Эпиграф из Германа Гессе
Сад
Я дверь открываю — она превращается в дерево, скрипит на ветру.
Прикроюсь от ветра — а он превращается в дерево, лезет как сквозь дыру.
Я дыры ладонью заткну — ладонь превращается в дерево, немеет тотчас.
Немея, я друга зову — а он превращается в дерево, шумит напоказ.
Мне кажется, рвётся душа — она превращается в дерево, роняет листву.
Я плачу, я жду не дыша — и плач превращается в дерево пальцев, приросших к лицу.
Я брошусь к тебе, чуть жив — и ты превратишься в дерево, и сквозь твои ветви закат
Посмотрит не взглядом чужим — последним из племени деревом на всеми покинутый сад…
Среди живущих становлюсь я старше…
Среди живущих становлюсь я старше
все большего числа людей, и патриаршей
становится душа моя, Ах, бедный возраст,
декабрьский, невозвращающийся возглас,
в самом себе нашедший утешенье...
Ведь если продолжать его даиженье,
то в царстве снега выпадает, как немногим,
не знать, где более ты будешь одиноким...
Глина приобретает форму
Приоткрой свою дверцу, молчание,
в шепот хижины над колыбелью сонной глины.
В длинных пальцах свирельного ветра
просыпаются к новому дню и кувшинки, и маки.
Но умелее в этом небо –
лепит купол воздушного замка, замещая лазурью глазурь.
Эй, гончар, изваяй мне молчание,
и смотри, чтобы в сердце ребенка не пропало ни слова.[1]
Возвращение домой
Веди нас, пыльная дорога, в самое свое сокровенное –
даль, полную ветра. (Махая белыми платками,
ветер в реке отразится всплеском весла.)
Неси нас, долгая река, к своим незасохшим истокам,
в долину венчальных яблонь. (И в паутину сбросит воздух
плод, набирающий соки между землею и небом.)
И будь нам небом и землей, дом наших светлых детств,
навеки оставленный нами. Храни, земля, своих детей...[2]