Когда собирается секретариат (Советская музыка 1966)

← Фрагменты о Денисове

Когда собирается секретариат... автор неизвестен

Источник: «Советская музыка», 1966

Эдисон Васильевич Денисов прислал мне эту анонимную статью, опубликованную в «Советской музыке» в 1966-м году, с его подчёркиваниями и значками в одном из последних писем перед своей смертью. Он считал это самой свирепой критикой в его адрес и хотел, видимо, это как-то обнародовать.

Дмитрий Н. Смирнов

В СОЮЗЕ КОМПОЗИТОРОВ СССР

Когда собирается секретариат...

Как будто в этот день не случилось ничего особенного: собрался после летних каникул секретариат, послушали музыку, обсудили... Но, видно, всё же чем-то выделилось это заседание из ряда других, столь у нас многочисленных, если о нём потом долго ещё не смолкали споры?

Ответить на такой вопрос помогут прежде всего некоторые факты.

— Это было первое в Москве, после огромного перерыва, широкое общественное обсуждение ряда произведений.

— В числе участников дискуссии: Д. Шостакович, Р. Щедрин, Л. Мазель, А. Эшпай, Р. Леденёв, Т. Хренников, Н. Сидельников и другие.

— Знакомились с творчеством молодых грузинских музыкантов: «Басней» Н. Габуния, «Пионерским концертом» Н. Мамисашвили, «Ларго и Алле­гро» Г. Канчели и с кантатой «Солнце инков» москвича Э. Денисова. Все сочинения для большинства присутствовавших оказались новинками.

Но, пожалуй, важнее всего то, что секретариат знаменовал собой возрождение традиций серьёзного, нелицеприятного творческого разговора о музыке. Разговора, в который активно включились и авторитетнейшие музыканты старшего поколения, и молодёжь. Оговорим: не всё сказанное одинаково убедительно. Во многом проявились инерция благодушия и неразработанность иных творческих проблем, принципиальных критериев оценок. А всё же дискуссия состоялась. Та самая дискуссия, которая стала чуть ли не легендой в Союзе композиторов...

Начнём наш рассказ с того, как оценено было творчество грузинских гостей. В целом — очень высоко.

— Появилось новое поколение необыкновенно та­лантливых молодых людей,— сказал Эшпай.— Во всех трёх прослушанных сочинениях я ощутил живую музыку.

— Очень приятно,— поддержал Хренников,— что в грузинскую музыку пришла плеяда молодых ком­позиторов, которые талантливо продолжают работу своих старших товарищей. Мне нравятся все три сочинения. По отношению к ним могут быть, разу­меется, высказаны более или менее важные критиче­ские замечания, но в музыке присутствуют такие черты, как талантливость, поиски нового, смелость творческого воображения.

Никто из выступавших не оспаривал этих спра­ведливых оценок. Но, разумеется, каждый вносил в них свои нюансы.

Шостакович, например, которому понравилась «Басня» Габуния, подчеркнул, что композитор очень хорошо владеет формой («для меня это является немаловажным обстоятельством»). И кроме того, он наделён настоящим чувством юмора — ценнейшим человеческим качеством.

Глубокую народность «Басни» отметили вслед за этим В. Фере, Е. Жарковский, Г. Поляновский, Т. Хренников. Эшпай же в связи с сочинением Га­буния привёл слова Дебюсси о том, что музыка на­чинает казаться трудной лишь там, где её нет, и что музыка всегда должна вызывать радость: «Басня» полна музыки, и настолько она органична, что вы­зывает у меня чувство радости».

Щедрин отметил и некоторые недостатки сочине­ния («автору, должно быть, интересно выслушать и критические замечания своих коллег, а не только триумфальные возгласы...»). По его мнению, компози­тор «ленится выписывать оркестровую партию. Мно­говато остинато, однотональных эпизодов...» Он от­метил необходимость уточнить в ряде случаев нот­ную запись: «Не всегда совпадает написанное с тем, что звучит»...

