Люди
Ветер налетал порывами: степной и злой, он норовил сбросить хутор с холмов вниз, в Чертову балку. Вольно было ходить ему: вокруг на тридцать верст глухая степь. Гудел и тревожно свистел, с разгона врываясь в извилистые улицы.
И этот ветер никак не давал Петру спать. Долго переворачивался с боку на бок, вздыхал, пока не разбудил жену.
— Что ты, Петро? — спросила она и поднялась с пола.
Ничего не ответил, встал и озабоченно глянул в окно: деревья метались и стучали ветвями в стекла, а надворный ветер, просачиваясь в дверные и оконные щели, тонко шипел. Шелестел по темным задымленным стенам и вздыхал в печи.
От этого шелеста и вздыхания Марине тоже стало как-то жутко. Петро, вытянув шею, всё прислушивался.
— Что ты? — спросила Марина. — Зажги ночник…
— На той неделе, в такой же ветер, у Семена корову украли, — повернулся Петро к жене и зажег фонарь. — Пойду посмотрю.
Уже две ночи он почти не спит, беспокоясь за свое добро: плохи дела на хуторе, не проходит недели, чтобы у кого-нибудь корову или лошадь не украли. А сегодня еще такая ночь!
Любовно сделав мешанку и посвистев, отвечая на приветное ржание кобылы, пощупал ее темную влажную морду, ласково ударил ладонью по спине игривую резвушку, завинтил болт и, успокоившись, вернулся в дом.
— Да ложись уже! — крикнула ему жена. — Что там случится?
— Да всё про лошадей думаю, — ответил Петро. — Как украли у Семена корову, всё кажется, что кто-то около дома ходит. Слышишь?
— В таком ветре не услышишь, хоть всю ночь не спи, — спокойно жена ответила и, с минуту помолчав, спросила, когда Петро уже лег:
— А ты болт хорошо закрутил?
Петро не мог вспомнить и забеспокоился — а может и правда, не закрутил как следует? Но уже пригрелся, и вставать не хотелось.
— Продадим осенью резвушку и корову купим, — сказала жена, давно уже мечтавшая об этом. — Пусть хоть плохонькая будет.
— Малость добавить придется, — ответил Петро и снова затревожился. — Это уже четвертая за три недели, — сказал он, вспомнив Семенову корову: именно ее собирались они купить осенью.
Молчали, думая об одном. Наконец жена сказала:
— А где мы ее поставим?
Молчал.
— Спишь?
Она тихо встала и пошла к двери.
— Куда ты? — спросил Петро уже сквозь сон.
— Посмотрю, хорошо ли завинтил… — вышла.
Когда вернулась, муж уже спал, жалко было его будить.
— А, что там сделается? — подумала она, но всё же сказала: — Кажись, чуток не докрутил, — и, не дождавшись ответа, сама себе: — Дождь, верно, будет.
Прислушалась.
Сквозь сон вскрикивали дети, за печью кричал сверчок. Вздохнула, припомнив, что и по весне собирались они покупать корову, но погибла свинья, а кобыла жеребенка выкинула… В голове роились невеселые мысли. И вдруг, уже на засыпе, ей послышалось, будто мимо темных окон проскакали на лошадях.
— Кто бы это? — подумала, но мысли были уже ленивые, разорванные.
Хотела подняться и разбудить мужа, но голова откинулась на рядно, и, уже закрывая глаза, она успокоила сама себя, тихо сказав:
— Должно быть, ветер…
А буря всё билась в стекла, бежала из черной степи, притихала на миг и снова налетала…
Петро проснулся сразу, всем телом; сел на лавку и прислушался: кроме ветра, ничего не было слышно.
Закурил цигарку и вышел.
Только начинало светать. На дворе было холодно и ветрено, как вечером. Высоко в небе пробегали тучи.
Осторожно ступая, обошел босыми ногами лужу, налитую дождем перед дверью, и встал в укромном уголке. Ветер вырывал изо рта цигарку, трепал рубаху.
Петро поднял голову и посмотрел в небо.
Всё новые и новые тучи лезли из-за кряжа, гасили первые солнечные лучи и лохматой толпой двигались дальше с запада на восток.
