За всех — один (Полищук/Резвый)

Материал из Wikilivres.ru
Перейти к навигацииПерейти к поиску

За всех — один…
автор Клим Лаврентьевич Полищук, пер. Владислав Александрович Резвый
Язык оригинала: украинский. Название в оригинале: За всіх — один…. — Из сборника «Окольными путями».



За всех — один…

(Из записной книжки)

Наступали. Медленно, но уверенно. Ежедневно продвигались на десять километров вперед и с любопытством «нюхали воздух». Временами задерживались и отдыхали. Казаки собирались группками и с упоением пели сечевую песню:

Далеко ли славный город Киев?..

А Киев, разумеется, еще далеко. Необходимо было положить не одну сотню, а то и тысячу лихих голов, чтобы увидеть золотые маковки святой Софии. Однако эта мысль никого не беспокоила, и среди казачества всегда было отличное настроение…

— Смешно, чтобы мы да не взяли Киев, когда там трус на трусе! — так говорили меж собой казаки, в то время как «партийные старшины» сидели по штабам и вели отчаянные споры о своих «программных истинах». Воздух у них стоял спертый, не продохнуть. Особенно это ощущалось во время отдыха, когда такие споры переходили всякие границы терпимости и господа старшины, поделившись на группы, с пеной на губах бросали друг другу:

— Что?! Водиченко — генерал?! Хам, а не генерал!.. Мужик… Бунтовщик!..

— А ваш Павлюченко — баба!.. Портянка!.. Мозгляк!..

— Кто сказал, что Павлюченко баба?.. Кто сказал, признавайся!..

— Я сказал, ведь это правда!..

— Что, правда?!. Ах ты!..

И в тот момент, когда самый рьяный сторонник Павлюченка лез со штыком на самого рьяного сторонника Водиченка, вмешивались самые рьяные сторонники «единого», разводили их и успокаивали тем, что в нынешних условиях, когда существует «единый фронт», ссориться из-за таких генералов, как Павлюченко и Водиченко, нет никакого резону…

— Уверяю вас, товарищи, что оба они одинаково доведут дело до всеобщей гибели… Попомните мое слово!.. — вырывался откуда-то из угла голос приблудного «социалиста-революционера».

— Что всему делу будет швах, это и я скажу! — раздавался голос молодого поручика, бывшего гетманчика. — Только не социалистам про то говорить…

— А вы думаете, черная сотня построит Независимую Украину? — раздавалось уже несколько голосов.

— Да уж не вы ее построите! — не утихомиривался гетманчик. — Около вас крутятся всякие шпики да изменники, а вы черт знает что вопите!.. Не лучше ли оглядеться вокруг себя и о другом подумать…

— Не гетманчику нас учить, не гетманчику! — уже кричал социалист-революционер.

— И не большевику на меня вопить! — горячился гетманчик.

— Прошу не забывать, что я капитан российской службы и за такие вещи морду бью!.. — выскакивал на середину старшинского собрания социалист-революционер, и гетманчик, закусив губу, шел в угол на место своего противника и там принимался считать до ста, «чтобы успокоиться».

Тем временем под окнами старшинского собрания ходили казаки и, прислушиваясь, шептались друг с другом:

— Гы… Гы… а наш брат никогда не будет так долго болтать да сердиться…

— А то… в морду ему, и всё, коли он того…

— Хи… хи… хи…

— Идем самогон искать…

— А ты знаешь?..

— Знаю!..

— Идем!..

И не было ничего удивительного, если в самую полночь возле старшинского собрания раздавалось неожиданное:

Не разбажу я песней годалою
Раскошный сон красавыци маей!..

Хозяин собрания бомбой вылетал на двор и кричал:

— Вон отсюда! Как вам не стыдно! А еще казаки!

— Мы такие же казаки, как вы охвицеры! — доносился с улицы нахальный ответ.

Тогда на двор вылетало несколько сторонников Павлюченка и Водиченка и с диким криком священного негодования бросалось на дорогу, где грозно толпились дюжие казацкие фигуры, — начиналась расправа…

Кто-то убегал, кто-то попадал под арест, но наутро всё по-старому, ибо казак не подлежал суду хотя бы потому, что на него приходилось не менее трех старшин, и был он чем-то вроде «синей птицы»…

Когда выдвигались, шли в охотку и радостно пели свой «Казацкий гимн»:

Оце я, Ярема, га-га-га.
Оце я, Ярема, го-го-го.
Оце я, Ярема, гі-гі-гі.
Оце я, Ярема, гоп-гоп-гоп…

Угнанные «по повинности» крестьянские подводы длинной вереницей тянулись следом за ними, и весь поход напоминал некую загадочную толпу, издалека смахивавшую на похоронную процессию или…

— А мы думали, в Могилев на ярмарку! — говорили крестьяне в каком-нибудь заброшенном каменецком селе, глядя на наши телеги.