Шостакович: «Хорошо задуман «Пионерский кон­церт» Мамисашвили. Однако он выиграл бы, если бы был несколько покороче или, точнее, даже зна­чительно короче. Ведь он не претендует на глубину мысли, на философские обобщения, на глубокий дра­матизм. И масштабы формы в таком случае должны соответствовать масштабам содержания».

С сутью этого замечания Шостаковича согласи­лись в своих выступлениях Поляновский (указавший к тому же, что музыка в целом кажется ему несколь­ко поверхностной), Эшпай («тавтология не на пользу этому сочинению») и, наконец, Хренников, который добавил, однако, что «на «Закавказской весне» про­изведение прозвучало лучше (в живом исполнении, когда играл А. Торадзе — очень талантливый маль­чик, сглаживались недостатки). Сегодня неслажен­ность формы, длинноты проявились отчётливо: боль­ший лаконизм способствовал бы успеху «Концерта».

Яркое впечатление оставляет, по единодушному суждению ораторов, симфоническое «Ларго и Ал­легро» Канчели. Шостакович заметил, что это сочи­нение («Ларго» понравилось больше...») очень инте­ресно, в частности по гармоническому языку. Развивая эту мысль, он выразил сожаление о том, что «в последнее время в некоторых произведениях наших композиторов гармония играет несколько служебную второстепенную роль».

Те, кто слышал предыдущую партитуру Канчели — Концерт для оркестра, с удовлетворением отметили творческий рост автора. В «Ларго и Аллегро» значительно больше конкретности в мелодическом и гар­моническом языке, ярче выявляется индивидуальное творческое лицо автора, его композиторский темперамент (Хренников). Наконец, Щедрин, который оказался знакомым с набросками новой симфонии Канчели («необыкновенно талантливой»), выразил уверенность, что автор её «выльется в очень большого художника».

Как видно, в оценке достоинств и недочётов кон­кретных сочинений грузинских товарищей почти все выступавшие сошлись во мнениях. Лишь один общий вопрос обнаружил наличие разных точек зрения. Его поднял Фере.

— Мне кажется вполне закономерным, что моло­дые грузинские авторы ищут что-то новое. Но по­чему-то они с большой лёгкостью отказываются при этом от своего национального языка, отрываются от национальной почвы. Исключение — «Басня» Габу­ния. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что в грузинском фольклоре очень ещё много неисчерпан­ного. Больше того, композиторы по существу только-только начинают по-настоящему разрабатывать фольклор. Да и вообще может ли быть исчерпан фольклор? Несколько лет назад говорили, что-де в русской музыке после классиков и Стравинского ни­чего не осталось нового. Но вот три явления самых последних лет — творчество Свиридова, Щедрина, Шостаковича («Степан Разин»). Всё это явления, очень непохожие друг на друга, но одинаково свиде­тельствующие о неисчерпанности и неисчерпаемости русского фольклора. То же, без сомнения, относится и к грузинской музыке.

Надо подчеркнуть: Фере возражали (например, Поляновский, Жарковский, Щедрин). Но, к сожале­нию, возражали столь же декларативно. А проблема эта большая, сложная. Нельзя ограничиваться реше­нием её в общей форме. Жаль поэтому, что в Тбили­си, видимо, несколько охладели к идее широкого творческого обсуждения вопросов развития нацио­нального искусства, которое предполагалось первона­чально развернуть на страницах нашего журнала (с тем чтобы в дальнейшем вынести это обсуждение на специальную творческую конференцию в мар­те—апреле текущего года).

*

Теперь о кантате Э. Денисова «Солнце инков» на слова Г. Мистраль. Как известно, прослушиванию её на секретариате предшествовали изрядные закулисные «бури». На протяжении последних лет несколько раз в нашей среде возникали разговоры о недооценке творчества Денисова, о том, что его музыку мало пропагандируют. Аналогичный упрёк адресуется и редакциям специальных газет и журналов.