Петро бросил цигарку и потушил ее ногой. Думал: дождь прошел, если хлеб будет добрый, может, возьмет Архипову корову — она лучше Семеновой.
Повернулся уже идти в дом, но вдруг остановился — увидел, что дверь в конюшню только прикрыта и болт на пол-аршина торчит из дырки.
Ахнув, стремглав метнулся вперед, отчаянно рванул дверь. Болт с грохотом покатился под ноги. Поднял и, прислушиваясь, застыл на пороге.
В конюшне было тихо.
— Неужели? — он чиркнул спичкой, но руки тряслись, а ветер гасил мертвое пламя серы.
Бросил спички и, расставляя руки, ступил в темноту. Посвистел. Прислушался, но ответа не услышал — ни тихого ржанья, ни ласкового храпа.
Снова уныние, гнев и отчаяние бросили его из сарая на ветер. С криком побежал в дом, а навстречу, услышав этот крик, с плачем выкатились дети и выбежала испуганная жена.
— Ой, Петро! — вскрикнула она, увидев его лицо, сразу поняла и заголосила.
Дети с криком суетились вокруг них, а Марина, словно еще надеясь на что-то, побежала в конюшню. Глянула и тихо застонала.
Схватил за руку:
— Ты смотрела вечером? — спросил грозно, сжимая кулаки и надвигаясь на нее.
Что-то бормотала, оправдываясь и отступая, но он не слушал, размахнулся, бросил ее о землю и ударил тяжелым, как земля, сапогом.
Вскочила, хотела бежать, но он настиг и, уже не соображая, что делает, с диким ревом бил ногами и руками куда попало. Месил.
Уже когда лежала неподвижно, оттащили соседи, но он вырывался, кричал и угрожал неизвестно кому.
— Держите, не пускайте! — кричал дед Карпо, поднимая Марину, и люди держали Петра сзади, как бешеного быка.
— Не в себе человек…
Но когда перестал вырываться, отпустили.
Сел на завалинку: не мог стоять — трясло, как в лихорадке.
— Где Марина? — спросил.
Та, в одной рубашке, избитая, вся в синяках, сидела в доме. Смотрела на детей сухими глазами, тихо приговаривая:
— Лошади, ой, лошади…
Детвора испуганно забилась в угол и смотрела на нее: впервые так бил ее отец.
Но когда люди вошли в дом, бросилась к мужу с плачем.
— Ой, пропали мы теперь…
— Цыц! — остановил он ее. — Искать будем, сейчас народ на сход соберется: авось и надоумят.
Говорил уже не сердито, спокойно, только голос еще дрожал.
Кто-то забил тревогу, и люди начали выходить из дома.
— Чего плачешь? — сказал в дверях. — Надо было смотреть лучше…
— Ты же запирал…
Молча ударил дверью так, что полетела сухая глина. А шагая, думал, что побил жену ни за что, и ярость разбирала его еще больше.
Около сельсовета уже собирались люди.
Хутор грозно гудел: лошадей украли, теперь уже на другом конце, у Петра Нечипора, у самой Чертовой балки…
— Проснулся я, — рассказывал Петро, — будто что-то в сердце ударило. Вышел, постоял малость, цигарку закурил, вдруг глянул — болт торчит… Открыл дверь — нет лошадей… Пропало теперь хозяйство…
Люди бежали, кто в чем был, как на пожар. Толпа всё росла.
Петро рассказывал снова и снова, и чем больше рассказывал, тем яснее видел, что пятилетняя работа пошла прахом — снова придется всё начинать сначала…
— Что же делать теперь? — спрашивал растерянно, но никто не давал совета.
— Это не иначе как Иван Самовяз да Гришка, — сказал дед Карпо. — Ведь и в тот раз недалеко от их рук проходило.
Спорили, кричали.
— Кто же еще? Не иначе как они… Известные на всё село воры!
— Пусть председатель арестует их! — крикнул кто-то, и толпа подхватила:
— Взять их!
— Права не имею! — отозвался председатель. — За милицией послать надо. Закон такой.
Толпа зашумела, заволновалась.
— Да что там милиция: приедет, составит протокол и всё…
Карпо суетился среди людей.
