1969–1970
«Эту серую сирень…» ∞
Эту серую сирень
помню я прекрасно.
Было сыро во дворе,
в небесах ненастно.
Пахло свежею травой,
сладкой тонкою листвою
лет за двадцать до того,
как мы встретились с тобою.
«Научусь тебе, мгновенье…» ∞
Научусь тебе, мгновенье:
ты – последний медный грош —
позади одно забвенье,
и в забвенье ты уйдешь.
Неразменный миг отрады,
и мучений вечный миг,
и ещё чему-то надо
научиться мне у них.
«Ты прости моим словам…» ∞
Ты прости моим словам.
Я твое дыханье слышу.
Дождь трепещет, данный свыше
потемневшим деревам.
Сада смутную красу
дождь тишайший не пугает:
я ведь теми же губами
это всё произнесу.
«Почернеют звёзды…» ∞
Почернеют звёзды,
задохнётся слово,
запрокинет голову
сосен крутизна.
Этот дождь тишайший
нами зацелован,
и на наших лицах
утра белизна.
«Вдали вдоль погоды…» ∞
Вдали вдоль погоды
плывут пароходы
совсем невесомые
издалека,
а мы остаемся,
а мы остаемся,
как этот песок,
насчитавший века.
«О, этот миг пропащий…» ∞
О, этот миг пропащий,
куда же ты пропал? —
на пляже барабанщик
стучался в барабан —
он был едва заметен —
был маленький совсем,
и вот сейчас поэтому
исчез он насовсем.
«Время небывалое…» ∞
Время небывалое
уплывало,
и рябина алая
горевала,
и погода белая
вечером, когда
не уходит милая
никуда.
«Потянулись минуты…»
Потянулись минуты,
потянулись часы.
Облака почему-то
чрезвычайной красы.
О, помедли хотя бы
ты, земная теплынь,
красноватый сентябрь,
голубая полынь.
Проходи расставанье,
день, сменись на другой!
Да хранит расстояние
свой подземный покой.
«Ты не плачь, моя прекрасная…» ∞
Ты не плачь, моя прекрасная,
я молиться научусь,
чтоб печаль твоя безгласная
полегчала хоть чуть-чуть.
Ты не плачь, моя печальная,
это мне не по плечу —
чистым золотом отчаянья
я за это заплачу.
«По чужим октябрям…» ∞
По чужим октябрям
чьи-то птицы кричали,
в чьих-то парках трещали
листопадов слои…
Мы с тобою ещё
никогда не встречались,
и теперь наконец-то
это нам предстоит.
«И вдруг она покинула меня…» ∞
И вдруг она покинула меня,
на миг один с листвой смешавшись павшей.
Был ветер, волосы ее едва трепавший,
и был октябрь на исходе дня.
Она мелькнула в обнаженной чаще,
где водоросли дерев прозрачны и стройны,
и ослепленный близостью щемящей,
я не узнал ее со стороны.
«Не заходите в березняк…» ∞
Не заходите в березняк,
когда затих его сквозняк
и листьев серая труха
лежит на дне березняка,
когда чуть теплится денек
в берестяном его дыму:
он тоже слишком одинок
и не до вас теперь ему.
«Столько нежности сжалось во мне…»
Столько нежности сжалось во мне,
столько горькой тоски по тебе я вобрал в свою душу,
что порой удивительно даже,
как ты можешь ещё оставаться вовне,
как ты можешь ещё оставаться снаружи —
на чужбине ноябрьской стужи,
на бульваре пустом с ледяною скамьёй наравне.
«Осени плачевной…»
Осени плачевной
наступил черёд —
листьев предвечерних
кончен перелёт.
Лёгкое ненастье
зарослей лесных
над опавшим настом
солнечной листвы.
Увяданья влага —
выжимки лучей.
В глубине оврага
почернел ручей.
Так на нас с тобою
сквозь стволов зазор
дикою ордою
наступал простор.
И в последних числах
мёртвой тишины
слышишь: это смыслом
мы окружены.
«А если вправду только грусть…» ∞
А если вправду только грусть
нас с мирозданием роднит,
пусть утолит молчанье уст
холодной осени родник:
октябрь догорит дотла,
природы кончится полет,
и наши бренные тела —
тепла последнего оплот.
«Твоё дыхание всё призрачней и тише…» ∞
Твоё дыхание всё призрачней и тише —
сейчас и я усну тебе вослед.
Ты рядом теплишься, чуть видишься и дышишь
и ты, двоясь, приснишься мне во сне.
Жилья чужого глохнут водостоки,
чужой рассвет за окнами затих.
Мы никогда не будем одиноки —
ни наяву, ни в страшных снах своих.
«Мы долго искали…»
Мы долго искали
Никольскую церковь.
Качались в канале
моторные лодки
и цепи.
