Часть первая.
КУПАНИЕ В ИОРДАНИ
1995—1996
Вместо предисловия.
БЕСЕДА С МУЗАМИ
неисследимой сединою
соединяя все в союзы
со мной как с девкою сенною
беседовали ваши музы
не свысока — но как-то сбоку
и голоса не повышая
что было более жестоко
чем боль бессвязная большая
чем наказанье на конюшнях
за кражу в комнатах господских
вещей прекрасных но не нужных
игрушек умственных и плотских
ЭТИ
этим — купанным на кухне в оцинкованных корытах
со младенчества играющим у церкви без креста
не писать на Пасху золотых открыток
серебристой корюшки не ловить с моста
оловянная свинцовая а то и в каплях ртути
их несла погода спеленав сукном
а теперь и некому просто помянуть их
голубиным словом на полуродном
языке церковном языке огней
отраженных волнами с такой холодной силой
что прижаться хочется крепче и больней
к ручке двери — двери бронзовой двустворчатой резной
где изображен свидетель шестикрылый
их небытия их жизни жестяной
ВОСКРЕСЕНИЕ ПОД НАРВОЙ
омоновцы охранники бандиты
однояйцовые зачем вы близнецы
размножены откормлены забиты
и похоронены близ Ниццы
и в жирный прах обращены
и воскресаете под Нарвой
для новой славы кулинарной
яичницы и ветчины!
ОРЕЛ С РЕШКОЙ
вот тебе и в оттепель
колотун
и терпи терпи теперь
Калиту
князя нового кленового
решетчатого
князя в клеточку линованного
по решенью Зодчего
Жизни прежней
жизни бедной
безутешный
грошик медный
решкой кверху
лежа в луже
как бы свергнут
и как бы нужен
ВОЕННО-ПОЛЕВАЯ ЦЕРКОВЬ
восстановленные в попранных правах
пуля-дура и судьба слепая
девки со свечами в головах
с каплей воска на подоле облетая
полевую церковь свежей кладки
бог из бетономешалки
бог усвоивший армейские порядки
по ускоренному курсу в караулке
рядом с Маршалом чугунным на лошадке
как собачка с госпожою на прогулке!
СОЮЗ ЗЕМЛИ И ВОДЫ
коротким ли прерывистым ли хриплым
дыханием — а все-таки дышу!
и дальше — ошалелая от рытвин
открытая дождю карандашу
машине пишущей — проселочная книга…
и дальше… знать бы дальше — кто да что
один спивается другой не вяжет лыка
а третьему везде мерещится пальто
гороховое, хвостик из-под полы
игривый оборотистый веселый
с такою кисточкой живою на конце
как бы для мастера венецианской школы
чтобы ловить сверкнувший из гондолы
осколок солнца в золотом кольце —
когда на праздник обрученья с морем
сквозь мутное стекло не отрываясь смотрим
сквозь дождь мерцающий в болотце-озерце
ДЕДОК
каучукового шланга вседержитель
демиург заржавленного крана
из кустов искусно спрятанный служитель
дирижирует капризами фонтана
лет как восемьдесят трудится осколок
зеркала парадного, порядка
прежнего — дедок из поселковых
соработник взлета и упадка
водяных столбов, имперской дыби…
начинал громя дворцовые фарфоры
был шестеркой у Дыбенко, на Турксибе
выбился в директора конторы
по мелиорации — откуда
загремел простым каналармейцем
под Медвежьегорск но из-под спуда
взмыл под облака — учиться к немцам
обезвоживанию и обводненью
МЫЧАНЬЕ НА ЗАКАТЕ
где птица певчая мычит по вечерам
где на закате открывается парламент
вороньей свары
и обворованный выходит ветеран
сидеть на жердочке на рваном поролоне
там я не с вами
друзья мои о ком нельзя сказать,
что мы прожили день единым духом
что были счастливы, когда мы были вместе
за элегическую эту благодать
платить приходится, завидуя старухам
и старикам из мрамора и жести
усталое железо чей расцвет
поделен между ржавчиной и светом
вечернего подкрашенного хной
приплюснутого солнца — да и нет
отчетливых границ, присвоенных предметам