Нельзя, однако, не заметить, что единственный способ предотвратить возможность возникновения подобных разговоров, слишком частых, к сожалению, в профессиональной среде (не только композитор­ской!), — это гласность критики, участие обществен­ности в обсуждении программ пленумов, всевозмож­ных рекомендательных репертуарных списков, словом, развёртывание критики во всех её формах. В этом смысле особенно велико значение состоявше­гося на заседании секретариата откровенного обмена мнениями. Как бы ни относиться к отдельным выступ­лениям, сам факт обсуждения кантаты Денисова позволяет покончить хотя бы с разговорами о «замал­чивании»...

Но продолжим наш отчёт. Сначала складывалось впечатление, что разногласий в оценке кантаты Денисова не будет. Судя по высказываниям, она не затронула глубоко и музыкантов заинтересовала в основном лишь фоническая сторона музыки. В таком духе высказался, например, Шостакович. — Я давно знаю Эдиссона Денисова и отношу его к очень серьёзным, образованным музыкантам. В этом произведении многое понравилось в смысле приятного звучания. Но что на меня не произвело впечатления — это почти вся вокальная партия. Мне кажется, что по содержанию стихотворений, кото­рые использовал Денисов, она должна быть более, выразительной.

(Для тех, кто не слышал сочинения Денисова, по­ясним, что в кантате его шесть частей: три из них (вторая, четвёртая и последняя) вокальные; стихи, положенные в основу этих частей, по существу определяют идейный замысел сочинения. В них во­площено философское содержание творчества выда­ющейся поэтессы («Печальный бог»), передана её глубочайшая личная трагедия («Красный вечер»), светлая лирика («Песня о пальчике» из цикла дет­ских стихов). Что же касается собственно инстру­ментальных разделов, то автор лишь одному из них (пятой части) придаёт самостоятельный смысл. Этот раздел, по его замыслу, олицетворяет идею борьбы за мир, воплощённую в поэме в прозе «Проклятое слово».)

Продолжая свою речь, Шостакович повторил, что «некоторые вещи очень приятно звучат, что больше понравилась инструментальная часть, так как вокальная линия могла быть более убедительной». И в качестве общего вывода: «Мне кажется, что Денисов пока в ущерб глубине содержания и музыкальной мысли увлекается различными изысканиями, порой очень симпатичными (по-видимому, имеются в виду «тембровые изыскания». — Ред.)». Шостаковичу кажется, что кантату нужно было бы исполнить на широкой публике, и, «может быть, не один раз, тогда это произведение займёт какое-то своё место». В заключение он уточняет: «Нужно исполнить сочинение в Доме композиторов».

Фере солидаризируется с мнением Шостаковича. Да, Денисов — серьёзный, знающий музыкант. «Солнце инков» лучше других его работ последнего времени. Много интересного в смысле изобретательства, звукокрасок, привлекающих внимание профессиона­лов. Но всё-таки «я не могу отделаться от впечатления, что все эти приёмы и изыски становятся самоцелью... Здесь слишком много экзотики, экзотики во что бы то ни стало... Если же говорить о тексте, то он не доходит, содержание стихов не раскрыто...»

В целом поддержал «Солнце инков» Мазель («Мне это произведение нравится»). Стремясь определить общий стиль кантаты, он применил термин «нео­импрессионизм», отметив некоторые характерные его приметы в музыке. Это «стиль, далёкий от универ­сальности»,— прибавил Мазель. В целом же «...та задача, которая поставлена в данном случае, в этом произведении решена». А только с этих позиций можно оценивать применение тех или иных средств в каждом отдельном конкретном случае. Возражая Фере, Мазель отмечал попутно, что экзотику в «Солнце инков» он воспринимает как проявление национальной специфики, которую стремится воссоздать Денисов.

Резко обострило дискуссию выступление Щедри­на. Оговорив, что хочет «совершенно честно и откровенно высказать своё музыкантское впечатление», Щедрин так сформулировал свою главную мысль: «Нельзя заменить творчество эрудицией, нельзя подменять творчество одной только эрудицией». Между тем именно это, по словам оратора, свойственно Денисову. В своё время он «пассивно-цитатно» подражал Шостаковичу. Затем Стравинскому периода «Истории солдата». Что же касается «Солнца инков», то здесь Щедрин напомнил о нескольих партитурах Ноно, Булеза, Пендерецко­го и Лютославского, из которых заимствованы не только техника, но даже конкретные драматургические приёмы — заимствованы опять-таки не творче­ски, а подражательно. Музыка Денисова своего рода «фотография с чужого негатива...»

