Красные рядна
(Из записной книжки)
И так едва ли не каждый день: на сердце тревога, а в душе тоска… Ощущение некой незримой угрозы преследовало на каждом шагу. Снаружи коллективный кавардак, а в комнате одиночество и отупение. «Страшно жить в орбите безнадежных грез», — сказал какой-то поэт, и я его понимаю. Сейчас мне страшно, хотя и сам толком не знаю, почему…
Может, потому, что царят такие долгие зимние ночи и нечем их осветить, а может… может, адское дно неощутимо воздействует на внутреннее состояние моего духа, оттого и так страшно мне…
Жизни я не боюсь, она мне интересна. Когда-то блуждал на полях кровавой борьбы и мечтал о грядущих днях всеобщего счастья и свободы, ныне, обессилевший в борьбе за свою мечту, — жажду тихого покоя.
Покинул Большой Город и, убегая в родное маленькое местечко, казалось, почувствовал себя свободным от скучно-нудных обязанностей жизни. Надеялся обнаружить всё таким, как раньше… Но напрасны были мои надежды: покой давно украден тревогой. Незаметно для самого себя я отдался грозным явлениям времени и стал походить на тех, кто окружал меня со всех сторон…
Ежевечерне, как только заходило солнце и над моим родным маленьким местечком стелилась тьма зимней ночи, на горизонте появлялись огромные, дрожаще-красные рядна пожаров. Я вместе с другими обывателями местечка выходил на улицу, где до самой полуночи бродил по узеньким деревянным тротуарам, смотрел, как зачарованный, на горизонт и думал о своем…
Ко мне часто обращался голос моего давнего знакомого, старого Арона:
— Ну!.. Как вы думаете?.. К чему эти красные рядна?
— Ни к чему, Арон, это революция! — отвечал я.
Арон молча шел рядом со мной, отчего-то вздыхал и молчал, словно воды в рот набрал.
Когда меня одолевала усталость и я шел домой, Арон, прощаясь со мной, всегда говорил одно и то же:
— А вы ничего не слышали?.. Скажите, нас будут бить или нет?..
— Что вы, Арон, Господь с вами!.. Кто и за что вас будет бить?.. Теперь только буржуазию бьют, а вы бедный еврей! — успокаивал я его.
— Да, да!.. Это правда, я только бедный еврей!.. Слава Богу!.. — говорил он сам себе и крепко-крепко сжимал мне руку.
Дома я сидел на кровати и унимал тревогу горьким табачным дымом. Хотелось оторваться от такой скучной жизни, и я жалел, что не с кем было поделиться мыслями…
Слышалось, как где-то поют петухи, тарахтит порожняк, громыхает винтовка… Слушал этот приглушенный шум и устало засыпал кошмарным сном.
Снился Большой Город. Баррикады и красные флаги. Загустевшая человеческая кровь на тротуарах и множество замороженных трупов… Трупы бедных рабочих, трупы крестьянских детей в серых шинелях, трупы изнасилованных женщин и разбитых о камни детей… Снились золотые купола старинных церквей, и слышалось рыдание колоколов…
Весь в холодном поту, с окоченевшими от ужаса волосами, я убегал из этого города в даль своих родных полей и… приходил в чувство только когда ощущал под собой холодный пол.
С недавних пор испытываю необходимость активного участия в борьбе за свободу. Началось с того момента, когда вокруг родного местечка заревели орудия. Теперь уже никто не бродил по улице и не смотрел на дрожаще-красные рядна пожаров. В местечке царили мертвая тишина и какие-то чужие, незнакомые люди. Они говорили, что пришли водворять покой, якобы нарушенный революцией, а потому держались гордо, самоуверенно и деспотично.
Каждое утро на деревянном заборе общественного сада и на стенах домов появлялись пылкие воззвания, которыми чужаки зазывали желающих вступать в их войско и идти бороться с «шайками грабителей»… Люди в замешательстве читали эти воззвания и молча спешили по домам, чтобы «не показываться на глаза»…
Как-то зашел ко мне Арон. Поздоровался и молча встал у порога.
— Садитесь, Арон! — сказал я.
— Не время теперь! — ответил он.
— Что случилось, Арон? — спросил я.
— Красные рядна уже здесь… они там, на окраине города… Страшно… — говорил Арон, стуча зубами.
— Не бойтесь, Арон! Всё будет хорошо! Вот подождите немного, скоро придут «наши», — уговаривал я его.
Он только мотнул головой. Помолчал и робко заговорил:
— Те, что гуляют здесь, наверняка уйдут, но они говорят, что этой ночью нас будут бить… Сегодня и на базарах так говорили… Вчера еще говорили, что кто-то идет к ним на подмогу, а сегодня говорят, что такой подмоги не будет. А потому, говорят, «надо жидов бить»!