и ноющих, как шов, от боли неземной
а птица певчая мычит по вечерам
мычит настойчиво и нечленораздельно
перекрывая многогорлый гам
и скрип платформы карусельной
НА РУИНАХ МЕЖРАЙОННОГО ДОМА ДРУЖБЫ
тоска периферийная по центру
сидеть среди отмеченных Системой
пока ансамбль готовится к концерту
и режиссер свирепствует за сценой
не реже раза в год наполнившись как церковь
под Пасху помещенье Дома Дружбы
рукоплескало прибалтийскому акценту
носило на руках кавказ полувоздушный
примеривалось к тюбетейкам
рядилось в украинские шальвары…
увы! одежка стала не по деньгам
полезли трещины, облупленный и старый
стоит как насмерть на своем восторге
мир вечной молодости, праздник урожая
колесный трактор сталинградской сборки
чихнул, заглох из фрески выезжая
на развороченные плиты вестибюля
где ватники строительной бригады
послеполуденными фавнами уснули —
им больше ничего уже не надо
МЕТАМПСИХОЗА
Метампсихоза — это значит мне
по меньшей мере выпадет родиться
близ моря, в маленькой воюющей стране,
чей герб лазорево-червленый
подобен допотопному зверинцу
сплошные львы орланы и грифоны
и черт-те что на небесах творится
у горизонта — горб супердержавы
как тени сизые, смесились корабли…
на крабьих отмелях, в ракушечной пыли
сияло детство ярко, среди ржавой
подбитой техники искали что взорвать
куда прицелиться для смерти и для славы
посмертной — чтобы как-нибудь опять
воскреснуть в государстве островном
ПРОРОК
снова, Господи, прости им
слово чёрно, волю злую
за игру языковую
с пушкинским Езекиилем
с облака ли был он спущен
среди зноем раскаленной
обезвоженной холерной
пустыни? — скажи мне, Пущин
или из нутра какого
из мечтательной утробы,
с идеалами Европы
распрощавшись, до Каткова
докатился этот шелест
всех шести семитских крылий…
Перья взвились перья скрыли
небо в трещинах и щелях
требующее ремонта!
Вечно в полосе разрухи
взбаламученные духи
толпы их до горизонта
их под почвою кишенье
ими вспученные воды
имена их? но кого ты
звал когда-то — искушенья
названными быть не знают
узнанными стать не жаждут
и не то что даже дважды —
многажды в одну и ту же
реку медленно вступают
КИЕВ ЗИМОЙ
под снегом киев как во сне
и век бы спать ему и свет мешая с ватой
спохватываться с вечностью хвостатой
в обнимку на днепровском дне
что видно снизу? взгорья да холмы
под снегом, как во сне, — в пещерные утробы
все возвращается от ежедневной злобы
от холщевитой банковской сумы
и нищета приняв парадный вид
над спящим материнским городищем
распяливает руки шевелит
губами жестяными и по тыщам
чьих — рыщи хоть по дну — имен уже не сыщем —
молитву поминальную творит
ВОРОНИЙ ГДЕ-ТО БОГ…
Окно убито на зиму. Не слышу
ни транспорта ни птиц, одна лишь на трубе
играет с дымом, наползающим на крышу,
огромная ворона, и ни бэ
ни мэ не может выговорить снег,
пошедший пятнами, как жертвенного агнца
подпаленная шерсть… Я слепну, а глазник
уже готовит новое пространство
для виденья ночного, разложив
никелированные скальпели повсюду,
куда ни посмотрю — везде игручий свет
рассыпан блестками, в живую свален груду
настроен на торжественный мотив
невыключаемый из вырубленных лет
АРФА С ИРЛАНДСКОГО ПЕННИ
оставили земли — но книги заселим
оставленной родиной речью напевной
или нереальна ирландская зелень
и рыжая прядка травы патрикевны
и смутная арфа с потертого пенни
в пустой ленинград занесенная кем-то
из реэмигрантов — и хриплое пенье
когда его брали, врага и агента
ДОН КИХОТ КОЩЕИСТЫЙ
что Кощей? он бессребреник пуганый
Дон Кихот он гонимый взашей!
