Фрагменты о Денисове (Фирсова, Смирнов)/Часть I.4

Материал из Wikilivres.ru
Перейти к навигацииПерейти к поиску

Фрагменты о Денисове/Часть I.4
авторы: Елена Фирсова и Дмитрий Смирнов
Источник: http://homepage.ntlworld.com/dmitrismirnov/denfrag1.html

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: 1965—1986

1978—1980

18 января 1978, Москва: 9 января у меня, наконец, исполнили «Сонеты Петрарки»… Жаль, что на концерте не было Шнитке (он как раз уехал в Париж) и Холоповых. Были Губайдулина и Денисов, а Пирумов не пришёл и не позвонил потом. (Е. Ф.)

22 февраля 1978, Москва: Приезжала [из Рузы] на исполнение моей «Постлюдии» в замечательном концерте вместе с «Акварелью» Денисова, Фортепианным концертом ["Introitus"] Губайдулиной, Скрипичным Суслина и «Элегиями» Артёмова. (Е. Ф.)*

*Денисов долго писал свой Скрипичный концерт и показывал нам несколько раз ещё незаконченным. Это была одна из его вершин — особенно вторая часть. Но именно на ней он надолго застрял где-то в середине, не зная как закончить, а потом написал очень красивую репризу и коду с цитатой из Шуберта — начало «Утреннего привета» из «Прекрасной мельничихи», оказавшейся очень уместной, хотя до этого Денисов всегда был скорее противником коллажа. И в первой части было много нового и интересного, но нам особенно нравилась вторая, где Денисов осуществил свою идею «тихой кульминации» (т.85). Эта часть была первым наиболее совершенным примером Денисовской лирики (нечто подобное было, правда, в других концертах, но там это были ещё «подходы»). Именно в этом сочинении после долгих поисков Денисов, наконец, в полной мере нашёл своё собственное творческое лицо.

Позднее в своих записках (1981-86) Денисов писал: «Разгадка всего процесса, происходящего в обеих частях Скрипичного концерта — в появлении цитаты из Шуберта и в заключительном D-dur’е» (I, 15:3). И дальше: «Ключ к Скрипичному концерту в цитате из Шуберта. Никто ещё не захотел прочесть те слова, которые есть в цитате» (I, 24:5).

Слова же там такие:

Доброе утро, прекрасная мельничиха!
Почему ты отвернулась от меня,
Словно что-то произошло?
Неужели мой привет смутил тебя?
Неужели мой взгляд нарушил твой покой?
Значит, я должен уйти...

Удивительно, что музыка и биография композитора могут быть так тесно связаны друг с другом, и параллели между ними оказываются настолько очевидными. Слова шубертовской песни подсказывают «о чём» и «о ком» эта музыка, выражающая крушение надежд и отчаяние от разрыва — так можно было бы трактовать первую часть, и грустное умиротворение — в коде второй части, ставящее заключительную прощальную точку в его взаимоотношениях с Тамарой. Но, может быть, такая трактовка была бы, всё-таки, некоторым упрощением. Конечно, за всем этим стоит нечто более серьёзное. «Все мои финалы — это прощание», — подсказывает сам Денисов (II, 27:1) и, слушая эту музыку, понимаешь, о каком «прощании» идёт речь.

Денисов сразу зачислил новый концерт в разряд лучших своих сочинений, но при этом он предвидел трудную его судьбу: «Мой Скрипичный концерт, как и концерт А. Берга, слишком серьёзен и поэтому, ему не суждено стать „популярным“ и часто играемым» (II, 27:1).

Концерт он закончил в 1977 году, а в 1978 написал неимоверно сложную Сонату для скрипки соло и сказал, что она написана «на отходах» Концерта.

В июле 1978 года Денисова «выпустили» на премьеру Скрипичного концерта в Милан, где его сыграл Гидон Кремер. В августе в Сортавала он много рассказывал об этой поездке, о том, как великолепно играли и Гидон, и оркестр, а также, как две ночи в отеле ему было очень плохо с животом — резкие мучительные боли не давали уснуть, и он решил, что это рак. Прочёл потом разные медицинские справочники, и все признаки сходятся только с этим.

Денисову предлагали продлиться в Италии, но ему там надоело, несмотря на удивительно прекрасное синее небо и прочие экзотические красоты — его тянуло домой, в Сортавала. (Д. С.)

29 декабря 1978, Москва: Вчера Дима был, конечно, герой дня. [Имеются ввиду выборы в Московское Правление Союза Композиторов, когда Дима выскочил на сцену и выдвинул в Правление Холопова и Шнитке.] Его многие благодарили, особенно сам Холопов, а сегодня звонили Шнитке, Денисов и Губайдулина… (Е. Ф.)

1 апреля 1979, Москва: Вчера мы были у Денисова, и он подарил нам по ручке, одной из которых я сейчас пишу. Ручки эти он привёз из Кёльна, где был на фестивале Советской музыки. У него там играли Двойной концерт для флейты и гобоя, «Пение птиц» и «Жизнь в красном цвете». А ещё там исполняли мою Сонату для кларнета соло и «Сонеты Петрарки», а у Димы играли Соло для арфы. Играли там также Шнитке, Губайдулину, Кнайфеля, Сильвестрова, Артёмова, Суслина, Слонимского, а также Советских композиторов 30-х годов. Это мой первый выход на зарубежную арену. Денисов говорит, что исполнения были очень хорошие, особенно Сонаты для кларнета — кларнетиста вызывали раз шесть. А я этих записей даже не услышу, так как они собственность Радио ФРГ. Через неделю должен приехать какой-то музыкант оттуда и привезти «прессу». (Е. Ф.)

