Сумасшедший трамвай
— В революции много непонятного и сомнительного, этих «журавлей в небе», которых не склонен ловить мещанин со своей «синицей в руках». Конечно, он бы не прочь попытаться поймать журавля, но так, чтобы и синицу не выпустить из рук.
Когда говорились эти слова, с улицы в открытое окно ворвались оголтелый звон трамвая и рычание автобуса, заглушившие реплику собеседника. Тот, кто слушал, закрыл окно и спросил:
— А интеллигенция как же?
— Известная часть интеллигенции тоже не склонна выпускать из рук синицу ради сомнительных журавлей…
— Так вы ставите под подозрение истинную революционность интеллигенции?
— Никаких подозрений!.. Лучшая часть интеллигенции обеими руками ловит фигуральных журавлей, иногда выпустив из рук неплохую синицу, но делает это до тех пор, пока понимает революционные процессы.
— То есть вы считаете интеллигента лишь попутчиком революции? Даже в том случае, когда он безоговорочно бросает свою синицу?! Так, что ли?!
— Нет, не совсем так… Дело в том, что интеллигент верит в святость различных норм и во всем ищет математическую закономерность, а лишившись возможности контролировать процессы революции со своей нормативной каланчи, он отчаивается и теряет перспективы. Из этого правила, конечно, тысячи исключений…
В то время, когда в центре украинской столицы шел этот разговор, в глуши лесных разработок, за тысячу верст от центра, пользуясь вечерним досугом, разговаривали двое.
Молодой шустро ходил по комнате из угла в угол, стуча сапогами по дощатому полу, а старый сидел возле лампы и вяло жевал слова:
— Я очень люблю читать книги об опасных приключениях, о героической борьбе и вообще о разных рискованных вещах, но если бы мне предложили самому побывать в этих опасных и интересных комбинациях — покорно благодарю! Я «не», как говорят в Одессе…
Старый человек, влюбленный только в описания приключений, а не в сами приключения, улыбнулся теплой старческой улыбкой и ласково, по-отечески, посмотрел на своего пылкого молодого оппонента, который так упорно защищал динамику жизни и громил «статичное» прозябание, достойное презрения и поругания.
А достойная презрения статика беспрепятственно лилась в открытое окно теплыми терпентинными вздохами вечернего бора, тишиной, как будто звеневшей комариным жужжанием и алюминиево-белым светом луны.
— Там — жизнь и борьба, здесь — убогая маята! Там — пафос строительства, а здесь — воспоминания старой девицы! Там — динамика, а здесь — статика.
Синюха аж стулом грохнул, как бы вдребезги круша мерзкую статику во имя прекрасной динамичной жизни, о которой он безнадежно мечтает вот уже пять лет.
Старик вяло махнул рукой и засмотрелся в открытое окно, за которым где-то далеко зазвенел песней женский голос.
Ой, плыви, плыви, селезень, |
— Напряженный труд быстро истощает силы и убивает радости жизни. Творческое горение — вещь прекрасная, но что ярко горит, быстро перегорает и погасает… Вот горячая лошадь — скок-скок да и легла, а спокойная — тянет медленно, не торопясь, и наверняка вытянет! Оно хорошо смотреть на яркий свет, да плохо потом сидеть в темноте, ведь яркий свет быстро погаснет… М-да…
Синюха вдруг остановился посреди комнаты и сказал:
— Все эти ваши мудрости не про меня. Вы поседели тут в лесу — вам и ничего, я же и места видал получше, и времена в моей жизни бывали получше… Вы вот мне не советуете ехать в столицу, а я поеду, и если повезет найти там должность, я буду безгранично счастлив!