и страдая чужими недугами
на обочине мира вещей
он со штабеля досок неструганых
с яйценосною смотрит тоской
как друзья его в опелях угнанных
уплывают во мрак воровской
возвратятся ли? разве что клубами
выхлопных невысоких дымков…
и под всеми своими скорлупами
защищенная от мудаков
задрожит в нем иголка бессмертия
словно сам он — пришпиленный жук
помещенный в Музей милосердия
Академии хищных наук
ЮРАСИК-ПАРК
что в душе весна и слякоть — что снаружи
наша русская Юра среди разрухи
перепончатые лапчатые лужи
рыбоящеры снуют и птицебрюхи
искрометное сверканье битых стекол
в аккуратную сгребенных пирамиду
чья вершина истекает свежим соком
с виду — клюквенным, на вкус — солоновитым
перемены, место новому порядку
расчищает механический уборщик
от гармошки голосующей вприсядку
лишь круги расходятся, разморщив
пленку радужную сна и солидола
перепончатые лапчатые лужи
когти челюсти рога а то и хуже —
щит рекламный с телефоном «Моторолы»
СТУДЕНТ КОНСЕРВАТОРИИ ШОСТАКОВИЧ
СЛУЖИТ ТАПЕРОМ В СИНЕМАТОГРАФЕ «ЭДИСОН»
черно-белую кинуху
нам крутили в «эдисоне»
подбирал тапер по слуху
аллегретто для погони
пальцы брызнули как мыши
клавиши топя все глубже
лошади рванули, в луже —
взрыв копыта, бомба… мы же
вынесенные к обрыву
обмерли от панорамы
неба съехавшего криво
с края необъятной ямы
словно крышка от кастрюли…
и в зазоре серповидном
выглядел неочевидным
свет свинцовый, цвета пули
вида шариков шрапнели
мы сидели в «эдисоне»
мы самих себя смотрели
чувствуя к своей персоне
интерес луча и звука
юный Дмитрий Шостакович
словно молот-серпухович
бил из-под экрана в ухо
вот финальное стаккато
ужас. мураши по коже.
мы вставали как солдаты
под скрипенье реостата
в наступившей нехорошей
тишине и темнотище
но углями в пепелище
раздуваемыми тлела
люстра что над головами
как летучая тарелка
накренившись просвистела
вспыхнула, разорвалась..
ГИБЕЛЬ ВЕРТОЛЕТЧИКА
Вертоград моей сестры,
Вертоград уединенный…
Об этом знают сестры или вдовы,
над фотографией склоняясь безутешной —
внезапный есть предел у тяжести пудовой,
там облак неземной и воздух вешний
им дышишь — не надышишься и снова
глядишь насквозь его — не наглядеться всласть
коротколапая приземистая власть —
его обнять не в силах до конца
в нем сохраняется горбатая надежда
на претворенье крови и свинца
в сиятельные гроздья винограда
и рот его раскрыт, подставленный под град
из сестринского вертограда
и вертолет его так празднично горит
как будто весь надраен для парада
ПЛАЧЬТЕ, ДЕТИ, УМИРАЕТ МАРТОВСКИЙ СНЕГ
в марте — хриплое зренье, такое богатство тонов
серого, что начинаешь к солдатам
относиться иначе, теплей, пофамильно, помордно:
вот лежит усредненный сугроб Иванов
вот свисает с карниза козлом бородатым
желтый пласт Леверкус, Мамашвили у края платформы
черной грудой растет, Ататуев Казбег
переживший сгребание с крыши, трепещет
лоскутками белья в несводимых казарменных клеймах…
Каждый снег дотянувший до марта — уже человек
и его окружают ненужные мертвые вещи
а родители пишут ему о каких-то проблемах
да и письма их вряд ли доходят
УЛИЦА И ПЛОЩАДЬ
на улице меняющей названья
легко и сообразно освещенью
он пережил науку выживанья
дойдя туда откуда нет прощенья
я трости мог бы слышать о поребрик
слепое цоки-цок, никак за ним не числя
с десяток резких остроумных реплик
одну-две дружбы, отмиранье мыслей
о смерти и бессмертии… я мог бы
следить за ним, вести в кресте прицела
приталенную спину, плащик мокрый
сидящий как мундир портняжьего лицея
как тень академической шинели
я мог бы даже выбежать навстречу
когда он возвращался по маршруту
«редакция-аптека» — в ту минуту
я точно знал, как жестко я отвечу
спроси он что-нибудь, как будто нет прощенья
тому кто вызнал тайну выживанья
и многотомный полумрак пещерный
выносит на люди на площадь без названья
СОСЛАННЫЙ
сосланный к сусликам тонко подсвистывать шуму
времени слать издалека открытки
с видом альпийских курортов но в сущности по Каракоруму
а не по Лозанне тоскуя —
переведет кое-как наиболее злые отрывки
Тайной Книги Монголов и опубликует
родословную Чингизидов
в межрайонной газетке…
оттесненный к тушканчикам и о столичном Ташкенте
даже не помышляя
но денег заняв у соседки
до границ доберется Китая
к Центру Мира согласно легенде
СЛОБОДЫ
слободы где покупали свободу
за мешок неочищенной гречи
где шопоты приобретали по ходу
очертания поезда, вид мелкооптовой речи
пристанционных базаров
где обязательно кто-то пристанет
потянет куда-то
вдоль продавленных самоваров
расскажет как было при Сталине
где стояла пивная
где летчиков били солдаты
а потом сами им же и ставили
слободы рябенькие от укропа
дырявые с виду но крепкие сзаду
самая что ни на есть европа
до урала-то еще переть и переть
по засратому райскому саду
ТОРЖЕСТВО ЧАСОВ ПЕСОЧНЫХ НАД МЕХАНИЧЕСКИМИ
заунывное сперва по кругу бормотание
возрастанье темпа выкрики приплясывания —
и свистящая спираль маго-метания
с силой расправляется разбрасывая
комья почвы сапогами утрамбованной
камни арматуру со строительства
брошенной лечебницы психованной
для придурков из последнего правительства
это их — не наша остановка времени
в механических часах подвисших черной гирею
над вокзалом где столпотворение
где поют сирены и снуют валькирии
где на месте кровли — ночь прямоугольная
светлые дымки на фоне звезд бесчисленных
так работает подмога дальнобойная
что вокруг песок, один песок бесчинствуя
из ладони на ладонь пересыпается
это ли не есть развеиванье прошлого
по пространствам где не просыпаются
без молитвенного воя полуношного?