— А как ты докажешь милиции, что это они? — крикнул он.
— А кто же?
— Может, я?
— И как тогда?
— Как-как! Вон Мотузка…
А Мотузка видел, как чуть свет Гришка с поля на лошади прискакал. Вдоль верб прокрадывался домой.
— Где он ездил? Чего ему надо в поле в такую пору?
— А может и надо чего! — сказал Ванька Смирный — главный холостяк и, как городили на селе, сам кандидат в конокрады.
— А ты лучше помолчи, — посоветовал кто-то, и тот замолк, отойдя немного в сторону.
В конце концов решили идти к Гришке. Возглавил поход дед Карпо.
Вышли толпой, подбадривая друг друга, следя, чтобы никто не отставал: ведь неизвестно, что будет.
Дед Карпо и Петро шли молчаливые и понурые.
Позади, поднимая пыль, бежали любопытные мальчишки. На них прикрикивали, чтобы не дурачились и не кричали.
Люди шли посреди улицы в суровой тишине — даже бабы притихли.
Какой-то босой паренек плакал у калитки, аж заливался мелкими слезами, размазывая по лицу грязь: дома остаться некому, а будет интересно — тятя, когда брали палку, позвали маму, чтобы пошла на науку глянуть. Не хотела сначала, но отец добавил:
— И за нашу корову бить будут.
А пареньку наказали сидеть дома.
И грустно стоял маленький Демид, глядя на проходившую толпу, но когда мимо него прошли отец с матерью, и мать ласково улыбнулась ему, жалея, — не утерпел и, забыв про наказание, пристал к товарищам, так весело, вприпрыжку, бежавшим за родителями, как жеребята за телегой.
— Бить будут? — спросил Демид товарища.
— Ага! — мотнул тот головой. — Непременно бить будут, и я бил бы, если б разрешили, — добавил он и показал палку.
Демид позавидовал товарищу и, не желая ни в чем ему уступать, сказал, засучивая рукава:
— А я так… рукой.
— По очереди будем бить моей палкой, — покладисто предложил товарищ, и, сойдясь на этом, они принялись догонять толпу.
Догнали взрослых уже около Гришкиного двора и вместе со всеми вошли, наполнив тихое подворье шумом.
— Кто там? — открыла форточку Гришкина молодуха. — Чего вам, люди добрые?
— Дома хозяин?
— Спит еще…
— Долго вылеживается… Скажи, чтоб вышел! — выступил вперед дед Карпо.
— А чего? — спросила молодуха, но кто-то выругался, и она робко спряталась, плотно прикрыв форточку.
— Бить будут! — прошептал Демид товарищу, и тот согласно кивнул. Они глянули друг на друга и как по команде залезли на забор, заняв там выгодную позицию.
Толпа с минуту терпеливо ждала; в доме, очевидно, советовались.
— Да чего они там не выходят! — крикнул наконец кто-то, и дед Карпо постучал в окно.
— Выходи, Гришка!
— Чего вам? — крикнул тот. — У меня к вам дела нет. Идите со двора.
Толпа загудела, послышались крики:
— Дом жечь будем…
Дед Карпо снова подошел к окну:
— Лучше выходи… Не выйдешь — будем дом жечь…
Никто не отзывался.
Тогда толпа подступила к окнам; задребезжало разбитое стекло. В доме заплакали дети, и глухо долетело:
— Сейчас выйду, — и на пороге появился Гришка.
Лениво расставив ноги и неестественно потягиваясь, встал он на пороге, здоровый и крепкий. Внимательно оглядел толпу и криво усмехнулся поблекшими губами. Волновался: видел, что разговор будет суровый.
— Чего вам? — спросил.
— За лошадьми пришли…
— За чем?
— За лошадьми.
— За какими лошадьми? — удивляется Гришка и отступает к двери. — За какими-такими лошадьми?
— Не знаешь? — крикнул кто-то из толпы, а Петро, выскочив вперед, схватил его за грудки.
— За моими лошадьми… Где они?
— А я знаю? — силился Гришка оторвать от грудков руку. — Пусти!
— Не пущу! Где лошади, говори?
