Из сборника
«ИЗГНАН ИЗ АВСТРИИ»
(1943)
Писать в тоске ли, в злобе
Писать в тоске ли, в злобе
про то, как в синей робе
с мытьем полов вожусь?
Возьму для проволочки
двадцать четыре строчки
и в них опять не уложусь.
Здесь жить не слишком тяжко:
есть брюки, есть рубашка,
я на соломе сплю.
Пусть цензоры не мажут
слов, что тебе расскажут,
как я тебя еще люблю.
Молчу про будни наши,
поверки и параши,
про то, как что ни час,
то свежий слух, что лордам
пришлось приказом твердым
отправить на свободу нас.
Пусть нынче из барака
я вышел бы, однако
с тобою бы не смог
сейчас остаться рядом:
пропитан пылью, смрадом
я весь, от головы до ног.
Во всем, всегда, повсюду
чем был — уже не буду:
годам ведем отсчет
уже иной с тех пор мы,
как в спешке на платформы
нас погрузили, словно скот.
Исписана страница,
свиданье и не снится, —
я завтра при котле
заведую баландой,
коль нынче всей командой
не увезут на корабле.
|
Интернированные Хайтона
[2]
По-тихому, на всякий случай,
впотьмах умело взяли нас;
за проволокою колючей
мы оказались в тот же час;
ползла чреда часов туманных,
нам долго было суждено,
при жалких наших чемоданах
стоять, не чуя ног давно.
Мы — хайтонские бедолаги,
от всех, кто дорог нам, вдали:
трофей союзничьей отваги,
соль — извините! — пыль земли.
Черпак баланды, самый первый,
испробованный на веку;
болит спина, ни к черту нервы,
и тело радо тюфяку.
И мы легли, шурша соломой,
в казарме на немытый пол,
мы обволакивались дрёмой,
но сон спасительный не шел.
Шаг часового, шаг жестокий
доносится издалека;
на западе и на востоке
нас гордо стерегут войска.
Но страх все гуще, все приметней,
знакомым больше веры нет,
неумолкающие сплетни,
плодят в потемках полный бред;
все громче пульс и все короче,
в душе — опять же пустота:
глядишь, эсесовцы средь ночи
тараном выбьют ворота.
Нас выведут, рядком построив,
винтовки тявкнут в тишине —
и мигом кровь и мозг изгоев
разбрызгаются по стене.
Но может статься, что во мраке
грядет спасенье от оков,
поверх костей взрастая, маки
заблещут шелком лепестков.
И мы узнаем, что невзгоды
нам в жизни выпали не зря,
что ради торжества свободы
мы попадали в лагеря.
Ну что ж, покуда, честь по чести
достойно посидим в плену:
авось с союзниками вместе
сумеем выиграть войну.
|
23–5.-23.6 1940
Вена: Праздник тела Христова
1939
Вышло их на улицы так мало,
совершавших ежегодный путь, —
большинство осталось у портала,
не посмев к процессии примкнуть.
К ладану всплывающему липли
ветки, обделенные листвой,
и хористы обреченно хрипли,
медленно бредя по мостовой.
Жались горожане виновато,
обнажали головы они,
удивлялись, что хоть что-то свято
всё же остается в эти дни.
Так и шли, сердца до боли тронув,
шли среди всеобщей немоты,
а над ними реяли с балконов
флагов крючковатые кресты.
|
Над кружкой барды
Не убирайте покуда питье со стола:
время худое, так дернем — была, не была.
В прошлую, помню, войну, не лениться веля,
нас спозаранку жандарм выгонял на поля.
Был он инстанцией высшей прожиточных норм:
столько-то вровень — тебе и скоту на прокорм,
все разносолы сдавай на потребу войне,
что утаишь — по суду разочтешься вдвойне…
Так вот у многих была, да сплыла ветчина;
разве что ночью мололи маленько зерна,
пили из вымени и, никого не спрося,
хоть одного успевали прибрать порося.
Время ловчить научило, на ум навело:
к нам горожане порой приходили в село,
сукна давали в обмен, — да о чем говорить,
деньги годились тогда, чтоб от них прикурить.
Вот уж поганые нынче настали года!
С неба свалилась крестом крючковатым беда:
мы не видали хозяев таких на веку —
мерят зерно и на граммы считают муку.
Нива — твоя, лишь покуда стоит зелена,
твой — виноградник, но ты не увидишь вина,
если в распадке поставишь силок на зайчат —
завтра соседи, глядишь, на тебя настучат.
Сливы созреют — первач для хозяев, учти;
семя твое не должно прорастать во плоти.
Жизнь, говорят они, только дается взаймы.
Ну, да об этом еще побеседуем мы.
Люди, молитесь о том, чтобы сгинуло зло,
чтобы его ураганом навеки смело;
чистите ружья и косы точите пока —
пейте, да только оставьте и мне полглотка.
|
О дожде перед наступлением ночи
Подобный дождь бывает лишь, когда
нисходят сумерки на города,
и, тяжко разверзаясь, небосвод
земле избыток влаги отдает.
Ни чистоты, ни свежести в дожде,
он только черноту плодит везде,
с листка на лист, с карниза на карниз,
как сажа, как чернила, льется вниз.
И посреди наставшей темноты
вдоль улиц распускаются зонты,
немедля поднят каждый воротник:
над всей землею ливень в этот миг.
Камины гаснут: все дрова в дыму.
Протяжным шумом наполняет тьму
британский дождь холодный, проливной
над каждым городом, над всей страной.
|
Лондон, 1941