8 августа 1979, Сортавала: Денисов очень был весёлый и приставал ко всем с вопросом:

— Как долго длится первый акт в обычной опере — час или пятьдесят минут? А если восемьдесят? Что тогда?..

Когда пошли мы на обед, Денисов попросил Марину[1] списать с пластинки Эллингтона диктант, а то он не умеет писать диктанты — в жизни не писал. А теперь он подошёл в опере к такому месту, где герой ставит пластинку, и эту пластинку Денисову надо воспроизвести в своей партитуре. (Д. С.)

25 августа 1979, Сортавала: Денисов показал нам первый акт своей оперы ["Пена дней"]. (Д. С.)

Image608.JPG
Эдисон Денисов, Софья Губайдулина и Елена Фирсова, 29 сентября 1979
© Фото Дмитрия Смирнова

26 августа 1979, Сортавала: Денисов уехал. (Д. С.)*

*29 сентября 1979 незадолго до нашей поездки в Финляндию у нас были Денисов и Соня Губайдулина. Записей об этом вечере не сохранилось, а только серия фотографий. Однако Лена помнит, что Денисов вскоре куда-то заспешил, и ушёл гораздо раньше Сони, которая разочарованно заметила: «А я думала, Эдисон, что ты меня проводишь.» Она боялась вечером одна возвращаться к себе на Преображенку. «Нет, Сонечка, не могу!» — сказал Денисов и умчался куда-то на Беговую. (Д. С.)

8 января 1980, Москва: В конце ноября был у нас Съезд Композиторов, на котором единственным интересным моментом было упоминание Хренниковым нашей компании в своей заглавной речи, что было перепечатано в «Советской культуре», а затем в «Литературной газете». Сказал он, собственно, вот что: «…На разных ужасных Западных фестивалях как то в Кёльне, в Венеции и других исполняют таких композиторов как Фирсова, Смирнов, Кнайфель, Артёмов, Суслин, Губайдулина и Денисов. Им ли представлять нашу Советскую музыку!» — и т. д., и т. п.

Нам объяснили, что на самом деле всё это из-за Парижского фестиваля, где, в частности исполнялись мои «Сонеты Петрарки», т. к. Союз Композиторов запретил Франции устраивать этот фестиваль и даже в пику им устроили в Париже свой фестиваль Советской музыки. Но концерт Французского фестиваля прошёл успешно, и Французское посольство прислало благодарственную бумагу в СССР, где было написано, что теперь они ближе познакомились с Советской музыкой и это способствует французско-советским культурным отношениям и дружбе. Поэтому Хрен не мог упоминать о Париже, но они очень разозлились и поэтому говорили о Кёльне, фестивале, который был организован совместно с ВААП и где, кроме нас, исполняли Шостаковича, Шнитке, Мансуряна, Сильвестрова, Слонимского, Тищенко, Бориса Александрова, но их из различных политических соображений он не упомянул.

Нам он, впрочем, только сделал дополнительную рекламу, и мы, скорее, довольны всей этой историей. Но некоторые люди ужасно перепугались. Например, Пирумов, который на съезде от меня бегал, и недавно был у Димы в редакции, пыхтел и говорил: — Это же страшно напоминает 48-й год!

Дима его успокаивал, что никаких репрессий на нас нет, даже недавно купили его Сонату в Министерстве, и вообще, сейчас не те времена. Но вообще: пуганное же поколение, жившее до нас в Сталинские времена! Димина мама звонила из Фрунзе со слезами в голосе:

— Ах, что же вы натворили! Как вас опозорили!

Мои родители отнеслись к этому нормально. Тётя Лена забросала письмами с такими сентенциями:

— Боритесь и не сдавайтесь. Будьте погибче. Ах, как это несправедливо.

В общем, много шума их ничего. Не нравится мне и реакция Кнайфеля и Тани Мелентевой:

— Во всём виноват Денисов, но он хотел сделать лучше, а сделал хуже.

Что он сделал хуже? По-моему, мы должны быть ему только благодарны.

…На съезд приезжал Юрген Кёхель. Привёз нам отпечатки наших реклам в виде программок с нашими портретами, списками сочинений и даже исполнений в Западной Европе. Он сказал. Что будет восемь исполнений «Сонетов Петрарки», в том числе в Голландии, и он везде посылает ноты. Он был у нас в гостях вместе с Шутём, Суслиным и Губайдулиной после концерта ударных инструментов…[2] Когда мы сидели и распивали подаренный Кёхелем английский чай, Юрген спросил:

— Кто такой NN? — …и сказал, что у него создалось впечатление, что он наш завистник и враг, и с ним надо быть поосторожнее. Все были в полном недоумении…

