Дрок, или Цветок пустыни (Леопарди/Найман)
| Дрок, или Цветок пустыни , пер. Анатолий Генрихович Найман |
| Язык оригинала: итальянский. Название в оригинале: La ginestra, o il fiore del deserto. — Из сборника «Песни». Источник: библиотека Мошкова |
Но люди более возлюбили
тьму, нежели свет.
Евангелие от Иоанна, III, 19
Здесь, на хребте иссохшем
Немыслимой горы,
Везувия-злодея,
Где ни деревьев, ни цветов не видно,
Разбрасываешь редкие кусты
Лишь ты, душистый дрок.
Я видел: стебель твой, пустыни друг,
Был украшеньем диких мест вокруг
Стен города, когда-то
Цветущего, как женщина; казалось,
Великолепья прежнего утрата
Была ясней из-за цветов твоих.
И вот тебя я вижу вновь окрест,
Любитель мрачных мест,
Покинутых всем миром,
Несчастья спутник верный.
На этой почве, пеплом
Засыпанной бесплодным,
Окаменевшей лавою покрытой,
Звенящей под ногой скитальца; здесь,
Где, извиваясь в солнечных лучах,
Змея ютится, здесь,
Где кролик убегает
В знакомую извилистую норку,
Когда-то были пашни и усадьбы
Богатые, колосья золотились,
Стада мычали; тут
Владык дворцы стояли;
Цвели сады — приют
Досугов их, и в славе города;
Но их и всех, кто жил в них, затопил
Поток, извергнут бешеной горой,
Из огненного зева изрыгавшей
Фонтаны молний. Нынче все вокруг
Развалинами стало,
Где ты растешь, цветок прекрасный; как бы
Сочувствуя чужому горю, ты
Шлешь в небо утешающий пустыню
Свой запах нежный. Пусть на эти склоны
Придет привыкший славить наш удел,
И пусть увидит он
Смысл истинный забот
О человеке любящей природы.
И как могуч наш род,
О том узнать здесь истину он сможет:
Захочет — половину уничтожит
Кормилица-природа, смертных, нас
Одним движеньем легким
В любой нежданный час,
А чуть сильнее вздрогнет —
И вмиг исчезнут все.
Тут, на земле, осталось следом дивным
То самое, что нынче
Зовут «грядущим светлым, прогрессивным».
Гляди на отражение свое,
Век глупый и надменный,
Покинувший стезю,
Намеченную возрожденной мыслью,
Вспять повернув, гордишься тем, что прав,
Попятный путь назвав
Движением вперед.
И все умы, которым
Тебя в отцы дала судьбина злая,
Твоим капризам потакают льстиво,
А за спиной глумливо
Кривляются, но я
В могилу столь постыдно не сойду —
Пусть будет на виду
Все, что душа моя
Скопила,— я откроюсь,
Хоть знаю участь, ждущую того,
Кто досаждает веку своему.
Над нашим общим злом
Смеюсь я до сих пор.
Мечтаешь о свободе, но опять
Мысль хочешь в слуги времени отдать,
Ту мысль, благодаря которой мы
Из варварства едва лишь
Восстали, мысль во славу
Гражданственности, к высям
Повсюду судьбы общества ведущей.
Тебе же не по нраву
Прямая правда о ничтожном месте,
Природою нам данном на земле.
Поэтому ты стал спиною к свету,
И — жалкий трус — ты называешь трусом
Стремящегося к свету смельчака,
Достойным же — глупца иль хитреца,
Кто, над собой глумясь иль надо всеми,
Наш бедный жребий славит без конца.
И если бедный, слабый человек
Быть честным, благородным
Желает — он ни называть не должен
И не считать себя богатым, сильным,
Ни выставлять для нас
И доблесть и богатство напоказ;
Не должен и того стыдиться он,
Что золотом и силой обделен.
Он это признает
Открыто, заставляя
Ценить лишь то, что в нем и вправду есть.
И благородным я не в силах счесть
Рожденного на гибель,
Возросшего в лишеньях
И говорящего: «Для наслаждений
Я создан!» Изливает
Он смрадную гордыню на бумагу
И соблазняет будущим блаженством
И полнотою счастья
(Которые и небу неизвестны,
Не только что земле)
Всех обитателей планеты нашей,
В то время как довольно
Морской обычной бури,
Землетрясенья или
Тлетворных ветров, чтобы навсегда
Несчастный смертный сгинул без следа.
А благороден тот,
Кто может без боязни
Очами смертными взглянуть в лицо
Уделу общему и откровенно,
Ни слова не скрывая,
Поведать о несчастной доле нашей,
О жизни беззащитной и ничтожной;
Тот благороден — сильный и великий
В страданьях,— кто несчастья
Не углубляет тем,
Что зло таит на брата (всяких бед
Опасней это), в горе
Своем не человека обвиняя,
Но истинно виновную, для смертных
Мать — по рожденью, мачеху — по жизни.
Ее-то благородный человек
Врагом и называет,
И, полагая, что в боренье с ней
Сплоченней и сильней
Все общество людское стать должно,—
Считает он людей
Одним союзом, предлагая всем
Свою любовь сердечную, всегда
Спеша на помощь или прося о ней
В опасностях бесчисленных, в тревогах
Борьбы всеобщей. Он
Считает глупым брать оружье, ставить
На ближних западни
В ответ на оскорбленья их; они —
Друзья на поле битвы; разве можно
Лицом к лицу с врагом, в разгар сраженья,
Противника забыть
И учинить жестокий спор с друзьями
И собственные рати,
Мечом сверкая, в бегство обращать?