— Не видел я твоих лошадей. Пусти! — захрипел Гришка, но Петро схватил его уже другой рукой и прижал к стене.
— Видел… Ты украл!
Так они стояли, злобно всматриваясь друг другу в глаза. Да так бы, может, и разошлись, если бы дед Карпо не крикнул сквозь седую бороду:
— Да что ты рассусоливаешь? По мордам его, сукиного сына!
— На это милиция есть, — отстранился Гришка от Петрова кулака и, вырываясь, крикнул хрипло и испуганно: — Председатель!
Но председателя держали где-то позади, и он не мог пробиться сквозь толпу.
— Не бей, Петро, отвечать будешь! — крикнул он через головы людей, но голос пропал в запальчивом гаме и до Петра не долетел.
Двое комсомольцев — единственные на всё село — братья Гринчуки бросились к дому, но дядьки встали стеной, не пуская.
— Не троньте! — кричали те, но никто их не слушал.
Скрутили руки за спину.
— Скажешь?
Повторял упрямо:
— Пошлите за милицией.
— Мы и без милиции… Сами управимся… В печенках вы у нас…
Пожал плечами:
— Бить будете?
— Как община скажет…
— За это не похвалят…
Рассердились:
— Ты за нас не тревожься. Лучше о себе подумай…
— Уже думал.
— Где лошади? — не стерпел Петро и, размахнувшись, ударил Гришку в лицо.
Покачнулся, обтер окровавленные губы… Толпа надвинулась. Снова ударил Петро, и тот снова, вытирая губы, стоял ровно. Упал только на третий раз, и тогда на него набросилась толпа.
Били сильно, спрашивая:
— С кем?
Молчал, но придавили дверью пальцы, и не выдержал: он и Иван.
— А лошади где?
— Лошади в Покровском, у мельника.
Тогда повели к Иванову дому, но того уже не было — сбежал.
— Не дурак; если б сразу, — пожалел дед Карпо.
Гришку отвели в сельсовет, а сами уселись под окнами.
Болтали, сплевывая горькую махорку, а потом, как всегда в воскресенье, начали читать книжечки: вынимали из карманов бумажки для цигарок и по очереди читали напечатанные на обложке байки и присказки.
Весело смеялись, обсуждая прочитанное. Шутили:
— Это про твою Параску, Созонт, написано: била, значит, жена мужа.
Созонт, худший хозяин в хуторе, всегда пьяненький, забитый и какой-то куцый, смеялся вместе со всеми.
— Ага, бывает, — сказал дед Карпо, и все притихли. Дед Карпо был хороший хозяин, и все его уважали. — Так, а что же нам с этим делать? — спросил он, показав на сельсовет.
— Проучим да в милицию отправим, — сказал Созонт, — что ж еще?
— Это не дело, — снова сказал Карпо, — так мы от них не избавимся… — Помолчал немного и добавил: — Гришка мне хоть и должен немного деньжат… занял по весне, но я, если уж на то пошло, голосую, чтоб его совсем… — дед Карпо прижал ноготь к ногтю.
Начали обдумывать дело; пошли в сельсовет. Виновного поставили у стола, и начался допрос.
Секретарь не хотел писать протокол, но припугнули, показав палки.
— За него тянешь?
Покрутил головой, сказал:
— Всё равно под угрозой оружия подпись будет недействительна.
— Поглядим.
— А в район дам знать: мне своей головы тоже жаль.
— Еще бы, — сказали.
Тут выскочил младший Гринчук:
— Граждане! — поднял он руку. — Нельзя так. Подождите!
Не хотели слушать, стащили за ноги:
— Молчи, если жить хочешь!
Председатель в сенях сказал:
— Снаряжай бричку — в район поедем… Дурное дело задумали дядьки…
А община бушевала долго: никак не могли прийти к согласию. Но наконец, по предложению деда Карпа, против четверых — а против были председатель, братья Гринчуки и секретарь — постановили:
«Гришку Цупа как элемент зловредный, невозможный для жизни, — ликвидировать».
А потом, подумав, велели секретарю четко, чтобы можно было разобрать, добавить в скобках — «уничтожить в землю».