Позвонил NN и сказал, что считает, что зря рассказал нам всю эту историю, что это дело только его совести. Сказал также, что к нему приходит Денисов и он будет просить выяснить у Кёхеля про эту историю. Мы подумали, что Кёхель, возможно имел в виду «связи» NN, и поэтому Денисов, по крайней мере, должен об этом знать. Мы пришли к NN перед приходом Денисова и взяли с него обещание всё ему рассказать. Он сначала не хотел, но мы его уговорили, что не обошлось без резкостей. NN договорился до того, что не видит в КГБ ничего плохого, и оправдать можно любую строгую систему даже фашизм, а мы — что он продался за поездки за границу…

На следующий день мы беседовали с Денисовым. Он сказал, что мы многого не понимаем, что NN ничего плохого не говорил, и он верит, что он не будет говорить, главное, в любой ситуации оставаться человеком. Его, Денисова, иногда тоже вызывают в КГБ, особенно после поездок за границу [Эдисон Васильевич сказал нам тогда ещё, что когда его вызывали в КГБ, он говорил им о Шнитке, что тот — замечательный, большой композитор, и что они (КГБ) «сядут с ним в лужу», так же как они, в своё время, сели в лужу с Шостаковичем]. (Но он только отвечает на вопросы, что он там делал, а NN звонит сам и рассказывает, что делали другие.) Он надеется, что его (NN) не затянет — NN хочет играть на больших сценах — и просил, чтобы мы его особенно «не кусали»…

История Кёхеля так и осталась загадкой. (Е. Ф.)

5 февраля 1980, Москва: …Чем я ещё дорожу? Общением с замечательным композитором и нашим старшим другом и покровителем Эдисоном Васильевичем Денисовым. Он — как бы воплощение родителей в музыкальном мире. (Е. Ф.)

24 февраля 1980, Москва: Недавно у нас в гостях был Денисов со своей новой «пассией» Юлей, Лобанов и Котлярская… Юля оказалась довольно милой скромной девушкой, но… ей всего 24 года. А выглядит она ещё моложе, так что Денисов в его 51, да ещё с седой головой, кажется «совратителем младенцев». Из всех его дам самая интересная и красивая была, конечно, Алла Демидова, и, по-моему, он наврал за столом, во время тоста, что его мандельштамовские вокальные циклы и цикл на слова Танцера написаны благодаря Юле и посвящены ей. Он написал их ещё год назад, когда роман с Аллой был ещё в полном разгаре, хотя, видимо, она уже начала тогда его отталкивать. Я даже помню, что когда они были у нас с Аллой в последний раз, он сказал, что, наверное, не стал бы писать на Мандельштама, если б не Алла. А Танцера обсуждал с ней ещё в Сортавале.*

*В 1978 году. Впервые мы услышали об Алле Демидовой в августе 1977 года в Сортавале. Он рассказывал, как был на съёмках «Аленького цветочка», к которому писал музыку, а Алла там играла колдунью, — как он сказал, — «очень злую и очень красивую». В августе 1978 года она приехала в Сортавалу. Привёз её туда на машине её муж, но через несколько дней он уехал, оставив её «на попечение» Денисова. А Галина Владимировна, тем временем, делала вид, что страшно польщена знакомством с такой знаменитостью.

Алла нам понравилась. Она держалась просто, много рассказывала интересного о театре, о съёмках, о дружбе с Тарковским и Высоцким, вспоминала ещё о своих встречах с Раневской и Смоктуновским. Как-то раз она всем принялась гадать. Взглянув на руку Васи Лобанова, она заявила, что Васе ещё предстоит встретить такую любовь, которая всё перечеркнёт (предсказание Аллы сбылось и не один раз). Она сказала ещё, что у неё и у Эдисона, и, вообще, почти у всех людей её поколения не слишком длинные линии жизни. «Пять лет — это не разница», — сказала она, заметив наше удивление. Выглядела она гораздо моложе.

Они с Денисовым всё время спорили, особенно, об искусстве. У Аллы были твёрдые убеждения и своё мнение обо всём. Чувствовалось, что для Денисова она была слишком «крепким орешком». Конечно же, он не мог влиять на её вкусы, зато она, безусловно, пробудила в нём интерес к той поэзии, о которой он раньше говорил только с пренебрежением.

Вообще, Денисов нередко удивлял нас своими вкусами в литературе и поэзии. Они как-то не вязались с изысканностью и утончённостью его музыки. Он обожал читать детективы, часто самые примитивные. Утверждал, что его любимый писатель — маркиз де Сад. Как и все, любил Пушкина и Блока, но Мандельштам и Пастернак (не говоря уже об Ахматовой или Цветаевой) были ему чужды. А тут вдруг появились два цикла на стихи Мандельштама (1979), а позднее на В. Соловьёва (1982), а ещё позднее сочинение на Пастернака (1989).

Мы часто гуляли с ними вместе в сторону «Пергамента». Однажды Алла рассказывала, как в 15 лет она ушла из дома, потому что мать вышла замуж, а отчим ей не нравился. Денисов сказал: «А Вам, Алла Сергеевна, в 15 лет нечего было вмешиваться в жизнь матери». Она его слова полностью проигнорировала, и, вдруг, взвизгнув, бросилась на горку и скрылась за деревьями. Мы не поняли, что произошло, но через минуту она вернулась сияющая с двумя большими белыми грибами в руках. С тех пор мы прозвали это место «Аллина горка».