ЖЕСТОКИЙ РОМАНС
ездили за город жадно смотреть на комету
издали со стороны монастырской луки
дымом дохнуло — и пляшущие огоньки
рваной построясь цепочкой пошли побежали по следу
Кого-то невидимого кто к ним
поднимался дыша задыхаясь ломая кустарник…
небо над ними казалось расшитым крестами,
дыбом стояло. неверно-светящийся нимб
окружал трепетавшую дырку — и все это было похоже
на полет осьминога над разоренным гнездом
кукушачьим… но лишь за границей, потом
обнаружатся родинки россыпь созвездий по коже,
состоящий из точек спаленный родительский дом
и тамбовского космоса черный источник в изножьи
Часть вторая.
МУЗЫКАЛЬНОЕ ПРИНОШЕНИЕ
К ОГРАДЕ КОМАРОВСКОГО КЛАДБИЩА
1997
КОНЦЕРТ ПАМЯТИ СЕРГЕЯ КУРЕХИНА
1. Largo. Не покидая театра
в осколках музыки и в зарослях фанеры
в лесу из безнаказанной фольги
девицы пляшут как милицанеры
и чертят красные восьмерки и круги
театр живет закрытый за долги
подобьем жизни внутренней, без веры
что там за стенами и крики и шаги
и даже выстрелы и офицеры, офицеры…
театру все равно друзья или враги
он как привязанный блуждает за бренчаньем
невидимой но абсолютной зги
он что-то спрашивает — мы не отвечаем
он за плечи трясет но в пар его руки
не слишком верится — так за вечерним чаем
включая новости сознанье отключаем
и в точку, в точку, в пол, под сапоги
2. Andante furioso. Сон Орфея
не среди ли равнины
где высился певческий дуб
наследили колеса и траки
и срывая мелодию с мертвенных губ
рвут на части ее
и от запаха крови дуреют
от воздуха драки
о рванина смыслов перепаханная
пьедесталы с педерастами и феями
среди парка охраняемый собаками
спит орфей и завороженные звери
норовят поближе подбираются
к ложу убранному розами
сон орфея — это все мы словно умерли
словно тени движемся
под звездами сверхновыми
и неважно — в тишине ли в шуме ли —
не слышны слова
одни деревья-стриженцы
их ветвями слабыми навеянное
разбросалось небо над орфеем
что ни говори а небо все-таки
хоть и начерно, и неуверенно
из какой-то драни соткано
кое-где уже и продрано
3. Allegro vivace. Смерть Орфея
смерть лошадка смерть мотоциклистка
смерть орфея
в крагах и в очках летающая низко
над землею
стой лошадка
стой скажи мне
при каком еще режиме
под каким еще царем
обомлеем обомрем
в поле зрения кортежа
кожа никель черный лак
провожающие те же
те же руки в зеркалах
но когда ищу глазами —
никого не узнаю
это ведь игра: я замер
прислонясь к небытию
и меня как будто нету
да и некому искать
в том лесу где вечно лето
птичья свара благодать
НАКАНУНЕ УСПЕНЬЯ
скоро в зимнюю школу потянутся гуси
гуси-лебеди — кто их тогда пожалеет?