Когда же секретарь, придерживаясь обычного порядка, хотел записать, что предложение это внес Карпо Кириленко, а комсомольцы пожелали добавить, что он владелец соломорезки и машины, — председатель самовольного схода сказал:
— Пиши: постановила вся община… Так, граждане?
— Так, так…
— Теперь распишись: секретарь сельсовета Сергей Нис. Так… и печать поставь, чтоб надежно было.
— Подпись моя всё равно фальшива, — жалостливо сказал секретарь. — Я так и напишу, что под угрозой оружия поставил печать…
— Ставь печать, а там напишешь что хочешь, — сказал председатель.
Потом взял протокол, пригляделся, поставил ли секретарь печать как полагается, и сказал:
— Ну, община, теперь к делу!
— Председателя сюда! — крикнул кто-то. — Где председатель?
Председателя в сельсовете уже не было. Но кто-то видел, как они с младшим Гринчуком побежали от верб вверх на дорогу.
— Побоялись закона, — сказал Карпо, — глядишь, еще из района кто прискачет.
— Э, уже не успеют: туда и обратно — дело нескорое!
Но все-таки затревожились: и на этот раз уйдет вор из их рук. Послали исполнителей по домам.
Только солнце показало на завтрак, все уже были в сборе. Дед Карпо посоветовал еще раз поговорить с Гришкой по-доброму: может, выдаст кого — всё одно помирать.
— Был ли еще кто с тобой, кроме Ивана?
Молчал, зубы стиснул.
— Кто был?
Смотрел вокруг, плотно прижавшись крепкой спиной к стене.
— Никого не было, — покрутил головой.
Тогда подскочил Петро, ударил первый, и снова ярость охватила толпу; бросились к вору, толкая друг друга, оттаптывая ноги и от этого еще больше свирепея. Били по голове, по спине — кто куда попал. Не прошло и минуты, как не мог уже стоять — падал. Но всё спрашивали:
— Кто был?
Бросили на спину, облили водой и снова спрашивали. Молчал.
— Вот упрямец!
— Да говори же, кто был? — и снова окружили, уже лежачего.
Тогда дед Карпо, всё время стоявший поодаль, заступился за вора:
— Так нельзя, это уже самосуд. Должны бить все по очереди.
В церкви зазвонили, и старики взбунтовались — надо переждать службу, они в церковь пойдут. Да и грех.
Младшие заспорили: пускай свое отобьют, тогда никто их держать не будет. Но те начинать не хотели: почему это они должны первыми бить? Да и какие из них, стариков, костоломы?
Уже и согласились стариков отпустить, но дед Карпо снова сказал свое слово:
— Нет, так нельзя… Ведь и он немолод… Надо чтобы все были при казни, а то приедут из района и будут людей таскать. А так община — большое дело! Кто первый бить будет? — спросил он.
— Пусть Петро бьет, лошади его…
— Э, мне бить совсем бы не надо, — нерешительно сказал Петро.
— Это верно, — согласились. — Так кто же будет первый?
Но первым быть мудрено — никто не хотел.
Тогда кликнули какого-то подростка, дали в руки палку, приказав:
— Ударь!
Тот неуверенно ударил, и палка упала как на круто замешанное тесто.
— Сильнее бей! — крикнули.
Ударил еще раз, тогда отпустили.
— Теперь кто?
Но и теперь не было охотника начинать.
Нерешительно топтались на месте, не зная, что делать.
— Да начинайте по налоговым спискам, — предложил какой-то мастак.
Пошли к секретарю за списками. Совет был хороший, и протестовал только один — Авдиенко, стоявший в списках первым.
— Не бойся, — говорили ему, — если б ты просто так первым бил, тогда и впрямь, а по спискам — закон такой.
Уговорили. Но секретарь сказал, что списки в шкафу, а ключи председатель с собой забрал.
— Бейте с крайнего дома! — посоветовал дед Карпо, но это уже показалось неверным: по спискам — закон, а так еще спросят, почему ты начинал, а не другой.
В конце концов — что ж поделаешь — взломали шкаф.
Взялись за палки, и Лука Авдиенко, поплевав на руки, ударил первым.
— Бей три раза! — приказал Карпо.
— Так на всех не хватит, — повернулся тот, опуская палку, — не выдержит.