В Москве той осенью они дважды были у нас вместе. Помню, она предлагала мне писать музыкально-драматическую композицию на «Поэму без героя» Ахматовой (идея, которая так никогда и не осуществилась), а Денисов возмущался вычурностью этих стихов и говорил, что в них понять ничего нельзя. В 1979 году на 50-летии Денисова Алла «правила балом» — была за хозяйку, а Галина Владимировна уехала в Киев.

К лету вся эта история, видимо, пошла на убыль. А вскоре появился новый персонаж — Юля. Но с Аллой Денисов не поссорился. Они переписывались летом, она часто бывала на его концертах, и он всегда говорил о ней хорошо. (Е. Ф.)

Этот раз он довольно интересно вспоминал о Шостаковиче. Как-то они ездили вместе в командировку, и у Д. Д. заболел живот. Он лежал один в номере и попросил Денисова с ним посидеть. Они разговаривали и Д. Д. сказал:

— Эдик, всю жизнь я был ужасным трусом. Я и сейчас боюсь — это грубый животный страх, и я ничего не могу с собой поделать! Но Вы не знаете, что значит пережить время, когда вы могли сегодня пить и болтать с каким-нибудь человеком, а завтра он исчезал, его не было — и всё; или вы могли прийти домой, а ваша квартира опечатана…

Ещё Денисов рассказывал как Д. Д. говорил, что Свиридов мало талантливый человек, и ему удаётся только музыка типа «разгуляй малина», но всё же сам немного ему завидовал. И ещё, что Д. Д. не писал большинство статей, подписанных его именем, а обычно часов в 12 ночи ему звонил Хрен и говорил, что, вот, написана статья, надо подписать, мы к Вам пришлём курьера, чтоб Вы прочли и подписали; а Д. Д. отвечал, что хочет спать, и пусть печатают, как есть. С большим цинизмом он писал всякого рода «нужные» сочинения. Ещё Денисов рассказывал, что Д. Д., в своё время, очень хотел, чтоб Денисов женился на его дочке Гале, но Денисову она не нравилась, хотя она была хорошая.

Самая интересная информация, которую Денисов рассказал, правда, уже во второй раз, и о чём, наверное, мало кто знает: оказывается, скандальные мемуары Шостаковича, записанные Соломоном Волковым, передал на Запад по просьбе Шостаковича Борис Тищенко, который отдал их Луиджи Ноно. Это, вроде бы, точно, так как об этом рассказал Денисову сам Ноно. Теперь Тищенко стоит один из первых в списке подписавшихся под осуждением мемуаров и называющих их фальсификацией. (Е. Ф.)*

*Вскоре после того, как Соломон Волков опубликовал «Мемуары» Шостаковича, и уже разразился скандал, нам позвонил Денисов и сказал, что ему дали на несколько дней эту книгу на русском языке, и если мы хотим почитать, то можем к нему приехать. Это оказалась пухлая стопка машинописи — копия оригинала с подписями Шостаковича на некоторых страницах. Эдисон Васильевич не сказал нам откуда она у него. Мы приезжали к нему два вечера подряд и читали, сидя в холле. Денисов сказал тогда, что всё написанное здесь — правда, и он почти всё это и даже в таких же выражениях, сам слышал от Шостаковича.

Впоследствии, спустя несколько лет, он говорил совершенно противоположные вещи: что «Мемуары» — фальшивка, а Соломон — «большой жулик». Почему он переменил своё мнение, мы тогда не поняли. Однако, денисовские «Записки», попавшие к нам только в 1997 году, проливают на это не это некоторый свет. Там есть, например, такая фраза: «Шостакович всю жизнь лгал и, прежде всего, лгал самому себе. В том, что „Мемуары“ в большой части своей лживы, виноват не Волков, а Шостакович. Ему надо было сказать свою последнюю ложь — для потомства. А люди лжи верят чаще, чем правде.» [1, 46:6] (Д. С.)

20 марта 1980, Москва: Вчера не работу ко мне пришёл Денисов и отдал корректуру «DSCH». Шуть стал предлагать Денисову послушать запись своих «Романтических посланий», но Денисов вежливо отмахнулся:

— Когда-нибудь, когда-нибудь…

Он сказал, что был 18-го на авторском концерте Шнитке в Доме Художников — там было полно народу, сидели в проходах. Денисову больше всего понравилась Вторая скрипичная соната, а меньше всего Виолончельная,- хотя Гутман играла превосходно, но с ужасной пианисткой, — и Цветаевский цикл. Концерт Денисов должен быть там ровно через месяц — 18-го апреля. Сомневался, идти или не идти на секцию:

— Поеду по делам, по дороге решу.

Когда я пришёл в Союз, первый, кого я увидел, был Денисов — он собирался уходить:

— Дома Митька и Катька, Галя в Рузе и дел очень много.

Он только что был в магазине, купил сборник своих вокальных сочинений. Я сказал:

— А я ещё не купил.

— А зачем он Вам?

— Ну, хотя бы, для реликвии.

— Я Вам тогда подарю.

— И Котлярская хотела его иметь.

— Я и Котлярской подарю. Идёмте, я Вам надпишу.