— Я очень рад, если вы действительно достигнете счастья таким дешевым способом! — с иронией сказал старик. — Боюсь только, что вы утратили способность понимать город, и ваша идеализация его на деле не оправдается. А расстояние между идеалами и действительностью изрядное, и тот, кто этого не понимает, частенько ломает шею…
Увидев, что молодой нетерпеливо махнул рукой, словно отгоняя назойливых мух, он снисходительно добавил:
— Я, конечно, хочу оказаться для вас плохим пророком, но всё же считаю своим долгом предупредить о возможных разочарованиях…
Синюхе до смерти надоел этот старый счетовод с его скучной философией, и разговаривал он с ним только потому, что на глухих лесных разработках лучшего собеседника не было. Синюха вот уже несколько лет работает здесь техническим смотрителем разработок. Сколько раз он пытался порвать с этими дебрями и добраться до города, и только теперь судьба наконец-то улыбнулась: у него есть отпуск, немного денег и, самое главное, письмо от школьного товарища, который там, в столице, занимает значительную должность и зовет его, Синюху, погостить, а если охота, то и занять с его приятельской помощью какую-нибудь должность в городе.
— Так вот я и говорю, — продолжал счетовод свое, — что одно дело со стороны смотреть и совсем другое — самому быть действующим лицом. Вот когда я в молодости читал о Французской революции — так восхищался! А когда самому довелось отведать — другое дело…
Синюхе стало скучно от этих разговоров. «Опять заведет свою философию, черт плешивый!» — подумал он с досадой и сказал:
— Ну, вы как хотите, а я, пожалуй, пройдусь до реки…
Синюхе бесконечно надоел и этот уголок, и люди, отупевшие, как лесные пеньки, и скучная, неинтересная работа. Ему хотелось воспылать пафосом настоящего строительства, напиться шумом большого города, который казался праздничным и прекрасным. Плевать ему на эти скучные лесозаготовки. Пусть заготавливают без него, Синюхи! Ему хочется больших рек, ему хочется бурного моря-океана, а не этого ровика под названием Вепревские разработки!
Спать Синюха лег поздно и уже на рассвете стал готовиться к отъезду.
Достал лучший костюм и начал прилаживать галстук, никак не желавший сидеть на своем месте, ломал ногти о запонки, не залезавшие в петельки, и с облегчением вздохнул, преодолев трудности непривычного облачения. Одевшись, Синюха почувствовал праздничное воодушевление и молодецкую упругость в ногах. Он даже для пробы перекинул через руку плащ, как делают туристы, и пожалел, что в комнате нет большого зеркала, чтобы осмотреть всю свою фигуру.
Подвода приехала на семь часов раньше, чем было нужно, и Синюха, зная, что едет рано, всё же приказал выдвигаться.
На железнодорожной станции Синюха сразу почувствовал себя участником техники и машины. Время от времени проскакивали поезда и влекли за собой вереницы вагонов, нагруженных разным добром и разномастной публикой, которая жаждала далеких, неизведанных и интересных, как первый поцелуй, городов и земель.
Когда прибывал новый поезд, Синюхе казалось: вот-вот из вагона выйдет кто-то, и этот «кто-то» будет старым знакомым или приятелем, который позовет Синюху в далекие края, и он поедет по зеленому раздолью плодородных долин, метеором пролетит крылатые виадуки, пронесется по черным пещерам тоннелей и молниеносно промелькнет по снежным вершинам гор, никогда еще им не виденных…
Но день уже бросал свои золотые якоря в вечерней гавани, и на маленькой полесской станции никто не останавливался, а когда пассажиры выходили гулять, Синюха старался быть к ним как можно ближе, надеясь, что одна из элегантных женщин обратится к нему с вопросом и он поговорит со счастливым человеком…
Наконец станционный служащий объявил, что касса открыта и поезд прибудет через четверть часа. Синюха заволновался и пошел покупать билет.
Сидя в поезде, Синюха мечтал под ритмичный стук колес о том незнакомом городе, который увидит завтра поздно вечером.
За открытыми окнами вагона проплывали в сумерках леса, поля и села, а контуры всё больше растворялись в темноте, и поезд, как взбешенная зверюга, разрывал ночную тьму и, казалось, погружался в нее с грохотом и свистом.
Тучи заволокли небо, и капли дождя, ворвавшись в окно, упали на лицо Синюхе. Окно пришлось закрыть.