Когда народ опять
Узнает эти мысли, как когда-то,
И страх перед природой,
Всех издавна связавший
В общественную цепь, чуть-чуть ослабнет
Благодаря познанию — тогда
Содружество людей,
Добро и справедливость
Взойдут не из чванливого безумства,
На коем честность зиждется толпы,
Хоть неизбежное грозит паденье
Всему, что зиждется на заблужденье.
Сижу я часто ночью
Здесь, в безотрадном месте,
Одетом в траур замершим потоком,
Хранящим вид движенья; здесь, в степи
Унылой, вижу я,
Как в чистом синем небе блещут звезды,
Там, в море, отражаясь;
Как в ясной пустоте весь мир сверкает
И вспыхивают искры.
Когда на них я устремляю взгляд,
Мне кажется, горят
Лишь точки в вышине, а в самом деле
Земля с ее морями
В сравненье с ними точка — так они
Огромны, и не только человек —
Им не видна планета,
Где человек затерян; и когда
Я вижу те далекие созвездья,
Что кажутся туманом,
Откуда уж ни люди, ни земля
Неразличимы, ни все наши звезды
Бесчисленные вместе с ярким солнцем,
Иль выглядят такими, как они
Нам видятся — в туманном свете точкой,—
Когда я вижу это,—
Каким в моих глазах
Ты выглядишь, о род людской! И вспомнив
Об участи твоей, которой символ —
Земля вот эта под моей ступней,
И вспомнив также то,
Что видишь ты в себе и господина,
И цель всего, и вспомнив, как ты любишь
Пустую болтовню; и как поэты,
Из-за тебя вселенную забыв
И обратясь к неведомой песчинке
По имени Земля, тебя развлечь
Стараются; и как ты до сих пор,
Когда мы превзошли расцветом знаний
Все времена другие,
Ум оскорбляешь истинный, чтоб только
Мечтанья смехотворные воскресли,—
Тогда не знаю я: в душе моей
Насмешка или жалость — что сильней?
Как маленькое яблоко, созрев,
В осенний день летит
На землю и уничтожает, давит
И сокрушает тяжестью паденья
Построенные в мягкой
Земле, с большим трудом,
Жилища муравьев, все их богатства,
Накопленные летом терпеливо,
Так ночь и разрушенье,
Швыряя сверху пемзу,
Куски горы и пепел,
Гремящим лоном в вышину небес
Извергнутые, вместе
С бегущим по траве
Взбесившимся потоком
Расплавленных камней,
Металла и песка,
За несколько мгновений искрошили,
Засыпали и смяли
Обласканные морем города
На дальнем берегу; теперь пасутся
Здесь козы; города
Другие поднимаются, подножьем
Им служат погребенные, а стены
Повергнутые злобная гора
Как будто попирает.
Природе эта нравится игра:
Ей род людской — что племя муравьев.
Различье только в том,
Что муравьи, конечно, плодовитей
И числят меньше бедственных событий.
Уж восемнадцать минуло столетий
С тех пор, как в диком пламени исчезли
Людские поселенья —
Крестьянин же, возделавший вот эти
Пустые обессиленные земли
Под жалкий виноградник,
Еще бросает трепетные взгляды
На роковую гору,
Хоть присмиревшую, но все еще
Внушающую ужас
И все еще грозящую ему,
Его семье и скарбу
Уничтоженьем. Часто
Несчастный ночь без сна
Лежит на крыше хижины своей
Под свежим ветерком, и то и дело
Он вскакивает, глядя
На изверженье страшного огня
Через хребет песчаный
Из лона дикого, и отражают
Все это вод глубины
Вблизи Неаполя и Мерджеллины.
И если он заметит, что огонь
Придвинулся, или услышит звуки
Клокочущей внутри его колодца
Воды кипящей, он поспешно будит
Детей, жену и, захватив с собой
Все, что успел, бежит
И издали глядит,
Как милое гнездо с клочком земли —
От голода защитой —
Становится добычей
Потока разрушительного, с треском
Ползущего, чтоб затопить его.
Прошли века забвенья,
Погибшая Помпея вновь открылась
Для солнечных лучей,
Как бы скелет, землею
Из скупости иль жалости наверх
Отныне возвращенный;
И странник созерцает
На площади пустынной
Средь колоннад разрушенных, двойной
Хребет, в дыму вершину,
Еще грозящую руинам древним.
Средь ужасов, таинственною ночью,
Как будто мрачный факел,
В пустом дворце, вдруг видит он воочью:
В театре опустевшем,
В домах разрушенных, в руинах храма,—
Нетопырей приюте,—
Мелькает отблеск смертоносной лавы,
Пылающей вдали,
Окрашивая местность в красный цвет.
Вот так природа, ни о человеке
Не ведая, ни о веках, которым
Он дал названье древних,
И ни о том, что внуки дедам вслед
Приходят, остается вечно юной.
И путь ее столь длинен,
Что кажется она недвижной. Гибнут
Народы. И погибель все пророчит.
Природе дела нет.
А человек о вечности бормочет.
И ты, о слабый дрок,
Душистыми кустами
Украсивший пустыню, скоро ты
Отступишь перед силою жестокой
Подземного огня, когда ползком,
Не зная, не жалея ни о ком,
Он будет возвращаться
И к зарослям твоим бессильным жадно
Язык протянет свой.
И ты, склонясь безвинной головой,
В потоке тотчас сгинешь:
Но до того мгновенья унижаться
Не станешь ты, моля о снисхожденье
У будущего палача; но также
Не воззовешь в безумии гордыни
Ни к звездам, ни к пустыне,
Где от рожденья ты играешь роль
Не властелина рока, но раба.
Глупа людей природа и слаба,
Ты ж мудр и мощен столь,
Что знаешь истину: в твоем бессмертье
Ни ты не властен, ни твоя судьба.