их родители заняты в черных садах выживанья
на огородах на луковых грядках спасенья
в лучшем случае — в призрачной сфере
наробраза
тяжелеет сгущается зелень темнеет
пока наконец-то
(и как раз накануне Успенья)
не займется — но всюду и сразу! —
где лиловым где желтым где изжелта-слабым
а где откровенно-кровавым
легким огнем
ОТПУСКНАЯ
отчитывались мы отчитывали нас
волной смывало отпускного беса
и живомордый плыл противогаз
куда-то в турцию из пушкинской одессы
все это некогда все это не сейчас
а если и сейчас то как бы не для прессы
разваленные бурей волнорезы
и лермонтова остекленный глаз
в киоске сувениров на причале
и парус парус одинокий
в конце путевки или же в начале
пути на север с остановкой на востоке
в какой-нибудь пустыне Руб-аль-хали
где к поезду выносят артишоки
и устрицы в кульках и спрута в одеяле
ЗОВ ПОЧВЫ
и ухом слушая и брюхом помогая
переварить услышанное шли
на экстатическую песню попугая
на голос матери-земли
она звала она или Другая
не видно издали, вблизи не разглядишь
беременный дракон грядущего китая
или вчерашняя тираспольская мышь
ее какие звери окружили
какие облизали языки!
принюхивались к ней, тяжелую, крошили
разламывали на куски
как наркотическую спекшуюся массу
как неочищенный гашиш
пространства где безумствуешь и спишь
и лишь к последнему отпущенному часу
трезвее утреннего мытого стекла
очнешься наконец
и спросишь: Ты звала?
— не я конечно…
ГОВОРЯЩАЯ ПТИЧКА
не мила мне твоя, брат, сержантская лычка,
и твоя, отец, не мила полковничья получка
а мила мне говорящая птичка
и хозяйка ее, настоящая сучка
поселили их у станции в путевом бараке
на втором этаже возле уборной
у окна их — сугробище вровень с платформой,
и когда я лезу к ним по трубе, то собаки
в снегу барахтаются, норовя порвать мои брюки,
визжат не хуже детей, оседлавших ледовую крепость —
но за наледью желтой не видно ее, суки,
только переливается платье на стуле, и птица над ним, как ребус,
на кольце качается, нахально крича мне;
Чаю! Чай закипел! Пожар! Выключай-ка чайник!
ПРОЩАНИЕ
чай с лимоном подстаканники с кремлем
проводник с рублем постельным
сколько еще слез на простыни прольем
тронутые пеплом и портвейном
до поры пока помрет последний беломор
и его с оркестрами проводят на лафете
из Лефортова к Ваганькову под патриарший хор
под ружейный треск и содроганья меди
СЛУЧАЙНЫЙ ПОКУПАТЕЛЬ
всё брат не то — и вино и стол не те
и щербатые дети с металлической скрепкой в зубах
не смеются родительской ноевой наготе
не смеют гонять орясиной тихих собак
из них вырастают запинающиеся пианисты издерганные скрипачи
или что хуже — художники пропивающие на крыше
свой косоглазый париж где ханец из урумчи
одевает европу в халаты цвета полярной мыши
на один сезон, а потом все это свалено в секондхэнд
возле метро в бесконечных спальных районах
и охвостьях метели откуда высвистан вечный студент
шинель на голое тело спьяну или спросонок
он торгуется из-за гранаты РГД-2
держаной, китайского производства
ах да не та брат не та — и на него косится братва
не признавая родства
но и не отрицая случайного сходства
ТЕАТР АНТОНА ЧЕХОВА
чехова ставили — то на попа
то вниз головой бороденкой в болото
после октябрьского переворота
в кассах всю ночь бесновалась толпа
администратора били содрали с кого-то
остатки пенснэ — и стояла, слепа,
вера что от соляного столпа
сладкий останется привкус — сладчайший до рвоты
сняли «Иванова» и запустили «Клопа» —
тоже совсем ненадолго, пока Мейерхольда
не протащили с приплясом и с гиканьем по льду