Это был аргумент: бить должны все — с каждого двора один за хозяина. Сто дворов — триста ударов.
Снова завязался горячий спор: одни говорили, что не выдержит, — те, что первыми били; другие кричали, что три в самый раз, — те, что стояли в конце списков. Поэтому решили спросить казнимого:
— Триста выдержишь, Гришка?
Ответил руганью.
— Да выдержит! — сказал Карпо.
— А если нет?
— Бейте по два раза…
Женщин отстранили, а мужчины в очередь — никаких привилегий не было. Хотели даже попа и учителя позвать, да кто-то вспомнил, что учитель куда-то уехал, а поп к другому селу приписан, — не стали.
— Ну, гляди, чтоб по очереди, — наказал Карпо и пошел домой; он бил пятнадцатым.
— Как в Семеновке в кооперативе за солью, — пошутил Ванька Смирный, но никто не засмеялся.
Начали подходить, один со двора обязательно, а парни потом, когда отобьют хозяева, по желанию.
Красными змеями побежали полосы, потом, как туча, темными пятнами легли на хребте и ребрах синяки. Росли всё шире, сходились всё плотнее, пока не лопнули, как лопается в сильную жару земля.
Били не спеша, с неохотой, без злости, но сильно и прилипчиво, как цепом — после удара неторопливо поднимая руку.
— Детей разгоните, — сказали женщины, но дядьки, поразмыслив, решили:
— Пусть поглядят для науки. — И те, просовывая у них меж ног свои юркие шеи, приглядывались с большим увлечением.
— Гляди, сын, что делают, — говорили им.
Но когда уже дед Карпо отбил свое, прибежала Гришкина молодуха — просила помиловать, о землю билась, руки ломала.
— Простите… Помилуйте… Не сиротите детей!
— А он нас миловал?.. Не сиротил нас? — спрашивали жестоко и, взяв за руки, увели прочь, чтобы не смотрела.
Но она вырывалась, бежала на стон и угрожала:
— Я знаю, кто подбивал!
И вдруг притихла, увидев вокруг ощетиненные скрытой угрозой и непреклонностью бороды.
Сказала глухо:
— Отдайте сапоги…
Сапоги отдали, но решили никого не отпускать и даже старому звонарю запретили уходить, пока весь хутор не пройдет с палкой.
— Да я ведь уже отбил свое, — возражает тот.
— Порядок!
Казнимый уже не стонал — только дышал, вцепившись ногтями в дубовую лавку, а почернелая спина содрогалась, как от щекотки. Терял сознание.
Тогда отливали, бухая, как на пожарище, холодной колодезной водой.
— Парит? — спросил Ванька Смирный, но опять никто не засмеялся, а Карпо сказал:
— Отойди…
Когда спина была пробита до кости и палка от каждого удара становилась мокрой и совершенно красной, оторвали, взявши за руки и ноги, от лавки и бросили на спину.
Лежал навзничь с закрытыми глазами — зубы оскалил.
Били теперь по животу, и после каждого замаха колени, как резиновые, сгибались и снова падали.
— Живее! — кричал дед Карпо, озабоченно поглядывая на солнце: от района до Соколовки шесть часов, если на лошадях.
Уже почти весь хутор прошел, когда кто-то угодил по горлу. Булькнуло, захрипело, вскинулся, раскрыл глаза, но потом как в судорогах забился и стих.
— Уже?
Притихли. Слышно было, как на тополе бьется и поет листва.
Кто-то перекрестился, и всем стало не по себе.
Солнце уже стояло на полдне, и женщины спешили домой.
— А били еще не все! — вспомнил кто-то.
— Да куда уж? — обрадовались небившие. — Пусть так будет…
Но те, кто отбил свое, забеспокоились, зашумели:
— Пусть бьют!
— Да как так… Тело-то уже мертвое.
— Не мертвое! Еще теплый!
Но те отказывались: мертвое тело бить?
Стояли перед общиной отдельной кучкой… Смотрели враждебно.
Кто-то принес воды. Снова облили: может, очнется?
Потянули за руку — упала с каменным стуком, но вдруг убитый снова открыл глаза и повел пальцами.