Мы так хохотали,
что было прохожим неловко.
Бежали без удержу.
И улыбались бесцельно.
Потом мы курили
на скверике буром и редком.
Расправив платок, ты покрыла открытые пряди.
Потом оказалось, что вовсе размазались веки,
и ты рисовала их,
в зеркальце смутное глядя.
Никольская церковь в ветвях пустовавших висела.
Кормить голубей запрещалось на дворике ровном.
Стесняясь друг друга,
вступили мы в сумрак огромный.
Но служба окончилась.
Церковь почти опустела.
«Есть тишь царскосельского чуда…»
Есть тишь царскосельского чуда,
спокойствия царская тишь:
вершины исполнены гуда,
и листья летят ниоткуда,
плывут по поверхности пруда,
где плавают отблески лишь.
Листвы годовалая груда,
и весь этот мир под листвой —
забвением скрытое чудо:
листы на поверхности пруда,
вершины старинного гуда —
всей нашей души естество.
Приходит оно ниоткуда,
отвека навеки дано,
и отблески листьев повсюду —
и в небе, и в проблесках пруда.
Спокойствие свойственно чуду
и свойственно очень давно.
«Тяжёлый снежный лес…»
Тяжёлый снежный лес
в слепящей белой пене
от солнца спрятал тени
и в глубине исчез.
Там столько лет подряд
стволы стояли прямо.
Следов лосиных ямы
там в зарослях стоят.
Там тише тишина,
черней под снегом хвоя,
и ветка над тобою
качается одна.
«Под музыку Вивальди…»
Под музыку Вивальди,
Вивальди! Вивальди!
под музыку Вивальди,
под вьюгу за окном,
печалиться давайте,
давайте! давайте!
печалиться давайте
об этом и о том.
Вы слышите, как жалко,
как жалко, как жалко!
вы слышите, как жалко
и безнадежно как!
Заплакали сеньоры,
их жены и служанки,
собаки на лежанках
и дети на руках.
И всем нам стало ясно,
так ясно! так ясно!
что на дворе ненастно,
как на сердце у нас,
что жизнь была напрасна,
что жизнь была прекрасна,
что будем ещё счастливы
когда-нибудь, Бог даст.
И только ты молчала,
молчала… молчала.
И головой качала
любви печальной в такт.
А после говорила:
поставьте всё сначала!
Мы всё начнем сначала,
любимый мой… Итак,
под музыку Вивальди,
Вивальди! Вивальди!
под музыку Вивальди,
под славный клавесин,
под скрипок переливы
и вьюги завыванье
условимся друг друга
любить что было сил.
«Быстро блекнут зим покровы…» ∞
Быстро блекнут зим покровы:
то декабрь, то январь.
Почернел закат багровый.
Дом зажегся, как фонарь.
Но в глуши небес румяных
наши ночи хороши:
бесконечны, постоянны,
как бессмертие души.
«Если все открылось разом…»
Если всё открылось разом,
то чему благодаря? —
над морозом, как над газом,
розоватая заря:
все детали отличатся,
пропадавшие зазря —
станет ясно: это счастье,
утро, проще говоря.
Навсегда увидим мы:
в толщах крыш стоят дымы,
и над нами, и под нами —
осчастливлен снег тенями —
ласковым касаньем тьмы.
«Темнота предместий…» ∞
Темнота предместий —
чем она горчит? —
мы с тобой не вместе —
всяк в своей ночи.
И редки, как звезды,
средь небытия,
в этом мраке розном
огоньки жилья.
«Да знаешь ли, о чем она молчит…»
Да знаешь ли, о чем она молчит
и что таит в излучинах улыбки?
как переливы тела, гибки
сознанья потаённого лучи.
И счастлив тот, кто счастлив по ошибке —
кто со счастливых губ молчанье пил в ночи.
«Твой город укромный…» ∞
Твой город укромный,
обида! обида!
с печалью огромней
печали Давида —
смолчал бы, стерпел бы,
не подал бы вида —
кричал бы и пел бы:
обида! обида!
«В ней спокойствие есть молодое…» ∞
В ней спокойствие есть молодое —
оболочка смятений и снов,
но внезапно взлетят ладони,
губы выгнутся силой слов —
вся вперёд подается, силясь
проясниться сквозь эту гладь —
и потом стихает опять:
только глаз остается вырез.
«Ты умеешь чувство придержать…»
Ты умеешь чувство придержать
и прикрыть чуть подведенным веком,
удаётся многоводным рекам
неподвижно блещущая гладь —
и порою легкий ветер вспять
тянет их течение со смехом.
«Мне хочется не красоты пустячной…» ∞
Мне хочется не красоты пустячной,
но чуда, перешедшего за край:
искусство, не старайся, не играй,
но лишь услышать ей возможность дай,
когда я крикну ей, ещё такой вчерашней:
родная, сжалься! Видишь, как я стражду —
не говори так буднично и страшно,
не привыкай ко мне, не привыкай.