Мы присели, и он написал: «Дорогим моим друзьям Диме и Лене мои юношеские опыты».

— А Вы, всё-таки, пришли, Дима, на секцию.

— Да, секция будет ужасно скучная, мне так не хотелось…

— Правильно, надо поддерживать репутацию секции. Раз Вы пришли, придётся и мне остаться.

Шнитке на секцию не пришёл и просил Денисова председательствовать. Мы послушали Сонату Зингера и 4 Симфонию Богословского. Когда их обсудили и должны были слушать вокальные опусы Благого, Денисов сказал, что ему надо срочно уходить, и хлопнул меня по плечу:

— Дима, теперь Вы ведите.

Это было, по крайней мере, бестактно по отношению к старикам: Мильману, Литинскому, Разорёнову, которые сидели тут же. Так первый раз мне пришлось стать председателем секции.

12 апреля 1980, Москва: …Днём мы отправились на Таганку на прогон «Дома на набережной» и я сказал Денисову, что, по-моему, это совершенно гениальный спектакль…

5 мая 1980, Репино: Мы пошли слушать радио «Голос Америки», и первое, что мы услышали — были наши фамилии. Пересказывалась статья из «Чикаго Трибюн» Харлоу Робинсона, сфабрикованная довольно-таки бездарно. Все мы названы «хренниковской семёркой». Денисов и Губайдулина оказались моложе на 10-12 лет; все мы, оказывается, преклоняемся перед электронной музыкой Булеза, а Мусоргского, Прокофьева и Шостаковича ни в грош не ставим… Шандор Каллош сказал, что в передаче страшного ничего нет, так как вся информация из речи Хренникова, и Хренников — единственный, у кого сейчас неприятности. Михаил Бялик же сказал, что ему всё это не нравится, что раздули из мухи слона, что Денисов очень талантливый композитор и он (Бялик) говорил об этом Кореву, и удивлялся, для чего они все поднимают вокруг этого имени нездоровую шумиху.

18 мая 1980, Москва: Вчера в 9 утра мы были уже в Москве, а в 10 уже сидели дома и завтракали. Утром я разговаривал по телефону с Ирой Шуть — оказалось, что Шуть и Лобанов в Рузе; [говорил также] с Денисовым, который поглощён госэкзаменами Митьки. О «Голосе Америки» он сказал, что знать ничего не знает и знать не желает. Сказал, что в ближайшее время хотел бы с нами встретиться…

27 мая 1980, Москва: Перед отъездом в Рузу в пятницу 23-го мы были в гостях у Денисова. Ещё были там Юля и Карина Джагацпанан, которая гадала нам на кофейной гуще и занимала нас психологическими опытами до часу ночи. Денисов был в хорошем расположении духа. Сказал, что собирается снимать квартиру у Карины Георгиан, которая вышла замуж за англичанина и уезжает. Сказал ещё, что совершенно равнодушен к шумихе вокруг своего имени, но, что, если бы он захотел, то мог бы раздуть такое, что весь мир трубил бы только об этом, что музыку нашей «семёрки» везде бы издавали и записывали на пластинки, что ему это ничего не стоит, и если бы он вступил бы в эту игру, он бы её выиграл. Денисов в этот же день днём заходил в издательство и рассказал, что слышал Вторую симфонию Шнитке, которая показалась ему очень похожей на «Реквием» того же Шнитке… Да, вечером Денисов мне сообщил, что меня недавно сыграли в Париже, но какое сочинение — неизвестно.

27 июня 1980, Москва: Боюсь, что завтра придётся отложить визит Денисова [из-за визита к Н. Н. Сидельникову 25-го, где мы чем-то сильно отравились]. Да, забыл ещё об одном приятном событии этого месяца. 10 июня я позвонил Денисову уж не помню по какому поводу, наверное для того, чтобы сказать, что решил уходить из издательства.** Как раз в этот день я был на приёме у Хагагортяна и просил о двухмесячном отпуске за собственный счёт, но он сказал, что ничем помочь мне не может, т. к. Баранкин поставил Ильина в известность об этом моём желании, и поэтому я должен обращаться к Ильину, которого сейчас нет ввиду болезни. Но то, что меня не отпустят — в этом он уверен. Я сказал, что в таком случае я вынужден буду уйти с работы. Об этом я и сообщил Денисову. Денисов пожалел о том, что я ухожу, и предложил встретиться вечером во Французском посольстве, куда у него есть лишние пригласительные билеты. В посольстве давали фильм «Наполеон и Французская революция», который шёл 4,5 часа, а в перерыве был обед на 40 персон. Мы сели за столик вместе с Денисовым, Юлей, Смеховым и его дамой. Потом к нам подсел какой-то француз и на неплохом русском языке стал с нами разговаривать о фильме, о Наполеоне, о Бородинской битве, которая у них считается победой, как и у нас. Лена, кстати, поговорила с ним о Тарле. Когда он отошёл на несколько минут, мы спросили Денисова: «Кто это такой?» Оказалось, что это сам французский посол. Когда тот вернулся, Смехов предложил тост за Денисова, как за музыкальный мост, связывающий Францию с нашей страной…