Арон вдруг замолчал и закрыл лицо руками. Согнулся, съежился, сделался маленький-маленький… Его голова нырнула глубоко в заячий воротник старенького полушубка, а седая борода изогнулась на груди и как-то жалко забилась в мелких судорогах…
— Что с вами? Вы что, плачете?! — воскликнул я.
— Ничего!.. Ничего!.. это так… Старческие слезы ничего не стоят… Я хотел просить вас, чтобы вы помогли мне спрятать мою Сару… Может, у вас… вы христианин, было бы лучше…
— Не волнуйтесь так… может и не будет ничего, а вы разошлись, как малое дитя… Идите лучше домой и спокойно ложитесь спать… Полночь скоро… — сказал я.
— Ну, а Сара, дочь моя?.. Дома ей страшно ночевать… Мне всё равно, я уже старый, а она молодая, вся жизнь впереди… Вот вы христианин, так, может… она бы даже не спала, а только пересидела бы где-нибудь в уголке…
— Хорошо, хорошо! Разве я могу быть против, но вы наверняка знаете, что у меня не очень-то безопасно. Меня так же, как еврея, могут встряхнуть.
На некоторое время не стало слов. На столе тихо потрескивал фитиль свечи, и неровное пламя разгоняло по углам понурые тени неясной тревоги. Потолок, казалось, вогнулся под непомерной тяжестью вороватых шелестов, доносившихся снаружи.
Вдруг раздался удар большого колокола, вслед за которым что-то остро-крикливое ударилось в плотно закрытые ставни моего дома и разухабистым призраком полетело над крышами зданий. Арон вскрикнул и стремглав метнулся в дверь. Я хотел что-то ему сказать, но, только выглянул за порог, мысли куда-то исчезли, слова завязли в зубах. — То, что творилось во тьме ночи, трудно теперь представить.
Казалось, что ад исторг всё злодейство минувших веков… Перед моими глазами гордо и своевольно взвивались кроваво-красные полосы пожаров, а на узеньких улицах свирепствовал и бесился какой-то исполинский зверь.
В воздухе бились черные птицы людской злобы и диким ураганом гоготало преступление… Трещали двери, звенели стекла в окнах, голосили женщины, плакали дети… А над всем этим, где-то высоко под самыми облаками, блуждал отчаянный глас набатного колокола…
Мое родное, тихое, кроткое местечко безумствовало в дикарских, низменных инстинктах. — Там, где стояла тюрьма, гудела гигантская куча пламени, а там, где стоит театр, гоготало какое-то страшилище. Иногда долетали отдельные возгласы и слова. Раза два слышалось непонятное слово «за веру!.. за веру!» — и снова всё исчезало в клокочущем урагане.
Целую ночь бесновалась страшная буря погрома, и только перед самым утром стала она затихать. Я почему-то всё время думал об Ароне и его дочери. — Где он теперь, что с ним случилось?..
Когда сквозь трещины в ставнях по дому начал стелиться бледный свет зимнего утра, я решил пойти на улицу и заглянуть к Арону.
Сразу же, как вышел на улицу, увидел нечто небывалое. Везде хмуро и мертво. На улицах разбросаны какие-то столы, стулья, подушки и самовары, а на тротуарах красные пятна свежей крови. В воздухе витал смрад от пожара, а над крышами домов кричали «на оттепель» черные грачи.
Арона не нашел. Его дом был распахнут настежь, внутри всё разбросано. Расспросить о нем было не у кого, и я пошел дальше. Подумал: «Вероятно, у раввина спрятался?» — и отправился на центральную улицу, где была синагога и где жил раввин.
Шел через бульвар, истинное украшение этого местечка, и ужасался окружающим.
Везде кровь и трупы. Кровь на грязных тротуарах, кровь на дверях домов, кровь на белых шторах, развевавшихся из разбитых окон, кровь повсюду, повсюду, повсюду… Как сумасшедший бежал я через бульвары в конец города, стремясь убежать от этих страшных трупов, лежавших на тротуарах… Вот небольшой монумент поэта Пушкина. В памяти блеснул тот день, когда праздновали его открытие. Тогда была весна, цвели всевозможные цветы, молодые барышни ходили в белых платьях, музыка играла, речи произносили… Посмотрел вниз, и ужас сковал мне ноги. На черно-блестящем мраморном пьедестале поэта кого-то распяли… Ненароком взглянул на голый труп распятого и узнал в нем Арона. Его распяли, привязав за руки и за ноги кусками разорванного и окровавленного тонкого рядна, а на его обнаженной груди виднелись две симметричные кровавые раны… Глаза его с невыразимым ужасом уставились в небо, а борода как-то интимно склонилась к груди, словно хотела от чего-то спрятаться…
Бессознательно из моей груди вырвался вопрос:
— А где же твоя Сара, Арон?!.
Слезы сдавили горло, и я побежал прочь от этого страшного трупа…
Вечером шли «наши» и несли красные флаги. Я смотрел на них через окно, и мне казалось, что они несут остатки того рядна, которым распяли Арона.
1919 г. январь. Казатин