«Борьба разворачивалась»… Об этом говорилось даже в тех воззваниях, которые я сочинял, пока в старшинском собрании проводились горячие прения на такие «актуальные» темы, как «кто лучше?», а вокруг собрания всё чаще раздавалось «не разбажу я песней годалою»…

*  *  *

Шли по свежим следам разрухи. Находили в придорожных рвах изувеченные трупы неизвестных. Хоронили их. Ставили кресты на свежих могилках и убеждались, что «мы все-таки лучше»…

В больших местечках нам выходили навстречу — попы, ксендзы и раввины. Говорили что-то про освободительную борьбу, а тем временем их глаза светились грустью и тревогой.

— Дайте же, наконец, нам покой! — просили бедные рабочие одной местечковой сахароварни, когда их обвиняли в сношениях с врагом и в государственной измене.

Не помогло. Судили и расстреляли. И с этого началось половодье судебных дел. Вдосталь было судей, еще больше преступников, а еще больше — свидетелей. И суды были не обычные, а всё ускоренные — «военно-полевыми» назывались. Сначала судили рабочих, потом евреев и крестьян и, наконец, стали судить самих себя. Говорили, что всюду измена…

Пришел ко мне «социалист-революционер». Сел к столу и тихо промолвил:

— Вы будете меня защищать, если меня схватят?

— Как это так? Кто схватит? — спросил я, не понимая.

— Видите ли, мне стало известно, что меня должны арестовать и судить как изменника…

— Но вы же не преступник, а я не адвокат, товарищ! — сказал я.

— Так-то оно так!.. — заговорил он дрожащим голосом. — Но мне хотелось бы на всякий случай заручиться вашим словом… Вы ведь пишете что-то…

— А вы бегите! — неожиданно вырвалось у меня.

Он засмеялся.

— Вижу, защитник из вас скверный, но все-таки… Все-таки очень вас прошу!..

Выкурил предложенную мною цигарку и ушел. Пройдясь несколько раз по крестьянской хате, где мне определили «квартиру», я спокойно взялся за свою работу.

Огромный плакат был почти готов. На фоне безбрежного моря человеческих голов, над которыми грозно вздымались острые косы и копья, выступало буйное пятно всадника: сжатой в руке саблей он указывал в задымленную даль полей, покрытых клубами шрапнельных огоньков. Оставалось написать призыв. Подумав немного, вспомнил что-то и стал выводить:

Приди, народ, из хат и с поля,
Здесь лучшая куется доля!..

И в тот момент, когда я выводил последнее слово призыва, в хату вошел казак-посыльный, вынул из книги адресованный мне пакет и сказал:

— Распишитесь.

Я расписался. Казак сложил книгу и, странно усмехаясь, заговорил:

— Ох и били же его, проклятущего. Два зуба выбили, а он так и не признался!

— Кого били? — спросил я, не понимая, о ком речь.

— Да там написано! — кивнул он на пакет.

Я разорвал конверт и прочел:

«По приказу Командующего дивизией вы назначены защитником крестьянина Григория Борыны, обвиняющегося в государственной измене, дело которого назначено к рассмотрению 18-го сентября с.г. в помещении Ольховецкой народной школы».

Плакат побледнел. Призыв зазвучал фальшиво. Одним движением руки смял его и швырнул в угол. Не далее как четыре дня назад он самостоятельно организовал мобилизацию своего села и привел в дивизию больше ста хлопцев, а это…

— Это что-то непостижимое! — сказал я вслух.

— Книги у него нашли … — сказал казак.

Я молча подошел к окну и стал смотреть на улицу. На улице стелилась вечерняя мгла, было сонно и тихо, и не хотелось верить ни в какие стремления.