— Воды…
Обрадовались: живой еще… Принесли воды и, подпирая рукой бессильную голову, заботливо напоили; хватал воду запенившимися губами.
— А руку перебили, — заметил Смирный.
— Ну, кончайте, три дома всего-то, — сказал дед Карпо.
Отсчитали еще шесть ударов, но били уже так, для общины, лишь поднимая и неторопливо опуская руку.
— Помилуйте… всё скажу… — снова очнулся Гришка.
Все смолкли. Подскочил Ванька Смирный…
— Не трожь, — крикнул Карпо, но Ванька ударил вора по голове, и тот затих.
Мимо сельсовета проезжала Дымка — сестра Гришина, замужняя с прошлого года.
Человек приказал остановиться.
— Стой, Дымка!
Остановила лошадей, глянула молча сверху, не сказала ничего.
— Есть веревка? — спросил человек.
Веревка нашлась. Привязали к арбе, головой в пыль столкнули:
— Пошла!
Лошади испуганно дернули.
— На погост! — крикнули и двинулись следом. В хуторе осталась одна малышня.
Солнце уже сошло с полудня. Парило, и община двигалась, как стадо, плечом к плечу, взбивая ногами летучую пыль.
Впереди, как козел, шел, опираясь всем телом на палку, дед Карпо.
Часто оборачивался и подгонял тех, кто отставал.
— Со всеми, со всеми! — кричал он, и люди, слушаясь его голоса, держались тесной кучей; шли молча, изредка роняя слово.
— А вот с малыми надо что-то делать, — сказал женский голос. — Да и Мотря…
— К свекру пойдет. Вырастил сына — пусть принимает теперь, как хочет…
— Эх, господи, как же человек жить хочет: побит, покалечен, тело клочьями висит, а просит помиловать, — пожалел кто-то, а другой отозвался:
— Потом наплачешься, когда из района приедут…
— А приедут скоро, — озвучил Смирный общую тревожную мысль.
— Общине ничего не будет, — снова успокоил всех дед Карпо.
Но настроение упало, стало боязно — пробуждалась осторожность.
— Надо вместе крепко держаться, — поучал дед Карпо. — Спросят, кто бил? Все! Кто начинал? А кто его знает! Всё хорошо будет.
— Хорошо, что хоть по спискам били, — сказали из толпы.
— Да лучше было в район доставить.
А кто-то добавил:
— А то пропал человек, может и ни за что.
— Так он же сам признался, еще и на Ивана показал…
— И ты бы показал: человек же.
Снова глухо и протяжно вздохнули. Говорить уже не хотелось, и каждому было неприятно.
— А может, живой еще? — спрашивали друг друга, надеясь, что еще можно в район отвезти.
— А район вам дом поставит, если этот его сожжет? — спросил Карпо.
— И то верно, — согласились.
В церкви снова ударили в колокола.
— Чего это?
— Поп панихиду собрался служить…
Понравилось, — добрейший человек этот поп!
— А кто же звонит? Юхим здесь? — спрашивали тревожно. — Где он?
— Да здесь! — отозвался тот.
Когда проходили через ворота на погост, случилось происшествие. Прямо на толпу, удирая от парней, бежал второй вор.
Увидал людей, сиганул в сторону, — бросились наперерез, но бежали уже вяло, с неохотой, и тот, обогнав, перепрыгнул ров и покатился по кустам в овраг.
— Надо окружить! — засуетился дед Карпо, но никто уже не хотел следовать за ним, и тот, ругаясь, вернулся…
— Ну и община!.. Сколько живу, не видал таких людей.
— Ладно уж… Перепугался, да и не сделает ничего без Гришки, — откликнулся кто-то, и дед махнул рукой…
— Ну и община!
Шли по узким дорожкам меж могилок на край погоста — туда, где еще было свободное место.
Там парни копали яму. Копали быстро, выбрасывая черную блестящую землю.
— Глубже копайте, чтоб собаки, чего доброго, не растащили…
Утершись от пота, оперлись на лопаты и закурили.
— А, ладно! И так сойдет. Невелик барин.
Подошли к забитому и за ноги подтащили к могиле. Простонал:
— Убейте…
Изумились неподдельно:
— Ого, живой еще!