мордою в прорубь — откуда навстречу ему
не удивляющийся ничему
Доктор глядит с выраженьем трофейного кольта
ПСАЛОМ
дела твои прозрачны, Боже
слова темны а дни прохладны
я чувствую мороз по коже
одежды шелест шоколадный
съедобны мы Твои народы
на языке Твоем растаяв
рецепт невиданной свободы
голодным ангелам оставим
голодным ангелам чья стая
кружит над местностью кристальной
над луковками и крестами
над кружевом радарных станций
сооруженных для сверхдальней
и неосуществленной связи
БЕЗ ОГНЯ
Мне не спится. Нет огня…
одно спасенье — поезда…
не спится я на дне я в яме
и покаянная звезда
над окаянными полями
куда-то светит не туда
но даже зренья бокового
достаточно: озарены
углы сознания где слово
дрожит как мышка без вины
без оправданья без покрова
своей домашней тишины
и вырванный из мест оседлых
и брошенный под мерный стук
такой же я — но собеседник
такой же путник — но Пастух
приходит молча отовсюду
рассаживается вокруг меня
как племя жаждущее чуда
удара молнии, огня
ПРЕМЬЕРА ГЕРОИЧЕСКОЙ СИМФОНИИ
не опыт первенствует — опус, пустяковина
сыграли раз — не слышат… надо снова
пускай взойдет из глухоты бетховена
крапива-музыка у пункта пропускного
пускай аккордеон кусается бросаясь
под сапоги детоубивца-годунова
и кружит в сорняках беспочвенная зависть
аккордоборца — к боевой раскраске воина
зеленка все снесет и всех покроет пятнами
землисто-ядовитыми на вид
и даже кровь пролитая горит
зелен-огнем под креслами бесплатными
трех литерных рядов заполненных как шкаф
людьми плечистыми в цивильных пиджаках
НА ЯЗЫКЕ ФЛАЖКОВ
при застарелых королях
начала века
сигнальщики на кораблях
кричат флажками
что лучше по уши в кровях
чем ночь аптека
и слаще волны чем кровать
с микстурами и порошками
с таблеткой в горле говорим
о том же самом
чужие ритмы — тот же Рим
второй ли пятый
под языком уже чужим —
морская заумь
но сладок военморский дым
и в клешах ангелы крылаты
ФАРФОРОВЫЙ ПУТЬ
куда-то элита едет
под разбойный свист нахтигалей
с эдитой пьехой в обозе
лебединая шея леди
филомела верхом на розе
и при всем-то честном народе
обнажаются придорожные груди
путь из фотомоделей в греки
по тому пути не ступали
фрунзенские человеки
своими кирзовыми сапогами
в докембрийской глине в навозе —
но ступни голубые увязли
в предфарфоровой этой грязи
ХОД НЕБЕСНОЙ ЛАДЬИ
ход ладьи — ход конем
ходишь пасмурным днем
вдоль воды по холодным холмам
где скривилась река
на захламленный храм
на заброшенный аэродром
на с грехом пополам
приспособленный дом
под жилье авиатора-отставника
в шахматишки? давай!
по земле этой ползал —
теперь полетай
никому отрываться не поздно
и над клетками поля рука
повисает хватая за край
пролетающие облака
обалдело следящий за ними валдай
низкий, вечно гриппозный
ход ладьи — ход конем
хочешь пасмурным днем
разыграть невысокий небесный гамбит
лечь потерянной пешкой вдали от дороги?
он со вкусом берет
отдаем говорит
а зачем отдаем?
я молчу — мне как склеило рот
спеленало и руки и ноги
В РАСПЕЛЕНУТЫХ РИТМАХ
Поэт не трамвай
поэт не трамвай
поэт не нужен
речь поэта избыточна —
какие-то избы античные, реже — на повороте
четыре изогнутых рельсины, брызнувшая по брусчатке
луна и еще долго долго
не умирающий скрежет
но единожды в жизни
брачный танец красных вагонов
без вожатого без проводов
над обмелевшими крышами
в необозначенном воздухе
или например на воде
служащей одновременно и музыкой и простыней —
той которой потом обносят гостей демонстрируя
честь невесты
а что он поэт?