*  *  *

Защищал как мог, но напрасно… Расстреляли, несмотря на то, что его освобождения добивалась вся сельская община. Расстреляли, несмотря на то, что ничего преступного он не сделал и что найденные у него книги оказались всего лишь стихами Демьяна Бедного. Расстреляли его за то, что он в свою бытность председателем Ревкома не допустил разорения родного села. Забыв о том, что его поведение достойно любого патриота, погубили 45-летнюю жизнь…

Вспоминаю, как он был бледен, когда сидел на школьной парте, заменявшей скамью подсудимых. Произнося «последнее слово», он сказал: «За мною нет и крупицы неправды, но говорить мне нечего, потому что некому…»

Сел за парту и так сидел, пока судьи не вошли и не вынесли свой жестокий приговор: «расстрелять!»… Он всех обвел тоскливым взглядом своих подбитых во время «допроса» глаз и плюнул прямо на стол, за которым заседали судьи.

Гордо держался этот хлебопашец!..

А вот «социалист-революционер» был не таков. Он волновался, дрожал и то и дело поворачивался ко мне с одним словом: «напишите!»…

Как живого вижу его перед собой. Вижу, как этот «социалист» дрожит не хуже какого-нибудь кролика, неожиданно взятого за спину…

Совсем иначе повел себя молоденький поручик, бывший гетманчик. На самонадеянный вопрос прокурора он только усмехнулся:

— А вы бы кокаину больше нанюхались, тогда бы и вопросы ставили толковее!..

Слово толковее произнес с ударением. Меткий был и знал, что сказать. Присутствовавший при этом командующий дивизией вскочил и чисто «Шевченковским языком» спросил:

— Что это значит?

Судьи смущенно молчали. Председатель суда поднялся и залепетал:

— Видите ли, господин генерал! Господин прокурор перед заседанием суда нюхает кокаин для вдохновения…

— Какого еще там вдохновения? Что за ерунда? Сейчас же освободите этаво челавека!.. — и показал рукой на гетманчика.

Это был, кажется, последний суд, заседавший «по всем правилам». Впоследствии суды были разные, но расстреливали еще больше, и главную роль в этих расстрелах играл не кто иной, как освобожденный гетманчик и тот самый «прокурор».

Боролись главным образом с «изменой» и находили ее на каждом шагу. Однако город, как это ни странно, веселился. Ежедневно устраивались различные вечера с музыкой и танцами, собиравшие пьяных и трезвых, чрезвычайно интересные… Иногда распорядители этих вечеров приглашали и меня, и тогда я, не смея отказаться, приходил, садился где-нибудь в темном уголке, «чтобы не мешать», и наблюдал за происходившим в зале.

Однажды, стремясь уйти незаметно, я пошел по какому-то темному коридору и попал в запущенную комнату. Сквозь окно падала со двора бледная полоса лунного света, и в комнате стояла молочная дымка. Что-то грустное было в этой дымке, и, вглядываясь в нее, я почувствовал непонятную тоску и неуверенность. Вдруг в коридоре послышались чьи-то шаги, а потом голоса.

— В затылок лучше всего… — говорил какой-то странный полузнакомый голос.

— В затылок так в затылок, только без промаха… — говорил другой, будто бы «прокуроров» голос.

— Только знаете, господин прокурор, сорок тысяч сейчас…

— Хорошо! Бери, только смотри!..

Зашелестели бумаги, и послышалось частое, неровное, лихорадочное дыхание.

— Ну, теперь я его не выпущу! — с упоением отозвался незнакомец.

— Но его уже нет в зале! — сказал «прокурор».

— Разве?! — спохватился незнакомый.

— Правду говорю!..

— А ну-ка идем! Он сидел около музыкантов в уголке…

Около музыкантов сидел я. Коротенький разговор «прокурора» с неизвестным заинтересовал меня и, вместе с тем, взволновал. Сначала я хотел выждать и уйти, но потом передумал и вернулся в зал. Сел на свое место и сразу же заметил, что за мной следят две пары глаз: одна «прокуророва», а вторая не чья иная, как гетманчикова. С минуту смотрел на них, сам не зная, что предпринять, а потом подошел и сказал:

— А револьверы, господа, у вас хорошие?..

— Какие револьверы?! — воскликнули в один голос.

— Такие, чтоб в затылок… — сказал я, не спуская с них глаз.