*Мой уход из издательства Денисов не одобрил. Ему было удобно иметь там «своего человека», а я, действительно, с тех пор, как перешёл в редакцию камерной музыки (в 1975 году), старался включать его сочинения чуть ли не в каждый сборник, проходивший через мои руки. Трудно сосчитать все вещи Денисова, которые мне удалось издать таким образом:

  1. 2 ПЬЕСЫ для саксофона и фортепиано;
  2. 3 ПЬЕСЫ для виолончели и фортепиано, вышли в 1978;
  3. 4 ПЬЕСЫ для флейты и фортепиано, вышли в 1981;
  4. DSCH для кларнета, тромбона, виолончели и фортепиано, в сб. «Пьесы для камерного ансамбля» Вып. 1, 1980;
  5. КАНОН памяти Стравинского для флейты, кларнета и ударных, в сб. «Альбом пьес для арфы» Вып. 1, 1979;
  6. КВИНТЕТ для духовых инструментов, в сб. «Пьесы для духовых ансамблей» Вып. 2, 1979;
  7. ОДА для кларнета, фортепиано и ударных, вышла в 1976;
  8. СОНАТА для флейты и фортепиано;
  9. СОНАТА для саксофона и фортепиано, вышла в 1982;
  10. СОНАТА для виолончели и фортепиано, вышла в 1981;
  11. СОНАТА для кларнета соло в сб. «Произведения советских композиторов для кларнета соло», 1978;
  12. СОЛО для трубы;
  13. СОЛО для гобоя;
  14. СОЛО для флейты в сб. «Произведения советских композиторов для флейты соло», 1980;
  15. ХОРАЛ-ВАРИАЦИИ для тромбона и фортепиано, и другие.

Помогал мне в этом Слава Шуть, многое включавший в свои сборники. В фортепианной редакции чем-то подобным занимался Саша Вустин. (Разумеется, речь шла не только о Денисове, а о целой плеяде официально непризнанных композиторов, включавшей Губайдулину, Шнитке, Грабовского, Артёмова, Екимовского, Лобанова, Павленко, Раскатова, и других, к которой мы сами принадлежали).

О борьбе за «Оду» уже было подробно рассказано (см. комментарий к 7 мая 1975). Дальше, однако, стало легче. На эту «подрывную деятельность» начальство стало смотреть сквозь пальцы — денисовские партитуры вносили в сборники некоторую «пикантность», не слишком привлекая к себе внимание. Отдельными же изданиями не выходило ничего. Только под конец мне поручили составить два сборника из произведений одного только Денисова: «Вокально-инструментальные сочинения», которые сразу же положили в «долгий ящик», а также «Произведения для струнных», вышедшего уже в 1981 году после моего ухода, и где редактором значился Витя Сумароков.

Через некоторое время после моего ухода из издательства мы почувствовали некоторое охлаждение в отношении Денисова к нам. Он стал реже звонить, реже приглашать к себе после премьер или авторских концертов. Если забежать немного вперёд, то надо сказать, что наше присутствие на подобных торжествах уже стало такой традицией, что когда он впервые не пригласил нас (после авторского концерта в Доме Художников 1982 году), мы ужасно удивились. Мы настолько были уверены, что едем к нему после концерта, что распрощались с друзьями в раздевалке, заранее предупредили родителей Лены, что придём очень поздно, а в антракте даже договорились с Дирижёром Васей Синайским, что на приёме обсудим наши возможные дальнейшие планы.

Первый раз мы попали на такой приём ещё весной 1975 года после московской премьеры «Жизни в красном цвете». На концерте был сам Дмитрий Дмитриевич Шостакович, и потом он за кулисами горячо поздравлял Эдисона Васильевича, повторяя: «Это замечательное сочинение, замечательное сочинение!» Мы стояли рядом и смотрели на это с некоторым недоверием, думая, что Шостаковичу вряд ли могла действительно понравиться такая музыка. Когда после этого Денисов пригласил нас в гости, мы очень удивились и обрадовались, а потом привыкли бывать на подобных вечерах — там всегда было очень вкусно, была приятная атмосфера и можно было пообщаться с хорошими музыкантами.

Теперь нам приходилось от этого отвыкать. Не хотелось напрямую связывать это с моим уходом с работы (если в 1981 году мы ещё были ему полезны, делая клавир его оперы, то потом деловые отношения почти перестали нас связывать), и мы предпочитали искать причины в чём-то другом, например в видимом потеплении его отношений с женой — они частенько теперь сидели вместе на концертах, чего раньше почти не бывало. Другой причиной могло быть наше критическое отношение к его вокальным циклам на Пушкина и Блока, которые ему самому были очень дороги. Если бы не Сортавала, то, возможно, мы бы совсем отдалились друг от друга. Но летом наша дружба снова скреплялась. (Д. С.)