невольник чести
как выразился другой стихотворец
впрочем вовсе не тот кого переехало
сумасшедшим трамваем
вынырнул неизвестно откуда —
ни номера ни сигнальных огней — и юркнул
неизвестно куда
оставивши только зачем-то
свое щенячье дзинь-дзинь
висеть на пурпурово-шелковом небе
рядом с танской луной
Теория свободного стиха
свободный стих возникает с развитием личного транспорта
теснота стихотворного ряда в трамвае конечно же требует рифмы
рифмы точной рифмы к европе
а в метро сплошные пиррихии поездов отмененных
их тоже на кривой козе не объедешь
как меня раздражали спондеи
пустых троллейбусов — катят один за другим
и все в парк
но хуже всего метелью спеленутый блоковский дольник
заносы
автобуса ждешь часами
многие до сих пор так и живут под властью
силлабо-тоники постепенно
приходящей в негодность
они и не подозревают
что строятся просторные теплые гаражи
устраиваются обильные мойки
что продаются
резина micheline
аксессуары от dunlop
автомагнитолы
где ямщик замерзает
по-английски
РЕМИЗОВЫ ЗИМЫ
1
значит и вправду зима
если достают ремизова
из глубины вишневого шкапа
и по комнатам распространяется запах
ножниц смоченных в уксусе,
кишева ниток цветных
словно фрагмент вышивальщицы яна вермеера
разбух до размеров дивизионного полотна —
вполстены зала собраний
Обезьяньего общества
значит пора выписывать каждую буквицу
кровью собачьей
смолянистой слезой кикиморы смачивать сухари
пайковых лекций для молодежи
за их зелеными лицами
заснеженный лес грядущего
2
время за ремизова
стекла звенят замерзая как зимой девятнадцатого года
зябнут зверушки вырезанные
из допотопной тряпичной бумаги
иней на веках
утолщаются линзы очков без оправы
лизавета на саночках тащит кошелку пустую
кроме горба и кашля никакого другого добра
и не тает снег на худых ручонках
скриплика с дудкой
но зато что за чудо просторные сны
охватить их никакого дыханья не хватит
их мохнатые стены уходят высоко над звезды
муравьиные души внизу мурашатся
на скриплом паркете
всех жалко
и в сущности всем близоруко — ближним и дальним
снится дрожащая тварь из шорохов склеенная
из перепугов из кожистых перепонок
и костяных наростов
снится хозяин её достоевский
во дворе подобрал воронёнка убогого и теперь не знает
чем кормить и о чем его спрашивать и верить ли клёкоту
перед вечерней молитвой или после неё
когда полегчало
3
надо же и в его парижской квартире
говно прорвало потоп
зимой сорок второго
ладно там голод
я-то еще помню рассказы об этой зиме
здесь в ленинграде
но чтобы не здесь
на четвереньках с омерзительно пахнущей тряпкой
шуровать вслепую
затяжную болезнь
и свежую смерть жены Серафимы
волоча за плечами
нет не представить
4
не перестает литься сиянье
вокруг его головы
но только сейчас меня осенило —
это не святость это совсем другое
может не меньше
АНТИГОНА
кикиморы антиугонной ночные стенанья
иномарку трясут не иначе
наши-то наши тихие
наши почти немые
немытые стекла
драная кошка на пыльном капоте
с глазами одетты сван
клочья суперобложки у спущенного колеса
ну конечно
том четвертый «содом и гоморра»
перевод обновленный румяный
о чахоточный этот румянец
жар на лице долгий вопль за окном
охранительницы-Антигоны
Часть третья.
ЛЕВИАФАН ПЛЫВЕТ
1998
МИМО КИНЕШМЫ
Над Волгой — триколор. Вот формула заката.
Одна ли это жизнь или делить на три?
Слетаются к реке монастыри,
похмельные сползают комбинаты
и даже памятники полые внутри
изжаждались. О как демоноваты
их позы поздние, их крылья вместо рук,
их летчицкие рукавицы.
Кормленье чаек на корме — сплошной хичкок:
пикируют как бы не птицы
но души умерших беснуются вокруг
флагштока белого, ребенка из столицы
Зачем он здесь? на что его испуг
провинции, где истина двоится
Где все течет назад и все теряет свет?..
Подвахтенный матрос, когда стемнеет,
спускает флаг. И только пенный след
по-прежнему живет, по-прежнему белеет
ШЛЮЗ НОМЕР ШЕСТЬ
Набегает небогатая волна
на бетонные крошащиеся плиты.
Что еще за тайна у искусственного дна? —
никакие там собаки не зарыты,
зэки разве что… но кто их имена
помнит? Информация закрыта.
Шлюза номер шесть осклизлая стена.
Опущенье пассажирского корыта
на общероссийский уровень — туда,
в нижние миры где все мы позабыты
кто в семейных липах, кто в составе свиты
министерской, в суете мартышкина труда —
недостроенные пирамиды
недоразвитые города
КАЛЯЗИН
духовная орясина
торчит из моря-озера
что посреди калязина
такое вот сморозила
власть Молота и Разума
Серпа и Л. Б. Красина
а мы богобоязненно
глядим на дело рук ее —
с ней, с этой самой сукою
все лучшее ведь связано!