Дед Карпо подошел, потрогал палкой.
— Скажи, кто был с тобой? — спросил он, но Гришка уже не мог говорить, и Карпо повернулся к парням.
— Кто?
Но те не хотели добивать: как раз подошли девушки, и парни шутили с ними. Девушки, такие пугливые, стояли поодаль и боялись приблизиться.
— Да не укусит! — шутили парни, а те прятались друг за друга и только расспрашивали.
Парни, перебивая друг друга, рассказывали подробности, а Ванька Смирный вытащил часы, бывшие во всем селе только у него, и похвалился:
— Минуту не дышал, когда я его ударил. Идем, посмо́трите — интересно, — тащил он девушек, но они, топчась на месте, вытянули шеи, а идти не шли.
— Ну, так кто? — снова спросил дед Карпо и, видя, что никто не подходит, стащил вора в яму. Яма была коротка.
— И так сойдет, — сказал он и, перевернув Гришку на живот, пригнул лопатой ноги. — Засыпайте.
Начали засыпать. Спешили.
А Гришка шевелил пальцами и дергал ногой.
— Да держите! — закричал Карпо, и парни, подскочив, начали помогать.
Девушки не выдержали и с криком побежали прочь, а Ванька Смирный засвистел им вслед.
А землю всё бросали. Вздрогнула она, зашевелилась, встала горбом. Соскочили двое — притоптали.
— Пусть ест!
Но через минуту снова ожила могила, и люди закричали:
— Хватит… Откопайте… — и двинулись к могиле.
— Не позволю! — выбежал Карпо, расставляя руки, а Ванька Смирный соскочил и, налегая всем телом, два раза ткнул лопатой — вздрогнула земля еще раз, и затихло.
Набросали высоко.
Старики и молодежь собирались уже домой, но вернулись девушки, и парни остались.
В степи поднимался ветер.
— Опять буря будет, — сказал Петро.
— Да нет — побушевала, и хватит…
Шли с погоста толпой, так же как пришли. Теперь шли небыстро, словно убегая от чего-то, ежеминутно оборачиваясь туда, где осталась молодежь.
Парни закурили, сплевывая на свежую могилу.
Было ясно и тихо.
— Споем, — предложил Ванька Смирный.
Петь никому не хотелось; сидели, тихо разговаривая.
Так проговорили долго. Потом собрались идти.
— А куда мы, на Гапкин плес? — спросили парни.
Девушкам было всё равно, и повернули на Гапкин плес.
Девушки запели тихую песню, грустно выводя концы.
Когда миновали сельсовет и прошли мимо избы-читальни, увидели у двери двух братьев Гринчуков.
— Что, вернулся? — дружелюбно спросили младшего.
— Вернулся, — хмуро ответил он.
— Вот и хорошо! — дерзко сказал Ванька и вышел на середину улицы, но пришлось отступить: хлеща лошадей, из района прискакала милиция.
— Э, опоздали, — сказал он вслед и добавил тихо: — Ну и жарко будет.
Потом глянул вверх.
Там, далеко, под облаками пролетал аэроплан с пассажирами из Харькова, и Ванька Смирный промолвил, обняв соседку:
— До чего дожили — вот и летаем!
Девка заверещала, а он отпустил ее и добавил тихо:
— Д-да… Летаем. Это ж культура! — и смачно выругался.
Все следом за ним поглядели вверх: самолет спешил всё на запад, рассекая белые облака.
Он, казалось, горел, отражая солнце, а внизу, с Чертовой балки густой пеленой поднимался извечный волглый туман.
— А как дорога до района? — снова спросил Ванька Смирный у Гринчука.
— Насилу доехали… На Солоной мост размыло дождем… Чуть лошадей не утопили, — ответил тот.
— А опять скоро поедете?
— Через неделю…
— И я с вами, возьмете?
Братья подумали и сказали:
— Нет, места не будет, да и назад… мы за книгами поедем.
Ванька равнодушно сплюнул и снова посмотрел вверх.
— Еще видно, — сказал.
Самолет в последний раз блеснул на небе и исчез.
В сельсовете милиция уже составляла протокол.
1928