Дождь лил и на второй день, когда поезд наконец остановился на перроне Харьковского вокзала. Вокруг было полно воды, вода журчала с кровель, но влажный воздух бодрил Синюху, и он с легким саквояжем вошел в зал для пассажиров. На него повеяло парным дыханием сотен человеческих грудей и смутным запахом помещений общественного назначения. Но и запах этот показался Синюхе чем-то приятным, свидетельствующим о культуре, участником которой он так хотел стать.
— Скажите, можно ли тут переночевать? — обратился он к станционному смотрителю.
— Нет, оставаться на ночь здесь нельзя! — строго сказал служащий, и Синюхе эти слова прозвучали острым приказом.
«Придется беспокоить приятеля среди ночи», — подумал он. Ехать в гостиницу Синюха не собирался — неизвестно, сколько стоит номер и хватит ли у него денег.
Около вокзала стояло много извозчиков, и Синюха сразу согласился на цену, которую запросил один из них. Неловко было торговаться, да и точное расстояние до квартиры своего приятеля не знал. Черт его разберет, может, десять верст! Он вытащил бумажку, на которой записал адрес, и сказал его извозчику.
Дождь, не утихая, сеял мелкие капли, и Синюха залез под крышу экипажа, с интересом поглядывая на неясный свет уличных фонарей. Уже начинало клонить в сон, хотя, казалось, он достаточно выспался в поезде. Извозчичья лошадь хлюпала по лужицам, увлекая экипаж всё куда-то вверх, и через некоторое время Синюхе начало казаться, что гора эта невероятной высоты и кляча никогда не дотянет до ее вершины, где, вероятно, живет приятель.
Вдруг извозчик остановился и сказал:
— Приехали! Вот он, двадцать восьмой номер.
Действительно, на фонаре у ворот значились улица и тот номер, который искал Синюха. Он взял свой саквояж и, расплатившись с извозчиком, начал дергать за звонок у ворот.
В доме, видимо, давно уже спали, и на назойливый звонок Синюхи никто не отзывался. Извозчик, спрятав деньги, уехал, и некоторое время сквозь шелест дождя слышалось шлепанье лошадиных копыт по пригородной грязи, но постепенно шлепанье стихло.
Синюха звонил и звонил, а дом молчал, только шум дождя сыпался черным просом с железной крыши, и вода звенела в лужах, стекая по желобам.
Синюху объял страх. Он в ночи, в дождь, на окраине города, в непогоду, а вокруг ни одной живой души: даже собака не гавкнет. Из дома упрямо не отвечают, и Синюхе вдруг показалось, что в этот дом залезли воры и вырезали всех жильцов… Предположение нелепое, но Синюхе показалось вероятным.
Вдруг первую мысль пересекла другая. Может, он ошибся адресом? Синюха вытащил бумажку и сравнил записанный там адрес с адресом на воротном фонаре. Ошибки не было.
Вот бы еще спрятаться от дождя, а не стоять и мокнуть на улице неизвестно до каких пор.
Синюха вытащил часы и поднес к фонарю. Удивленно смотрел на циферблат, а затем прижал часы к уху — они стояли.
Мысль о том, что всё замкнулось во враждебный заговорщицкий круг, зашевелилась в утомленном мозгу Синюхи и расползлась по телу холодными паучками мистического ужаса.
А дождь плескал еще сильнее. Улица, запрудившись грязью и темнотой, лишь мерцанием воротных фонарей напоминала о своем существовании.
Тоскливое чувство безнадежного одиночества и беспомощности охватило Синюху. Потеря связи со временем особенно болезненно отразилась на нем, как будто он до сих пор блуждал в двух измерениях, и вдруг блуждание перенеслось в три измерения, которые бесконечно множат направления…
Еще раз подергал Синюха звонок у мертвого дома, уже без надежды кого-нибудь дозваться. Дом стоял немой, как черный камень, и даже фонарь на воротах почему-то погас. Синюха почувствовал, что его замуровали в черном склепе, и трусливое намерение бежать отсюда выросло столбом мутного дыма и заполонило его сознание. Синюха, схватив саквояж, не пошел, а побежал в ту сторону, откуда привез его извозчик, с тайной надеждой добраться до вокзала.
