Романтика рифмованных стихов
Современный мир, к сожалению, ищет простоты везде, кроме души. Истинно простая душа благодарна за все, даже за сложность. Многим крестьянам приходится быть вегетарианцами и жить простой жизнью, но они не отвернутся от хорошего обеда, они съедят его с энтузиазмом, потому что их душа проста, как их жизнь. Современные художники правы, обращаясь к так называемому примитиву. Не правы они в другом — нельзя соединить топорность простоты с надменностью пресыщения. Они пытаются изображать дерево, как изобразил бы его ребенок. Я не смеюсь над ними — попытка достигнуть чистоты детства хотя бы через детскую неумелость оправданна и философски, и психологически. Я понимаю того, кто рисует дерево в виде палки, утыканной палками поменьше. Я пойму его, если он раскрасит дерево серым, черным или белым — первоначальными, чуть ли не утробными цветами; ведь главное в том, что дерево-палка стоит, существует. Может быть, художнику просто нравится водить мелком по доске или углем по бумаге; может быть, он зачарован поистине поэтическим законом, согласно которому мел и уголь оставляют цветные следы. Но, в отличие от художника, ребенок не презирает искусно выписанное дерево и не смеется над дядей Генри, этим даровитым любителем. Он не презирает живые деревья за то, что они не совсем похожи на его палку. Ребенок может меньше, чем художник, но радуется он больше. В других искусствах — скажем, в драме — происходит то же самое; поборники реформ кричат о том, что в старое, доброе время зритель довольствовался голыми подмостками, когда Шекспир или Софокл говорили с ним на языке богов. Так оно и было, конечно, они довольствовались голыми подмостками, но не отворачивались от пышных шествий. Они не считали, что блестки и позолота заменяют мудрость и радость, — и были правы. Но они считали, что блестки и позолота — великолепные подарки Бога, и снова были правы.
Можно сказать, что простые души не любят простых вещей. Чтобы убедиться в этом, сравните классику с замысловатой вязью Средневековья или с неотшлифованными драгоценностями, засверкавшими в темной ночи варварских веков. Одна из этих драгоценностей — рифма. На ее примере можно убедиться в том же парадоксе, гласящем, что простые души любят сложность, а сложные — простоту. Неграмотные люди любили искусную резьбу и ритмичные, рифмованные песни; люди ученые любят голые стены и белый стих. Однако на примере поэзии нелегко разграничить простоту и сложность. Нелегко определить, в чем искусственность и в чем простота рифмы. Рифмованный стих прост потому, что искусствен. Именно такая искусственность радует детей и прочий поэтический люд; рифма — это игра. Как и плавание, и пляска, и рисование, она доступна каждому — но не сразу; она требует труда, и лишь немногие могут овладеть ею в совершенстве. Рифма — игрушка, игра, даже хитрость из тех, которым так радуются дети. А тому, кто велик для детской, не войти в Царствие Небесное и даже в царство Аполлона.
Поборники анархии в искусстве отнюдь не принимают все на свете. Они не принимают ничего, кроме анархии. Если стихи или картина не подчиняются наиновейшим условностям беззакония, они презрят их так же надменно, как классики презирали романтиков. Единственное мое возражение против нового искусства укладывается в одно слово — «гордыня». Его поборники горды не только гордостью вызова, но и гордостью презрения. Изгои требовательней аристократов. Их высшая изысканность завершила то, что аристократы начали, — искусство замкнулось в себе. Прежде художник верил в себя, несмотря на свои провалы. Теперь он верит в себя благодаря им.
Хотя я и копаюсь в темных веках и в сказках седой старины, я вспомнил все же одну современную сказку. В одной из лучших своих книг Джордж Макдональд[1] пишет о юном рудокопе, который прогонял злых духов, читая на память стихи. Средневековые стихи на кухонной латыни нередко были из рук вон плохи, но они прогоняли злых духов — бледных бесов пессимизма и черных бесов гордыни. Наверное, мадам Монтессори[2] сочтет меня несчастной жертвой антипедагогических сказок, но одно из первых моих впечатлений останется со мной до конца. И когда смолкнет рев невиданных инструментов, я услышу во внезапной тишине, как скребут копытца по скалам и мальчик читает стихи.