ЛЕВИАФАН
Над равнинами Пригов кричит
Рубинштейн пролетает
Левиафан плывет
Четырехтрубен и многоочит
Но совсем не отчетлив
Ясности, говорит, ему не хватает
Ясности ему не хватает, волчаре
В ПОЗЕ ПЛОДА
десять лет на свободе
а все еще каждое утро
просыпаешься в позе плода
весь подобравшись
ладони зажаты в коленях
подбородок — между ключиц
и лежишь себе как запятая
в документе каком-то
на письме симпатическом тайном
совершенно секретном
ПЯТАЯ ПРАВДА И ПЕРВАЯ ИСТИНА
1
То ли то что утеряно — то и нашли
а нашли — оказалось чужое, ненаше
То ли тошно мне с памятью, только начни
по ночам разговаривать с нею
рвать ее на клочки или, вывернув шею,
как-то сбоку смотреть или сверху — но лишь бы иначе
так смотреть как наверное я никогда не сумею
2
кому вечерний звон кому — вороний грай
по вечерам по-над вечерним звоном…
дощатый электрический сарай
визжит, по рельсам изжелта-зеленым
сворачивая… скоро уберут
и рельсы и деревья где вороны
ежевечерний свой нестрашный Страшный суд
разыгрывают самоупоенно
подняв капот убитых «жигулей»
нестарая еще поповна
с мотором возится — но Господу видней
чему летать легко и безгреховно
чему ржаветь под сенью тополей
когда-то кем-то высаженных ровно
3
на месте сада, бедные, одни
теперь духовные деревья
а так — бетонный дом, откуда ни взгляни
твоим непросвещенным взглядом:
хрущоба, Господи! сама она как сад
запущенный, вся в трещинах и щелях
в аллеях где воспоминанья спят
где анны дорежимные висят
на голых ветках как на тощих шеях
4
с Пятой правдой своей старик
с Первой истиной спящий подросток…
Спятить можно и спиться — спасает язык
лес понятий, деревья в наростах
говорящие эдак, потом говорящие так
словно это они — а не ветер — играют
послушаньем-пространством, которое сущий пустяк
потому что совсем не растет не рождается не умирает
5
те кто возвращается во снах
бабочкою об одном крыле
как перелетели этот страх
снова очутиться на земле?
посреди крыла — раскрытый глаз
по краям — дрожание письма
видят ли они, уснувших, нас
или в них живет сияющая тьма
и глядит само в себя глазное дно
и во сне такой бездонный свет
словно пишут нам что все обретено
все — чего для нас пока что нет
ХРОНИКА НЕДОСТАЧ
вечно голодный хлебников, мучимый жаждой
водкин-петров… и вот: мы подводим итоги
их революции пищебумажной
их проникновенью в истоки
внутренней речи открытого цвета.
хроника сплошных недостач
вырастает из глубины кабинета
отставной инженер или бывший врач
выдвинет ящик стола, обнаружит угол
черновика доставшегося путем
неправедным — и тут же задвинет со стуком
спрячет на будущее, на потом
на то самое, послепоследнее время
после которого мы и живем
внутренней речью в незавершенной поэме
ШАГРЕНЕВАЯ КОЖА
россия ты шагреневая кожа
скукоживающаяся! недаром здесь бальзак
нашел свою вдову и выглядит моложе
на целый век… На человеке — знак
ушибленности русским языком
все сизое вокруг, один сплошной синяк
какой дали́ тебе сезанн или синьяк
всё да́ли ноющие, облака ни в ком
не находящие опоры
лишь вечно обновляемый обком
когда-то крепкий дом купеческой конторы
теперь бандитский банк, шагреневые шторы
решетки в окнах кованые: вот
не текст оригинала — перевод
свиная выворотка в золотом тисненьи
СНАМИ НАРУЖУ
Сила Господняя с нами!
Снами измучен я, снами…
И. А.
Что-то с нами нарушено
Утром выходишь и́з дому
снами наружу
со следами вчерашнего ужина
Капля падает плющась об лужу
как цитата из книги не изданной
но когтящей терзающей душу
Редкая раса читающих
дождик мелкотиражный
те еще тучки
да и звукопись та еще
так что от серо-жемчужной
измороси только подташнивает
и отточие ищет кому бы всучить свои точки
это невыплаканное свое
иноснобытие
НЕ ВЫГЛЯДЫВАЯ В ОКНО
будет пенье тебе — и терпения хватит
и за терпкое — вечерами — вино
добрый дядя заплатит
ведь ему все равно
все равно ему кайфу не катит
кроме как наблюдать бесконечное наше кино
не вставая с кровати
не выглядывая в окно
ИСААК И АВРААМ
Ночьми читали Паламу:
Молчанье — свет, ученье — нож
Приготовленье ко всему
Чего не ведаешь не ждешь
Нарвавши высохшей травы
Пытались развести костер —
На волосок от головы
Восточный бог прошел как вор
Огнем нежгучим и сухим.
Встал Исаак — он только дым
И не о чем, послушай, с ним
Ни говорить ни горевать
Лег Авраам — он как бы дом
Дом говорящий об огне
И больше — больше ни о чем