— Я не против заимствований вообще. На основе одного из них, как известно, родилось такое шекспи­ровское произведение, как «Ромео и Джульетта». И меня не пугают никакие приёмы, использованные Денисовым.

Но почему он избрал для себя в последние годы путь подражания именно авангардистским «образ­цам»? На этот вопрос Щедрин ответил при помощи следующей аналогии-притчи:

— Некоторое время назад судьба столкнула меня с директором кондитерской фабрики «Большевик». Он мне рассказал, что когда к ним поступает на работу новый рабочий, по отношению к нему применяется одно безоговорочное правило — не обращать внимания на то, что он ест шоколад! Если это правило строго выполняется, он ест шоколад только три дня. Если кто-то сделает ему замечание, он будет есть шоколад три недели. Если продолжать следить и запрещать, он будет есть шоколад столько времени, сколько будет работать на фабрике.

Денисов, заключает Щедрин, видит себя на месте «человека, которому запрещают есть шоколад». Он свою «творческую биографию ставит поперёк шоссе». И только неосведомлённость некоторых товарищей в некоторых современных явлениях зарубежной музыки позволяет им считать творчество Денисова чем-то свежим.

В заключение Щедрин поставил под сомнение наличие у Денисова подлинного творческого дарования.

Эшпай, тут же взявший слово, справедливо сказал, что вопрос о таланте композитора следует решать более мягко и осторожно, так как это «вопрос таинственный».

Вместе с тем Эшпай поддержал смысл щедринской «аналогии с шоколадом». По его мнению, действи­тельно, если бы сочинять музыку в данной манере не казалось бы кому-то «запретным плодом», то и в творчестве Денисова «все спокойно разобрались бы, и всем было бы понятно, чего оно стоит... Сочинение написано профессионально, со знанием дела, но самой музыки недостаточно. Для меня это чужой способ высказывания мыслей».

Однако Эшпай и в принципе считает, что избранная Денисовым манера «начисто лишает человека его лица и эту музыку можно приписать кому угод­но... Например, если бы сказали: «Войцех Килар. «Солнце инков», — то это звучало бы так же».

Леденёв не согласился с теми, кто выступал до него. «Не наша задача расставлять по полочкам живущих композиторов,— сказал он,— по таланту взвешивать каждого из них и отводить им место! Это — дело времени... Я слышал почти все сочинения Денисова, написанные им раньше, и несколько раз «Солнце инков». Поэтому, во-первых, не соглашусь с тем, что в нём нет лица самого Денисова. Вспоминаю его романсы на слова китайских поэтов и слышу здесь много от мелодики тех сочинений. Во-вторых, наибольший отклик у меня вызывает как раз вокальная сторона...

Я так не пишу и, может быть, писать не буду, но это не снижает, а, напротив, повышает мой интерес к сочинению Денисова, потому что гораздо интереснее слушать что-либо отличающееся от того, что в тебе бродит. Меня это сочинение просто трогает. Это очень поэтично, очень красиво, нежно».

Относительно влияний: «Много есть сочинений, написанных советскими композиторами, где достаточно ощутим бывает почерк какого-то большого мастера. Мы замечаем это и говорим: претворение традиций — или: ещё не преодолено то или иное влияние... Я не думаю, что в сочинении Денисова чужих влияний ощущается больше, чем в других сочинениях. Разница только в том, что в этих «других» другие влияния. Думаю, что особо заострять внимание на этом не нужно...»

Ю. Левитин решительно осудил форму и саму постановку вопроса в выступлении Щедрина:

— Мы находимся в кругу профессионалов, и мы — товарищи друг другу. Разговор о том, кому «богом» отпущено меньше или больше,— это как раз непро­фессиональная и бестактная постановка вопроса... В нашей среде говорить об этом в такой форме не следовало.