Они фальшиво засмеялись и побледнели. Заговорили про какого-то шпика, будто бы явившегося «с той стороны», но я не слушал их. Всё было ясно. Тот самый плакат с призывом и всадником наделал мне немало скрытых «приятелей», ведь разве можно говорить что-то наподобие «Приди, народ…»? Сам начальник штаба заметил мне:

— Такую сволочь гнать нужно, а не править!..

Повернулся и вышел из зала.

Идя по сонной улице местечка, ни разу не оглянулся, только привыкшее к стрельбе ухо чутко ловило каждый выстрел с недалекой позиции.

— Там стреляют прямо в лоб! — думал я.

*  *  *

У дверей моего жилища стояла согбенная фигура, которая будто бы к чему-то прислушивалась. Смерив ее взглядом, заметил, что она в чем-то черном и длинном, не то в еврейском халате, не то в поповском подряснике. Я спросил:

— Зачем вы тут стоите?

— Я… я господина жду… — заговорил он, заикаясь.

— Но сейчас ночь! — сказал я. — Зайдите завтра…

— Нет, господин! — распрямился он. — Дозвольте сегодня, дозвольте!

В его голосе звучали слезы.

Отворив двери, я пропустил своего странного гостя вперед, а сам стал искать спичку.

— А может, без света поговорим, а? — сказал гость.

— Отчего же так? — спросил я, зажигая лампу.

Мой странный гость оказался старым евреем со сморщенным лицом и белой патриархальной бородой. Его большие черные глаза горели парой углей, а тонкие ноздри горбатого носа дрожали, как у породистого коня. Он держал свою мохнатую шапку и неловко покашливал.

— Садитесь и рассказывайте! — сказал я, пододвинув ему стул.

Он глубоко вздохнул:

— Я стоя вам скажу!

Вдруг упал на колени и схватил меня за ноги:

— Только вам скажу!.. Только вам!

— Успокойтесь, Бога ради! — схватил я его за плечи. — Что вы, в самом деле!..

Он медленно встал на ноги и, вытирая рукавом халата слезы, пылко заговорил:

— Вы знаете Аврума Штуцмана, истинного и богобоязненного еврея, который ежедневно читает святую Тору и ежедневно думает о том, чтобы сделать доброе дело?..

Я молча покачал головой.

— Аврум Штуцман — это я! — ударил кулаком в грудь. — Это я читаю святую Тору и думаю о добром деле!

— И какое доброе дело вы задумали, господин Аврум? — спросил я.

Он наклонился ко мне и торжественно изрек:

— У меня есть своя идея: за всех — один!..

— Что это означает?

— Это означает, что я хочу пострадать…

— Как? Зачем?! — удивился я.

— Пусть меня одного, старого, расстреляют, а молодых отпустят!..

— Я вас не понимаю! — сказал я, вставая с кресла. — Как же это так, чтобы вас расстрелять за кого-то другого?

Я пристально посмотрел ему в глаза, надеясь прочесть в них ответ на свой вопрос, но он совершенно спокойно продолжал:

— Мне восемьдесят семь минуло… Я уже старый… В храме меня за старшего признают… В жизни чтят и ценят, а в тяжелое время приходят ко мне советоваться… И теперь приходили, но я сделал вид, что о чем-то думаю и не слышу их мучительных вопросов… Несколько раз приходили, а я всё думал… Ни слова не сказал… Не сказал, ибо и вправду надумал сделать доброе дело… За всех — один!.. За всех один!..

Закашлялся. Хватаясь руками за стол, он жадно ловил воздух, и всё его большое тело содрогалось и тряслось, как старая верба в бурю. Мне было сердечно жаль его. Усадив на стул, как мог успокоил его, но он не унимался:

— Мой старший сын, уважаемый человек и хороший кантор, вчера пропал по дороге из храма, и его труп нашли на свалке… Сегодня другого сына забрали казаки, и он не вернулся до сих пор… У моего соседа Шлемы забрали дочь… У резника жену изнасиловали… И все, все они приходили ко мне советоваться, и я никому ничего не сказал, ибо твердо решил: за всех — один!.. За всех один!..

— Но это же невозможно сделать! — сказал я.

— Почему невозможно? — вскочил он. — Почему? Ведь вы веруете в Иисуса и знаете, что он позволил себя распять за всех? Знаете, что он тоже был еврей?.. Я знаю, что они воюют и без крови не могут… Без крови нет войны… Только я хотел бы, чтобы вместо молодой пролилась моя старая, моя мудрая, моя холодная кровь… Им же всё равно, кого расстрелять, лишь бы расстрелять, а так было бы очень хорошо… Б-б-бах! И нет Аврума Штуцмана, истинного и богобоязненного еврея, но зато есть много молодых и сильных, которые будут жить и вспоминать меня… Помогите же мне!..

