Смолокурня (Полищук/Резвый)

Материал из Wikilivres.ru
Перейти к навигацииПерейти к поиску

Смолокурня
автор Клим Лаврентьевич Полищук, пер. Владислав Александрович Резвый
Язык оригинала: украинский. Название в оригинале: Смолярня. — Из сборника «Полесские шумы».



Смолокурня

Полесский рассказ

Полесские леса над Стыром угрюмы настолько, насколько угрюма будничная жизнь на черной смолокурне «добродзея» Сосницкого.

Черная смолокурня Сосницкого стояла в самой глуши леса, но, поскольку, кроме «предоброй» смолы, гнала еще и «предобрейший» терпентин, была известна повсюду и целыми днями дымилась густым едким дымом, который тяжелыми клубами катился до самой опушки, где лежала узенькая дорожка. По этой дорожке с раннего утра до позднего вечера тянулись к железнодорожной станции огромные бочки со смолой.

Злые языки твердили, будто бы такой способ транспортировки доставляет «добродзею» Сосницкому много лишних хлопот, так как почти все бочки были настолько худы, что по пути на станцию опоражнивались на целую треть. Но он сам знал, что делал, не желая справлять новые и строить для них специальную «узкоколейку».

Таким образом, узенькая дорожка «аж сияла смолой», и те, кто эту смолу возил, измазывались ею так, что напоминали тех, кто ее гнал. Но, говорили, «смола не грязь», и «кто ее знает, от того болезнь убегает», да все и так знали, что «как была однажды холера, так эту смолу пили даже». И все-таки рабочие с лесопилен смотрели на смолокуров с каким-то непонятным презрением и, встречаясь с ними, не называли их иначе как «вурдалаками».

Таких «вурдалаков» на смолокурне было больше десяти, но самым страшным из них был Петро Довбанюк, который только и знал, что задымленную смолокурную печь. А она была главной причиной того, что из смолы делался деготь, а из дегтя — «предобрейший» терпентин.

Работа при смолокурной печи была нелегкой, но и не тяжелой, требовала только предельного внимания, и поэтому Петро не мог даже думать о какой-то там чистоте своего тела, уже настолько перепоенного смолой, что если иногда у Петра на лбу выступал обильный пот, он казался чистейшими каплями терпентина.

Глядя на его вечно молчаливую и вечно угрюмую фигуру, некто из старших «вурдалаков» припоминал, каким был Петро, когда еще не было войны и когда была при нем жена Настя, «поволочившаяся» за родным братом «добродзея» Сосницкого.

Тогда он здесь за лесничего был и считался самым старательным — никто не мог даже вязанку хвороста взять, не то что дерево срубить, но вскоре после того, как сбежала его Настя, бросил всё и подался неизвестно куда, а вернулся уже после войны и стал смолокуром.

Работал он здесь сколько хватало сил, словно работа была ему в радость, но именно за это «вурдалаки» почему-то не любили его и то и дело высмеивали, прозывая «тем, кто древесную кровь пьет», то есть «лесным упырем».

Он слушал всё это и спокойно молчал, как молчал и тогда, когда «вурдалаки» требовали у «добродзея» Сосницкого увеличения платы, и чувствовал себя «не своим» только в субботу, когда получал «надбавку». Смущенно клал ее в карман и, угрюмо отходя, бубнил:

— Хм, и кто их просил, чтоб им?..

Зато любил его сам «добродзей» Сосницкий, частенько говоривший с ним о том, что «всякая работа чиста, если чисты руки» или «всякая жизнь замарашка, если на сердце тяжко»; при этом он с усмешкой добавлял пару невнятных слов о своем брате, волновавших Петра до того, что он готов был работать здесь день и ночь, лишь бы забыть о том, что было и что прошло. Но, как он ни старался, все-таки его черное «упырье» лицо отчего-то горько кривилось и в его маленьких глазах вспыхивало что-то похожее на огоньки.

*  *  *

…Однажды в субботу, когда «вурдалаки» стали требовать у «добродзея» Сосницкого «надбавку», Петро Довбанюк спокойно забрал свою обычную плату и быстро пошел на опушку, где неподалеку от узенькой дорожки стояла его маленькая землянка. Землянку эту построил он там, где когда-то была старая «лесническая» хижина, то есть — его хижина. Чтобы зайти в эту землянку, достаточно было толкнуть плохонькую дверцу, но самый алчный вор не нашел бы, чего здесь украсть. Маленький кривоногий столик под темным оконцем с двумя стеклами, у стены корявый топчан с драным сенником да у порога небольшая полочка с какими-то черепками — вот и всё хозяйство Петра. Поэтому, идя на работу, он даже думать не мог, чтобы кто-то когда-то «покусился», и был совершенно спокоен, когда шел с работы.