29 июня 1980, Москва: Вчера утром Леночка пошла к Соболевой, чтобы отдать ей ноты своих мандельштамовских циклов, а я в магазин, чтобы достойно принять Денисова. Денисов немного опоздал… Он весь вечер скучал и был скучным. Сказал, что с Юлей «каши не сваришь». Наши сочинения просмотрел очень бегло и сказал, что Леночке к Концерту надо написать ещё пару частей, а у меня получается Симфония «для арфы с оркестром». Рассказал интересно про Володю Тарнопольского. Тот недавно проходил Правление[3], и там отличился Кефалиди, который несколько раз брал слово в защиту Володи. Сначала выступил Литинский и сказал, что случай ясный и надо принимать. Потом Карен Хачатурян сказал, что случай ясный и принимать такого модерниста нельзя. Галахов сказал, что будет голосовать против, но голосовал за, видимо, под влиянием Кефалиди. Терентьев[4] сказал, что талант налицо, и предложил принять Володю в члены Музфонда. Денисов возмутился и сказал, что не понимает, что творится в нашем Союзе: если талантливых людей принимать в члены Музфонда, может, ему следует подать заявление о выходе из Союза?! Терентьев пошёл на попятное и сказал, что снимает своё предложение. В защиту выступили Татьяна Смирнова, Кирилл Волков и Лихачёва, что весьма удивительно. Против были Маргарита Кусс, Минх, Гурьев и ещё кто-то. Соотношение голосов было 11:6 в пользу Володи.

5 августа 1980, Сортавала: За завтраком встретились с Лобановым, Кнайфелем и Денисовым, и попрощались с Сильвестровыми. Вечером мы с Денисовым и Васей гуляли до Пергамента.

11 августа 1980, Сортавала: Денисов жаловался на боли в животе. Мы дали ему ретинол, но это, конечно, не лекарство. Мы думаем, что это может быть язва или гастрит, но он не хочет обращаться к врачу.

12 августа 1980, Сортавала: После ужина Денисов предложил прогуляться до Пергамента. Все, кроме нас отказались… На обратном пути Денисов пригласил нас к себе в дачу, угощал водкой и вином. Он рассказывал о цирке, потому что он должен писать для цирка музыку.

17 августа 1980, Сортавала: Ездили в Сортавала, ходили по магазинам и купили, среди прочего, конфеты для Денисова и его дочки… Вечером на обратном пути с Пергамента Вася спросил у кого какие любимые блюда и напитки. Все оживились. Денисов сказал, что любит французское красное вино и устрицы.

21 августа 1980, Сортавала: 19-го вечером (годовщина нашей свадьбы) пошли на камень к Денисову. Сидели у костра, пили водку, ели жаренные грибы и болтали, видели в небе много спутников и падающих звёзд. «Это в вашу честь», — сказал Денисов.* (Д. С.)

*В последнее время Денисов стал частенько «цепляться» к Бетховену, утверждая, что «значение его сильно преувеличено — его раздули». Марина Лобанова в тот вечер услышала такое в первый раз. От удивления у неё глаза на лоб полезли и она принялась отчаянно спорить, а Денисову только этого и надо было. Он со смаком заявил, что поздний Бетховен — вообще слабая музыка, ничуть не лучше Хиндемита.

— А вот Адорно говорил… — начала было Марина.

— А Адорно — дурак! — звучно отрезал Денисов.

— Ну, Эдисон Васильевич!.. — захлопала глазами Марина.

Продолжать спор было бесполезно (Е. Ф.)

25 августа 1980, Сортавала: 23-го Денисов жаловался на боль в шее и животе. В этот день он показывал нам партитуру своего «Реквиема»… 24-го ходили к Пергаменту с Шуриком и Денисовым. Шурик был молчалив, а Денисов разговорчив. Он сказал, что в юности написал много маленьких и даже больших стихотворений и вёл дневник, когда учился в Университете, но потом выбросил и стихи, и дневник. Сказал, что композитор Аверкин опубликовал том своих стихов в «Художественной литературе». Потом говорил о Пушкине, что тот писал очень простым языком по сравнению со своими современниками. Сейчас Денисов с большим интересом читает книгу «Вокруг Пушкина». Ещё сказал, что недавно читал стихи Игоря Северянина — эту книгу продавали только в валютном магазине, но ему её подарили. Там много интересных книг, но у него нет возможности их покупать.* (Д. С.)

*Денисов начал свой «Реквием» числа 5-го августа, а через 18 дней, 23-го мы уже видели законченную партитуру. Он, правда, говорил нам, что много подготовительной работы сделал ещё в Москве, отобрал дополнительные (французские и латинские) тексты, а кроме того, он уже давно подумывал о «Реквиеме», так что заказ оказался очень кстати. Текст «Реквиема» Франсиско Танцера, написанный на трёх языках, производил немного странное впечатление, и я не понимал, как можно им вдохновиться. Насчёт французского и немецкого текстов Денисов был более или менее уверен, а по поводу английского несколько раз советовался с нами, и я даже написал ему русскую транслитерацию.

Мы видели партитуру несколько раз в процессе работы. Денисов писал карандашом, но рукопись выглядела, как чистовая. Казалось, он не делает никаких исправлений, а прямо записывает всю эту сложную фактуру, такт за тактом, совершенную во всех деталях. Мы как-то спросили, как это он так может? Эдисон Васильевич ответил, что как раз недавно всё утро писал две сложные страницы, и на следующий день всё выбросил и написал всё гораздо проще.

В середине августа были уже готовы четыре части, и он показал нам начало финала. На следующий же день он показал нам новое начало финала — старое он стёр резинкой и писал прямо на том же листе.

— Вот, у меня ничего не получилось, пока я не вспомнил о Вас с Леночкой, и решил начать с ваших инициалов, — пошутил он.