Схватил меня за руки своими костлявыми пальцами и возопил:

— Умоляю вас!..

— Что же я могу?! — отозвался я, пораженный речью старика. — Я ничего не могу!..

— Почему?! Ведь я хочу не только за евреев, а за всех молодых, которые сейчас гибнут!.. За всю молодую и глупую кровь хочу отдать свою старую и мудрую!.. Разве оно того не стоит, а?..

— Так-то оно так, но как это сделать? — сказал я. — И потом, почему вы с этим пришли ко мне?..

— Как почему?! — сурово откликнулся он. — Я видел, как вы защищали Борыну, я знаю, как вы защищали наших мужиков и евреев, потому и пришел к вам…

— Ну, хорошо! — заговорил я, сам еще не зная, что делать. — Зайдите завтра утром, и мы что-нибудь придумаем…

— Придумаем, говорите?! — обрадовался он. — О, я так и знал!.. Это же так просто: за всех — один!..

— Да, да!.. Мы обязательно что-нибудь придумаем!.. Должны придумать!..

— Спасибо вам, спасибо!.. Сейчас я пойду читать святую Тору, а завтра утром: за всех — один…

Поклонился и вышел… Закрыв за ним двери и оставшись один, я пытался о чем-то думать и не мог. Голова горела, как в огне. Я прекрасно понимал одно: этот старый еврей был обычной жертвой текущих житейских переживаний, но откуда у него взялось такое странное желание?..

— Ну и откуда?! — в сотый раз спрашивал я самого себя и не мог найти ответ.

*  *  *

Чуть свет меня разбудили. Посыльный из штаба, задыхаясь, говорил мне, что враг прорвал наш фронт и что вражеская конница уже в наших тылах. Вскочив, я мигом выбежал на улицу, по которой уже тянулась длинная вереница наших телег, и совершенно неожиданно столкнулся с Аврумом.

— Я уже готов! — закричал он мне издалека.

— К сожалению, ваше самопожертвование излишне! — сказал я. — Мы отступаем, и сюда придут те, кто уже здесь был!..

— Придут те?! — изумился он. — Придут те, говорите?

— Да!.. Они скоро будут здесь!..

Он взял меня за руку и промолвил:

— Тогда я пойду к ним или еще к кому-нибудь!..

Отвернулся и пошел от меня. Не успел я пройти десяти шагов, как услышал за собой выстрел и следом за ним истошный крик. Обернувшись, увидел какого-то казака на коне и с винтовкой в руках, который еще раз выстрелил в Аврума. Аврум взмахнул руками и повалился ничком на землю, прямо под колеса телег. Подводчики остановили лошадей и сочувственно закачали головами. Казак шпорил своего коня и придурковато усмехался.

— За что ты его убил? — бросился я на казака.

Тот, не переставая так же придурковато усмехаться, сказал:

— Надо было убить, вот и убил!.. Пусть не шпионит!..

— Он сумасшедший, а не шпион!..

— Сумасшедший?! — удивленно откликнулся казак. — А господин «прокурор» говорили, что он шпион и что его надо расстрелять!..

— Когда он говорил?

— Еще вчера, когда этот к вам приходил!

— Подводы, выступай! — послышалось откуда-то сзади.

Два дюжих подводчика в тулупах взяли труп за плечи и за ноги и положили его под тыном. Казак огрел коня плетью, и подводы тронулись.

Некоторое время я стоял над трупом и думал, подавать жалобу на казака или нет, но ни до чего не додумался. Решил расспросить самого «прокурора», но на телегах его не было. Уже за местечком, в которое по нашим следам вошел «враг», выяснилось, что как «прокурор», так и гетманчик куда-то сбежали…

И одна только мысль беспокоит меня по сей день.

— Не хотелось бы мне, чтобы эти, идя по нашим следам, думали, что они «лучше»…

г. Збараж. 1921 г., 25 августа

Info icon.png Это произведение опубликовано на Wikilivres.ru под лицензией Creative Commons  CC BY.svg CC NC.svg CC ND.svg и может быть воспроизведено при условии указания авторства и его некоммерческого использования без права создавать производные произведения на его основе.