Как со | вечера це|по-очка го|рит, /\
Со по|луночи се|ре-ебряна|я, /\
Горит, | горит, пере|га-арива|ет, /\
Моло|душку пере|ма-анива|ет. /\
Ты, мо|ло-одка, со|йди /\ с тере|ма, /\
Моло|да-ая, со|йди /\ с высо|ка! /\
Нынче | ноченьки свет|лё-оше-ень|ки, /\
Пере|улочки су|хо-оше-ень|ки, /\
Каблуч|ки /\ не ло|ма-аю-ут|ся, /\
А чу|лочки не ма|ра-аю-ут|ся. /\
(Русская народная песня; Песенник 1791 г.)
Уноси мое сердце в звенящую даль,
Где как месяц за рощей печаль;
В этих звуках на жаркие слезы твои
Кротко светит улыбка любви.
О дитя! как легко средь незримых зыбей
Доверяться мне песне твоей:
Выше, выше плыву серебристым путем,
Будто шаткая тень за крылом.
Вдалеке замирает твой голос, горя,
Словно за морем ночью заря, —
И откуда-то вдруг, я понять не могу,
Грянет звонкий прилив жемчугу.
Уноси ж мое сердце в звенящую даль,
Где кротка, как улыбка, печаль,
И все выше помчусь серебристым путем
Я, как шаткая тень за крылом.
(А. Фет, «Певице»)
Но в камине дозвенели
Угольки.
За окошком догорели
Огоньки.
И на вьюжном море тонут
Корабли.
И над южным морем стонут
Журавли.
Верь мне, в этом мире солнца
Больше нет.
Верь лишь мне, ночное сердце,
Я — поэт!
Я, какие хочешь, сказки
Расскажу,
И, какие хочешь, маски
Приведу.
И пройдут любые тени
При огне,
Странных очерки видений
На стене.
И любой колени склонит
Пред тобой...
И любой цветок уронит
Голубой...
(А. Блок, «В углу дивана»)
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плевочки жемчужиной?
И надрываясь
в метелях полуденной пыли
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда!—
клянется —
не перенесет эту беззвездную муку?
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно,
говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да!?»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают —
вначит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
(В. Маяковский, «Послушайте!»)
Я клавишей стаю кормил с руки
Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.
Я вытянул руки, я встал на носки,
Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.
И было темно. И это был пруд
И волны. — И птиц из породы люблю вас,
Казалось, скорей умертвят, чем умрут
Крикливые, черные, крепкие клювы.
И это был пруд. И было темно.
Пылали кубышки с полуночным дегтем.
И было волною обглодано дно
У лодки. И грызлися птицы у локтя.
И ночь полоскалась в гортанях запруд.
Казалось, покамест птенец не накормлен,
И самки скорей умертвят, чем умрут
Рулады в крикливом, искривленном горле.
(Б. Пастернак, «Импровизация»)
Я — Гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворог,
слетая на поле нагое.
Я — горе.
Я — голос.
Войны, городов головни
на снегу сорок первого года.
Я — голод.
Я — горло
Повешенной бабы, чье тело, как колокол,
било над площадью голой...
Я — Гойя!
О грозди
Возмездья! Взвил залпом на Запад —
я пепел незваного гостя!
И в мемориальное небо вбил крепкие звезды —
Как гвозди.
Я — Гойя.
(А. Вознесенский, «Гойя»)