«Что больней — расставанье?..» ∞
Что больней — расставанье?
или встреч упоенье?
или боль пониманья?
или стихотворенье?
или тайная смута
у сомнений на дне,
когда вдруг на минуту
ты забыла о мне?
«А в женской мысли, нежной и незрячей…» ∞
А в женской мысли, нежной и незрячей,
я смысла никогда не замечал:
она, как огонёк жилья горячий
в ночи без окончаний и начал,
она любого смысла легче —
не различить её и не отвлечь:
ночами так округлы плечи
и нечленораздельна речь…
И вечный мрак вкруг женской мысли вечен.
«Есть мученье душ холодных…» ∞
Есть мученье душ холодных —
всех мучительней оно:
равнодушию дано
долго мучиться, бесплодно.
Это вечная разлука —
жить, одним собой томясь —
вот на что уходит мука —
душ единственная связь.
(Комарово)
Я писал о себе —
или нет – о любимой,
нет – о времени тонком,
как небес полутон,
но всегда оставлял
этот день нелюдимый,
ну, хотя бы назавтра,
навсегда, на потом.
Но когда вспоминал,
то шептал я невольно,
каждый нынешний день
отгоняя от глаз,
мы приехали к Вам
со своею любовью,
ни о чем не жалея,
ничего не стыдясь.
Мы приехали в тишь
перелесков предзимних,
где в небесных озерах
плавал листьев кумач,
где сквозят в сосняке,
как в забвенье бессильном,
и без признаков жизни —
только призраки дач.
Та дорога сквозь лес
не вела, не кружила —
оставалась на месте
возле крепких оград.
И сосновых высот
не скрипели пружины.
Лишь шагов наших шорох
возвращался назад.
По чужим октябрям
чьи-то птицы кричали,
оставляя всю тишь
лишь тогдашнему дню:
мы приехали к Вам
в той светлейшей печали,
что походит на осень,
если не на весну.
Мы приехали к Вам —
не к живой, не к почившей
и не к жившей когда-то
и не к сущей поднесь.
(Если можно сказать,
отчего же молчишь ты:
только небыли нет —
то, что было, то есть).
Мы глядели на тень:
по цветам на могиле
солнце быстро бежало,
очертанья теней
искажались легко,
зябко ежились, жили —
тень стального креста,
тень голубки стальной.
Мы приехали к Вам.
Был невидимый полдень.
Жёг кладбищенский сторож
погребений труху —
ленты тленных венков,
хвою, стебли – но полно —
их осенний дымок
так витал наверху.
Мы молчали вдвоем.
Было легким молчанье.
И взглянуть друг на друга
мы боялись вдвоем.
Тень отбрасывать тень
наземь не в состояньи:
свет проходит насквозь
очертанья её.
Но нельзя горевать.
Не печально, не больно —
только странно и трудно
всё додумать до дна:
мы приехали к Вам
со своею любовью,
прихватив по дороге
сигарет и вина.
…А сегодня зима,
и достаточно снега,
чтобы всё, что угодно,
этой явью затмить.
Но таков был тот день —
будто вовсе он не был,
ну, а то, чего не было,
невозможно забыть.
«С каждым днём для меня всё ясней твоё имя…» ∞
С каждым днём для меня всё ясней твоё имя
и лица перемены, и рук безутешная гладь.
Нужно очень спешить: ты изменишься непоправимо
через день, через миг – даже рук не успеем отнять.
Станешь новой, а та, что осталась в безжизненном прошлом
(как я помню сейчас этот чуткий наклон головы)
несказанною станет, неясной, совсем невозможной.
Я и сам невозможен. И старые строки новы.
«Ничего, ничего, ещё будет в чести…»
Ничего, ничего, ещё будет в чести
эта малость тепла в человечьей горсти —
стает снег во дворе под твоею озябшею тенью —
только ты не забудь, не отчаивайся и прости.
Ничего, ничего…
«Кто уничтожит волю злую…» ∞
Кто уничтожит волю злую,
вражды безбожную межу —
затем, что руки ей целую,
в глаза счастливые гляжу,
затем, что мучаюсь разлукой
и задыхаюсь счастьем встреч,
за все отчаянье, за звуки,
которым счастья не сберечь.
«Случись со мною сказка…» ∞
Случись со мною сказка,
чтоб шёлковый клубок
катиться до развязки
передо мною мог.
Но вот уже калитка —
искомый терем, сад…
И остаётся нитка,
ведущая назад.
«А если станет тяжелей…»
А если станет тяжелей,
о счастии не сожалей:
не изменяй ему случайно —
печалуйся одной печалью,
и будет счастие целей.