Ноги его давно промокли, и на спине застывали струйки воды.
Синюха не знал, сколько времени он блуждает по темным закоулкам без надежды выйти из этих топких скользких лабиринтов. Вдруг совсем близко раздался бодрый звонок трамвая, и сердце Синюхи исполнилось радостью, как у моряка, долго плывшего без еды и наконец наткнувшегося на берег. Звонок продребезжал еще несколько раз, и Синюха, завернув за угол улицы, увидел вагон, что стоял освещенный и, видимо, собирался тронуться. В вагоне сидело несколько человек, мрачных и молчаливых, и когда Синюха зашел туда и сел у двери, они не обратили на него никакого внимания. Ощущение одиночества начало рассеиваться, хотя люди и не разговаривали, а Синюха не решался заговорить первым.
Вдруг дверь на переднюю площадку открылась и сонный голос спросил:
— Все?
— Все… — нехотя ответил один из мрачных.
Дверь снова со стуком закрылась, и невидимая сила сорвала вагон с места и помчала с невероятной скоростью.
Мокрая тьма визжала вокруг вагона, и Синюха чувствовал себя внутри блистающего метеора, который прорезал черные межпланетные пространства…
И чем дальше летел трамвай по темным улицам города сквозь туман и дождь, тем назойливее скреб своими заскорузлыми лапами под сердцем Синюхи развеявшийся было страх.
Люди в вагоне сидели молча, повесив головы и завернувшись в брезентовые плащи, словно спали сидя. Дождь заливал окна тысячами брызг, а он, этот бешеный трамвай, мчался и мчался, словно нет ему удержу и нет конца его путям, что так жалобно визжат под быстрыми колесами и скрежетом раздирают одинокое сердце Синюхи.
«Что это за люди? Куда мчится трамвай? Почему он мчится с такой бешеной скоростью? И долго ли еще он будет лететь в этой омерзительно-тяжкой темноте?» — грызли Синюху вопросы, и он не находил на них ответа и не осмеливался обратиться со своими сомнениями к этим молчаливым людям. Почему вот уже сколько времени к нему никто не обратится? Надо ли ему ехать на этом трамвае?
Синюха суетливо оглянулся, но люди сидели неподвижно, как раньше, а трамвай мчался и мчался…
Наконец вагон замедлил ход, под колесами залязгала стрелка, и у Синюхи родилась надежда на конец этого бешеного путешествия, когда он возьмет свой саквояж, спокойно пойдет под дождем по темным узким переулкам и с радостью проходит всю ночь, только бы не сидеть в этом опасном сумасшедшем вагоне. Синюха даже встал с места, но в это время трамвай, словно предупреждая намерения Синюхи, дернулся с новой силой и помчал с такой скоростью, что сердце в груди замерло, и Синюхе пришлось держаться за креслице.
— Ого!.. — сказал один из пассажиров, подняв голову и оглянувшись на своих соседей, но, увидев, что они не обращают внимания, тоже опустил голову.
Синюха уже хотел заговорить с человеком, но почему-то слова застряли в горле, и он не произнес ни звука.
Снова начался бешеный бег без конца и края сквозь дождь и тьму. Сердце Синюхи сжалось в недобром предчувствии. Ему казалось, что трамвай вот-вот сорвется с рельсов и полетит в пропасть, по краю которой он, наверное, мчится в неведомую даль. Сердце учащенно билось, а вагон дергало из стороны в сторону, и он визжал, как смертельно раненный зверь.
«А что если эти люди вдруг спросят его, Синюху, зачем он сидит с ними? Может, это какие-нибудь воры воспользовались трамваем, убегая от преследования? А может, они, эти в брезентовых плащах, исполняют важные государственные обязанности?»