По существу направления, которого придержи­вается Денисов: все произведения подобного типа «ужасающе похожи друг на друга, так как воздействуют однообразными приёмами... При этом они похожи друг на друга гораздо больше, чем любые самые подражательные сочинения любого другого направления.» Солидаризируясь таким образом с Эшпаем, Левитин ответил попутно на одно из возражений Леденёва.

— Я не собирался выступать,— сказал Сидельников,— и меня взволновала больше не музыка, а дискуссия, которая возникла по поводу этой музыки.

К сожалению, кроме общего верного призыва разобраться в различных эстетических позициях и на­правлениях, в вопросах композиторской техники и «ввести их в русло организации», потому что «очень важно, кто куда идёт», а также утверждения о на­циональной природе дарования Ноно,— трудно было уловить, какую точку зрения защищает оратор.

В дискуссии,— сказал Хренников,— всегда бывают менее удачные и более удачные выступления и отдельные формулировки. Дело не в этом. Главное — высказывания всех товарищей (а здесь мы видим многих замечательных музыкантов) носят искренний и профессиональный характер. В такой дискуссии и происходит оттачивание тех эстетических позиций, о которых говорил, в частности, Сидельников и которые позволяют верно оценивать те или иные произ­ведения. Наша дискуссия — и это очень ценно!— развивалась легко, свободно, откровенно.

Высказав затем несколько (уже цитированных) соображений о творчестве грузинских композиторов, Хренников перешёл к сочинению Денисова.

— Кантата вызывает интерес. Она привлекательна с колористической точки зрения. Но на меня музыка производит впечатление какой-то элементарности. В основу сочинения положены стихи выдающейся поэтессы Г. Мистраль. Естественно, я вслушивался в мелодическую линию голоса и пытался постичь логику построения этой линии, потому что в вокальном сочинении мелодическая звуковысотность связана с текстом, с его содержанием, с его смыслом. Это качество — великое завоевание, великая способность музыкального искусства добиться того, чтобы мелодия выражала эмоциональную суть мысли, заложенную в тексте. Но в данном случае автор как будто и не ставил перед собой такую задачу; я не почувствовал, что у Денисова было желание выразить содержание текста. Под вокальную линию его кантаты можно подставить любой текст, любые стихи, любое содержание. Потому что в партитуре утеряна специфика вокальной музыки, принцип мелодического выражения, игнорированы содержание и эмоциональный строй поэтической речи. Наблюдается полный композиторский произвол, который идёт не от желания выразить содержание поэзии, а от априорно избранного приёма как такового.

Очень верно говорил Шостакович, что мы крайне однобоко порой относимся к современным достижениям музыкального искусства, в частности к её гар­моническим богатствам. Верно, у нас иногда все эти достижения и богатства меняют на примитив. А ведь именно это и характерно для «авангардизма», потому что, отказываясь от мелодики и гармонии, они пытаются всё это компенсировать шумовыми, ударными эффектами.

Правильно и наблюдение Левитина, что все такие сочинения — близнецы, невероятно похожие друг на друга. Но никто не будет оспаривать, что в иных таких сочинениях есть колористическая привлекатель­ность, приятная для слуха.

В заключение Хренников сказал, что секретариат Союза композиторов СССР и на последующих своих заседаниях будет слушать новую музыку, развёртывая широкую творческую дискуссию, к участию в которой приглашаются все желающие.

Итак, первый «музыкальный секретариат» состоялся. Но не закончилось обсуждение поднятых вопросов. Бесспорно, нелегко после длительного «молчания» в Союзе композиторов вновь возродить живую атмосферу творческой дискуссии, сразу решить все связанные с ней задачи. Но всё это, разумеется, по силам крупнейшей композиторской организации — её секретариату. Одно из свидетельств тому — два последующих заседания, на которых были прослушаны произведения москвичей — Симфония и хоры a cappella А. Пирумова на стихи Р. Гамзатова, а также Симфония и вокальный цикл «Поэзия» Б. Шнапира.

Примечания