Но едва он переступил порог, как сразу же почуял что-то неладное и быстро зажег спичку. Осматриваясь, увидел на топчане какую-то женщину. Лицо ее напоминало кусок отбитого мяса, посреди которого чернела сухая дыра, а над ней грустно светились знакомые глаза.

— Что же ты?.. Ведь это я…

Он молча, как возле смолокурной печи, повернулся и сплюнул.

— Уж сколько лет прошло, как не виделись!.. — запричитала вдруг женщина.

— Ну, и что с того?.. — глухо буркнул он.

Закрыла лицо руками и зашаталась в спазмах плача:

— Я… я негодная… Забей меня или еще что сделай, только не мучь своим молчанием!..

— Хм… вот ведь… — снова буркнул он.

Она вскочила и встала перед ним на колени.

— Знаешь, какая я последняя?.. Знаешь?..

— Тихо… — сказал он наконец и растерялся.

Она схватила его за руку и заговорила:

— Как ушла с ним, так он потом бил меня… А когда ребенок появился, на улицу выгнал… Ну, а когда ребенка не стало, одна уже по улицам ходила, и вот, сам видишь, болезнь эта…

Голос ее вдруг оборвался, из груди вырвался хриплый всхлип.

Он сел на топчан и как полено бросил:

— Не хнычь!.. Чего уж там?.. Случилось — и случилось!..

— Ну, так хоть выгони меня!.. — возопила.

— Зачем?.. — повернулся к ней и погладил ее по голове. — Зачем, раз такая твоя доля…

Широко раскрытыми глазами смотрела и не понимала ничего, а он продолжал:

— Разве ж ты, Настя, не знаешь, что мир — огромная смолокурня, в которой как бы кто ни ходил, а запачкается? Вот я тоже… Весь в смоле… Даже пот мой — смола… Товарищи смолокуры тоже не любят, а это значит, такая моя доля…

На минуту затих и стал чесать в затылке, словно припоминал что-то, и когда вспомнил, снова заговорил:

— И все люди не иначе, Настя… Вся жизнь людская… Вот солнце греет снег, а когда снег тает, от этого грязь делается… Видишь, даже солнце, такое светлое, даже снег, такой чистый, — грязь… Значит, не наша вина, что такая доля… Так же и ты… Была как цвет-калина, а теперь без носа… Да…

Настя молчала и уже даже не всхлипывала, только растерянно водила глазами по темным углам землянки и почему-то дрожала.

Сквозь маленькое оконце заблестела какая-то странная полоса красного света, на один краткий миг пробежала по полу и остановилась на лице Насти.

— Луна восходит… — невнятно прошамкала Настя, и он невольно повернулся к ней.

Глянул и вдруг сорвался:

— Вон!..

Страшным призраком поднялась:

— Куда же я теперь?!.

— Вон!.. — крикнул он еще раз, но увидел ее глаза и стремглав бросился за дверь.

Оказавшись на дворе, быстро огляделся вокруг и побежал прямо к смолокурне. Бежал напрямик и даже не замечал, что бежит на какой-то огонь и что этот огонь залил своим красным светом всю лесную глушь и вздымался до самого неба.

— Спасите! — исступленно кричал кто-то, и Петро остановился.

— Спасите! — снова услышал голос и тогда увидел, что горела смолокурня «добродзея» Сосницкого.

Тогда он побежал снова и на бегу слышал, что за ним бежит еще кто-то, но боялся даже оглянуться. Вот этот кто-то почти нагнал его, но он уже успел добежать до самой смолокурни.

— Будешь свидетелем, Петро! — крикнул ему «добродзей» Сосницкий, хватая его за лохматую руку. — Они, вурдалаки эти, по миру меня пустили…

— А ты?! — повернулся вдруг Петро. — А ты?!! Ты?!.

Голос его оборвался, как натянутая струна.

— Вот тебе!.. — сказал неожиданно и бросился прямо в пылавшие двери смолокурни.

— Ах!.. — раздалось в воздухе, и толпа «вурдалаков», пытавшаяся затушить пожар, увидела в свете пламени какую-то странную женскую фигуру с лицом призрака, которая стояла с воздетыми руками и жалобно выла…

— Настя!.. — сказал кто-то нерешительно.

— Настя!.. — промолвили и другие, а затем, словно поняв что-то, начали исчезать.

Через минуту возле полыхавшей смолокурни «добродзея» Сосницкого стояла одна только черная фигура Насти, полуистлевшее лицо которой всхлипывало одним невнятным воплем, а немного в стороне, на какой-то колоде, сидел сам «добродзей» Сосницкий и, глядя на пожарище своего беспечального существования, беззвучно плакал…

Осень 1925

Info icon.png Это произведение опубликовано на Wikilivres.ru под лицензией Creative Commons  CC BY.svg CC NC.svg CC ND.svg и может быть воспроизведено при условии указания авторства и его некоммерческого использования без права создавать производные произведения на его основе.