Синюха вдруг набрался мужества и решился на героический поступок. Он встал и, держась за ременные петли, начал продвигаться к пассажиру, произнесшему «Ого!». Он подошел совсем близко, но вдруг волна колебаний и нерешительности овладела Синюхой, он молча сел рядом.
Несколько минут Синюха сидел и рассматривал своих спутников. Они были весьма прозаичны, их внешность не подтверждала романтических представлений о тайных ночных деяниях или о важных государственных делах. Пассажиры как один были одеты в брезентовые плащи, такие же, как у рабочих на лесопилке, и от лесопильных рабочих ничем не отличались, а вот этот бородатый даже лицом напоминает старого Кабаченка, которого так невзлюбил за упрямство Синюха.
О, если бы здесь появился этот ненавистный Кабаченко! Синюха почувствовал нежность к этому когда-то немилому человеку, и его одиночество под влиянием этих сравнений развеивалось, и он начал подбирать способ заговорить с сонным рабочим. Наконец, отважившись, тронул бородатого за плечо:
— Товарищ, товарищ!
Бородатый поднял голову и спросил:
— Что, приехали уже? — но, видимо, сообразив, что трамвай летит так же, как раньше, добавил: — Что, товарищ техник?
«Чего он меня техником обзывает?» — подумал Синюха и спросил:
— Скажите, куда это мы едем?
Бородатый удивленно оглядел Синюху и пожал плечами.
— Как куда? На девятнадцатый участок! Разве вам в конторе не сказали?
«Какое-то недоразумение», — тоскливо промелькнуло в голове Синюхи, и ему показалось, что едва он развеет недоразумение, как эти люди сделают ему какую-то неприятность. Чтобы скрыть смущение, Синюха тоном, которым на разработках обращался к рабочим, произнес:
— Так вы, дядя, скажите, чтоб трамвай сбавил ход… Мне тут сойти надо…
Бородатый удивленно пожал плечами и открыл дверь на переднюю площадку. Там он что-то сказал проводнику, и трамвай пошел тише.
Синюха взял свой саквояж и вышел на заднюю площадку.
Дождь плескал во тьме улицы, и свет из трамвая белыми ножами рассекал и тьму, и лужи поблизости, и пряди дождя. Синюха встал на нижнюю ступень лестницы, лишь на мгновение поколебался и прыгнул во тьму под дождь, в какую-то лужу, с шумом разлетевшуюся брызгами. Трамвай, словно сбросив тысячепудовое бремя, рванул с новой силой и вскоре исчез за углом улицы. Еще некоторое время слышался шум от колес, а затем звуки замерли, засыпанные песком дождевого шелеста.
Некоторое время Синюха стоял на месте, заляпанный грязью, а потом вышел туда, где посуше. Он оказался на какой-то площади, безлюдной и глухой. Вдоль домов светились огоньки, но никакие звуки не нарушали монотонный шум дождя.
Взойдя на тротуар, Синюха направился в ту сторону, где, как ему казалось, должен быть вокзал. За углом он увидел одинокого извозчика, спавшего под крышей экипажа.
— Свободен? — спросил Синюха громко и властно.
Человек под крышей зашевелился, вскоре высунулся оттуда и вдруг выскочил на мостовую.
— Еще бы. Свободен. А вам куда?
Синюха сказал и сел под крышу. Экипаж покатился, хлюпая по лужам, и Синюха чувствовал, что спасен от тысячи бед, так неожиданно нависших над ним этой ночью. Весь город казался ему теперь сумасшедшим трамваем, что мчится куда-то в темную неизвестность и, наверное, когда-нибудь полетит в пропасть, не в силах удержаться на рельсах.
«Пафос строительства! Победная поступь революции», — насмехался над собой Синюха и с удовольствием вылез из экипажа около освещенного вокзала.
На улице светало, и на вокзале начиналась обычная суета.
Синюха с облегчением человека, только что спасшегося от гибели, купил билет, и через четверть часа поезд, в здравом уме которого не могло быть сомнения, мчал его к родным Вепревским разработкам.
1928
