* * *
|
Примечания
- ↑ «Образ твой, мучительный и зыбкий...» (с. 78). — Гиперборей, 1912, № 1 (октябрь), с. 21. К-13, с. 9. К-16, с. 30. К-16(Ав.). 88 современных стихотворений, избранных 3. Н. Гиппиус. Пг., 1917, с. 13. Альм. «К искусству!», Феодосия, 1920, № 2, с. 11. Страницы лирики. Избранные стихотворения современных русских поэтов. Симферополь, 1920, с. 40. БП, № 28. Автограф с датой «апрель 1912» — AM. Печ. по автографу.
Сергей Сергеевич Аверинцев называет это стихотворение «странным». И пишет дальше: «Перед нами не „религиозное“ стихотворение — ни по традиционной мерке, ни по расширительным критериям символистской поры. В нём нет ни мифологических образов, ни метафизических абстракций. У него есть сюжет, и сюжет этот очень прост. Обстановка — одинокая прогулка (годом раньше: „Лёгкий крест одиноких прогулок…“). Зачин описывает негативно характеризуемое психологическое состояние, какие так часто служат у раннего Мандельштама исходной точкой: неназванный образ мучает своим отсутствием, своей неосязаемостью, он забыт, утрачен. „Образ твой“ — такие слова могли бы составлять обычное до банальности, как в романсе, начало стихотворения о любви; но нас ждет совсем иное. Вполне возможно, хотя совершенно не важно, что образ — женский. Во всяком случае, в нём самом не предполагается ничего сакрального, иначе „твой“ имело бы написание с большой буквы. Но по решающему негативному признаку — по признаку недоступности для воображения — он сопоставим с образом Бога; это как бы образ образа Бога. Одна неназванность — зеркало другой неназванности; и соответствие тому и другому — „туман“, симметрически упоминаемый во 2-й строке от начала и во 2-й строке от конца: характерная тусклость мандельштамовского ландшафта. Но вот происходит катастрофа: в напряжении поисков утраченного образа, в оторопи, „по ошибке“ человек восклицает: „Господи!“ В русском разговорном обиходе это слово — не больше чем междометие. Но одновременно именно оно — субститут самого главного, неизрекаемого библейского имени Бога, так называемого Тетраграмматона. „Господи!“ — сказал я по ошибке, // Сам того не думая сказать», — это две строки, легко приближающиеся в читательском восприятии к грани комического: тем резче действует неожиданная серьёзность, к которой принуждает читателя поэт. Имя Божие оказывается реальным, живым, как птица, — именно в своей вещественности, в соединении с дыханием говорящего. Но это причина не для умиления и не для эйфории, а для страха: неизреченного не надо было изрекать. Бездумным, случайным выговариванием Имени человек наносит себе урон и убыль: Имя вылетает, улетает, опыт его реальности — одновременно опыт безвозвратного прощания с ним. Этот вывод подсказан и скреплён последней строкой, тяжкая плотность которой возникает из характерного для техники Мандельштама наложения двух семантических характеристик на одно слово — метафорическая „клетка“, из которой вылетает „птица“, и „клетка“ из словосочетания „грудная клетка“». (С. Аверинцев. Судьба и весть Осипа Мандельштама. Вступительная статья: О. Э. Мандельштам. Собр. соч. в 2 томах, М. Художественная литература. 1990) - ↑ Воспроизводится по изданию: Осип Мандельштам. Сочинения в 2 т. / Сост.: С. Аверинцев и П. Нерлер. — М.: Художественная литература, 1990. — Т. 1. Стихотворения. Переводы. — С. 78. — 640 с. — ISBN 5-280-00559-2