Тут можно было бы, конечно, и загордиться, если не вспомнить, что наши инициалы EF и DS практически совпадают с его собственной музыкальной монограммой EDS. После этого он постоянно стал показывать нам новые страницы партитуры. Ему словно доставляло удовольствие, как бы, отчитываться перед нами каждый день.

Уже незадолго до конца он сказал, что написал очень простую арию для сопрано с аккомпанементом, как у Верди. Лена взглянула в ноты и тут же её пропела. Денисов восхитился её умению петь с листа и пожалел. Что сам мало учился сольфеджированию. На следующий день мы увидели квазицитату из «Реквиема» Моцарта с мерными ударами литавр. И на это, и на аккомпанемент к арии, изложенный ровными четвертями, я смотрел с некоторым недоверием и даже сказал:

— Эдисон Васильевич, это что-то на Вас непохоже.

Однако, и то и другое оказались едва ли не лучшими местами этого удивительного сочинения. Мы как-то сразу почувствовали, что оно особенное И, может быть, лучшее из того, что Денисов написал.

Закончив «Реквием», он в тот же день принялся за Пушкинский цикл и писал в день по два романса. (Д. С.)

29 августа 1980, Сортавала: 26-го вечером ходили на Пергамент с Денисовым и Лобановым. В среду 27-го… вечером жгли костёр около Денисовской дачи. Денисов много говорил оШуберте. Сказал, что все его песни очень хорошие.

— Он очень много написал. Правда?

Я ответил:

— Он написал 600 песен вместо того, чтобы найти 600 грибов.

Денисов засмеялся и сказал, что я самокритичен. Уходя домой, я вернул Денисову электрический тройник и предложил ему написать песню с таким названием: «Тройник», наподобие шубертовского «Двойника». Он опять смеялся

28-го мы ездили в Сортавала и купили календарь от 1976 до 2000 года… Высчитали, что Денисов родился в субботу… Вечером помогали Денисову переносить ящики с его вещами. Потом Денисов показал нам только что написанный вокальный цикл на стихи Пушкина. Вася сыграл их 2 раза очень хорошо. Мне показалось, что романсы написаны не на денисовском уровне. Я сказал:

— Если б я не видел «Реквием», можно было бы подумать, что это Денисов в период упадка.

Лена сказала:

— Опасно писать такую музыку.

Кнайфель и Лобанов своего мнения не выразили.

29-го утром Денисов уехал. (Д. С.)*

*В 20-х числах октября мы побывали у Денисова вместе с Давидом Гиланяном и его женой Кариной Джагацпанян, с которыми подружились в июле в Дилижане. За год до этого Денисов сам побывал в Армении, где Карина его опекала. Там он познакомился со многими молодыми композиторами, из которых ему особенно понравились Исраелян и Зограбян. Давид был композитором и органистом. Разговор зашёл о Бахе, и Денисов тут же заявил, что Бах не всегда писал на высоком уровне, и у него есть много скучной и неинтересной музыки, которая напоминает ему Хиндемита. Хиндемит оказался любимым композитором Давида и он стал по-кавказски бурно возмущаться. Денисов сразу прекратил разговор и весь вечер не обращал на Давида никакого внимания — такие реакции ему были неинтересны. (Е. Ф.)

20 декабря 1980, Москва: У нас был Денисов, мы слушали его «Реквием»…

Недавно Вася сыграл на «Московской Осени» свою Сонату, к нему подошла некая Вера Астрова и стала говорить, смотря на него глазами полными обожания: «Как это гениально!» Тут, как раз, зашёл за кулисы Денисов, поздравил Васю и сказал что-то насчёт кластера в конце, который нужно убрать (что Вася и сделал потом), и что Васе в этом месте фантазии не хватило. Когда Денисов ушёл, Астрова спросили с ужасом:

— Кто это?! Это плохой человек, Вы его не слушайте, он Вам завидует! У Вас всё гениально! Мы вспомнили, что Вася сам со смехом рассказывал нам об этой сцене. Однако, он среагировал на эту девицу… и собирается на ней жениться. (Е. Ф.)*

*В декабре 1980 года и в январе 1981 мы слышали запись «Реквиема» множество раз. Сначала у нас дома (20 декабря), затем на секции в Союзе композиторов, причём набралось так много народу, что пришлось всем перейти в большой зал. На обсуждении очень хорошо говорил Шнитке, в частности, что он особенно ценит в музыке такие моменты, когда смотришь в ноты — и ничего особенного, вроде, не видишь, а звучит совершенно необыкновенно, словно здесь скрыта какая-то тайна. И вот, в этом сочинении, хотя, вроде бы, всё это мы уже слышали у Денисова, получилось какое-то совершенно новое качество. Губайдулина особенно восхищалась символом креста в финале, переданном чисто оркестровыми средствами. (Д. С.)

Примечания

  1. Марина Лобанова.
  2. Концерт Ансамбля Марка Пекарского в Институте им. Гнесиных.
  3. Одна из приёмных комиссий в Союз Композиторов.
  4. Борис Михайлович Терентьев — председатель Правления Московской организации Союза композиторов.


© Елена Фирсова и Дмитрий Н. Смирнов / © Elena Firsova & Dmitri Smirnov