил Инженерно-строительный институт и работал потом в строительной организации. Но недавно он перенёс инсульт и сейчас работает в музее при заводе.

У всех есть сыновья, а у Димы ещё и дочка. И мы, родители — Женя и я за своих сыновей и их жён — на седьмом небе!

После своего ухода на пенсию я, чтобы физически окрепнуть, на полтора года устроился рабочим в магазин неподалёку от нашего дома. Здесь я на практике познал, как торговля ворует, обсчитывает и дурит покупателей, которые привыкли относиться к этому спокойно.

Я тоже перенёс инсульт, и сейчас мы с братом Сашей, у которого уже было два инсульта, активно занимаемся самолечением. Оба мы с Сашей чувствуем себя хорошо. На этом я заканчиваю свою повесть.

1992

От редактора

В книжке, написанной (1992) Николаем Трофимовичем Сенькиным (1914—1999), по артистической фамилии — Садовским, драматическим тенором, Заслуженным артистом Бурят-Монгольской АССР (1953), солистом Театра оперы и балета им. А. Малдыбаева и Государственной филармонии им. Т. Сатылганова (1955—1974 гг.) в столице Кыргызстана г. Фрунзе (ныне г. Бишкеке), виден настоящий дар повествователя. Оригинальность, простота изложения и ясность в дополнение к его вокальному творчеству, искусству каллиграфа, страсти коллекционера музыкальной фонотеки и поистине золотым рукам домашнего умельца, раскрывает перед читателем портрет личности поистине выдающейся. Книга предназначена для круга семейного чтения родных и близких автора, а также рассчитана на широкий круг читателей, интересующихся жизнью и становлением творческой личности.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В нынешнем году моему отцу — Николаю Трофимовичу Сенькину (1914—1999), а по артистической фамилии — Садовскому, драматическому тенору, Заслуженному артисту Бурят-Монгольской АССР, солисту Театра оперы и балета им. А. Малдыбаева в столице Киргизии Фрунзе (ныне Бишкек), исполняется 100 лет со дня рождения. Недавно найдя отредактированный, отпечатанный мною на пишущей машинке 22 года назад (1992) и переплетённый экземпляр «самиздатовской» книжки, перечитал его и решил сделать эту электронную версию. На полях некоторых страниц и кое-где между строками я нашёл правки, сделанные папиной рукой, да и сам текст в ряде случаев нуждался в дополнительной минимальной редакции. Надеюсь, эти воспоминания помогут самому редактору в будущем создать нечто подобное и о своём собственном пути в жизни и в профессии. К тому же электронный носитель позволит мне, моему старшему брату — композитору Дмитрию Н. Смирнову, живущему и работающему сейчас в Англии, нашим детям, внукам и всем заинтересованным читателям свободнее работать с теми или иными фрагментами текста.

Пусть же настоящее издание станет моим подарком и свидетельством сыновней памяти в год 100-летнего юбилея Н. Т. Садовского.

Юрий Н. Смирнов

Нынешнее время — пора литературных воспоминаний. Их пишут сегодня большие государственные мужи, актёры, обращаясь к известным литераторам, издательствам, изготовителям Веб-сайтов, блогов, твиттеров и т. п. Но эти папины воспоминания не потребовали большой редакторской правки. Читая их, видишь в авторе настоящий дар повествователя: оригинальность изложения, ясность и простоту, что в дополнение к его вокальному творчеству, искусству каллиграфа, страсти коллекционера музыкальных грампластинок и поистине золотым рукам домашнего умельца создаёт портрет личности незаурядной.

Редакция касалась лишь орфографических правок, ссылок, перестановок некоторых слов, абзацев и выправлению ряда разговорных оборотов, что, возможно, лишь несущественно улучшило рукописный текст. Вставки, набранные курсивом, содержат собственные комментарии и эпизоды из ранних устных папиных рассказов. Следует предположить, что чёткости и непосредственности изложения способствовала длительная работа автора над своим дневником, который одновременно с данным текстом редактируется мною и также готовится к опубликованию в электронной версии.

Редактору эта повесть помогла лучше осознать корни прошлого и приоткрыть завтрашние перспективы. Хочется надеяться, что эта книжка поможет детям, внукам, правнукам Николая Трофимовича, а также заинтересованным читателям определить свой собственный путь в жизни и в работе.

Ю. С., редактор текста

Примечания

---

©Садовский (Сенькин) Н. Т., 1992 ©Смирнов Ю. Н., редакция, 2013 ©Самиздат 12-3-5, 2013

---