Таинственный сад
Аристид Валантэн, глава парижской полиции, опаздывал домой на званый обед, поэтому часть гостей приехала до него. Их со всей предупредительностью приветствовал доверенный слуга Валантэна, Айвен — старый человек со шрамом на сероватом лице и поседевшими, того же цвета, что его лицо, волосами; Айвен постоянно сидел за столиком в холле, стены которого были увешаны оружием. Дом Валантэна был, пожалуй, не менее незаурядным и знаменитым, чем его хозяин. Это старинное здание окружали высокие стены и за ними — громадные тополя, свешивавшие ветви почти в Сену. Но странность и, пожалуй, ценность этого дома с точки зрения полицейского состояла в том, что в сад не было входа с улицы: пройти в него можно было только через холл, он же — оружейная, выход из которого на улицу безотлучно охранял Айвен. Сад был большой, тщательно распланированный и ухоженный, из дома в него выходило множество дверей. Но снаружи в него было не попасть: его ограждала высокая, гладкая, неприступная стена с частоколом из металлических пик по верху; этот сад как место для размышлений вполне подходил человеку, которого поклялась убить добрая сотня преступников.
Как Айвен объяснил гостям, хозяин сообщил по телефону, что задерживается на десять минут. На самом деле в это время он отдавал последние распоряжения по поводу неприглядных вещей, связанных с казнями; и хотя эти обязанности были ему в принципе отвратительны, он их пунктуально выполнял. Безжалостно преследуя преступников, Валантэн проявлял крайнюю снисходительность в их наказании. Поскольку он был главным авторитетом по части работы полиции во Франции — и одним из главных в Европе — то с честью использовал своё влияние для смягчения приговоров и улучшения условий жизни в тюрьмах. Он был одним из крупнейших свободомыслящих французских гуманистов, чей основной недостаток состоит в том, что их милосердие ещё бессердечнее их правосудия.
Когда Валантэн, уже одетый к обеду, вернулся домой, он выглядел весьма элегантно: чёрный костюм с алой розеткой[1], лёгкая проседь в чёрной бороде. Он проследовал через весь дом в свой кабинет, выходивший в сад. Дверь туда была открыта, и после того как Валантэн положил принесённую со службы коробку в ящик и аккуратно его запер, он несколько секунд простоял в дверном проёме, созерцая пейзаж. Остроконечный месяц рассекал лохмотья и ветошь туч — остатков недавнего шторма, и Валантэн смотрел на небо с ностальгическим чувством, не свойственным людям с научным складом. Возможно, однако, такие люди могут мистическим образом предвидеть самые роковые события в своей жизни. Но Валантэн быстро оправился от этих мыслей, потому что знал: он опаздывает, и гости уже съезжаются.
Однако, окинув взглядом гостиную, он сразу отметил, что главный для него человек ещё не прибыл, зато увидел все остальные столпы своего маленького общества: вот лорд Галлоуэй, английский посол, старый холерик с красно-коричневой как яблоко физиономией и синей лентой ордена Подвязки. Вот леди Галлоуэй, стройная и худощавая, с серебряными волосами и нервным, надменным лицом. Вот их дочь Маргарет с личиком эльфа и копной волос цвета меди. Вот герцогиня Мон-Сен-Мишель, черноглазая и пышнотелая, и с ней две дочери, тоже пышнотелые и черноглазые. Вот доктор Симон, типичный французский учёный, в очках, с русой бородой клинышком и теми параллельными морщинами на лбу, которые служат карой за высокомерие, так как появляются, если постоянно поднимать брови. Ещё он увидел отца Брауна из Кобхоула, графство Эссекс, — с этим господином он недавно познакомился в Англии. И с наибольшим интересом он отметил высокого человека в военной форме, на чей поклон члены семейства Галлоуэй ответили достаточно прохладно: теперь он в одиночестве шёл навстречу хозяину, чтобы выразить ему почтение. Это был О’Брайен, майор Иностранного легиона. Худощавый, стройный, с налётом фанфаронства в облике, чисто выбритый, темноволосый и голубоглазый, он имел вид щеголеватый и вместе с тем меланхоличный, вполне естественный для этого знаменитого подразделения победоносных неудачников и успешных самоубийц. Ирландский дворянин по происхождению, он в юности поддерживал знакомство с семейством Галлоуэй, особенно с Маргарет Грэхем. Он покинул родину из- за какой-то скверной истории с долгами и теперь выражал независимость от британского этикета, расхаживая в форме, при кавалерийской сабле и шпорах. Когда он отдал поклон семье посла, лорд и леди Галлоуэй чопорно наклонили головы, а Маргарет отвела глаза.
Но по каким бы причинам из прошлого эти люди ни интересовали друг друга, их знаменитый хозяин не слишком интересовался ими. Ни один из них, во всяком случае в его глазах, не был героем вечера. У Валантэна были особые причины, чтобы с нетерпением ожидать человека с мировой славой, чью дружбу он снискал во время своих триумфальных детективных турне по Америке. Он ожидал Джулиуса К. Брейна, мультимиллионера, чьи огромные, зачастую просто ошеломляющие пожертвования на малые религиозные течения давали газетам Америки и Англии легкодоступную возможность для острот и ещё более доступную — для серьёзных рассуждений. Никто не мог понять, был ли мистер Брейн атеистом, мормоном или сторонником христианской науки; но он был готов наполнить деньгами любой интеллектуальный сосуд, при условии, что это что-то новое. Одним из его хобби было ожидание, когда же появится американский Шекспир, — занятие, требующее больше терпения, чем сидение с удочкой. Он восхищался Уолтом Уитменом, но считал, что Люк Р. Таннер из Парижа, штат Пенсильвания, намного «прогрессивнее». Ему нравилось всё, что он считал «прогрессивным». Он и Валантэна считал «прогрессивным», хотя это было до обидного несправедливо.
Появление Джулиуса К. Брейна в гостиной было не менее заметным, чем звон обеденного гонга. Он обладал качеством, которым могут похвастать немногие из нас: его присутствие было так же заметно, как и его отсутствие. Это был громадный человек, что в высоту, что в ширину, облачённый в вечерний костюм, черноту которого не скрашивали ни кольцо, ни цепочка для часов. Седые волосы были зачёсаны назад на немецкий манер; лицо было красное, свирепое и наивное, под нижней губой — крошечная тёмная прядка; без неё это лицо казалось бы инфантильным, она же придавала ему нечто театральное, даже мефистофельское. Однако salon недолго разглядывал знаменитого американца: его опоздание серьёзно нарушило домашний распорядок, и его срочно отправили в столовую с леди Галлоуэй в качестве спутницы.
Чета Галлоуэй держалась бы достаточно дружелюбно и непринуждённо, если не считать одно «но»... Коль скоро леди Маргарет не приняла предложенную ей руку этого авантюриста О’Брайена, её отец был доволен; а она чинно удалилась в столовую в сопровождении доктора Симона. Тем не менее старый лорд Галлоуэй был обеспокоен и почти груб. Во время обеда он вёл себя достаточно дипломатично, но когда пришло время сигар и трое мужчин помоложе — доктор Симон, отец Браун и этот вредоносный О’Брайен, изгой в иностранной военной форме, — улизнули, чтобы побыть с дамами или покурить в оранжерее, вот тогда от дипломатичности английского дипломата ничего не осталось. Каждые шестьдесят секунд его пронзала мысль о том, что этот мерзавец О’Брайен каким-то образом общается с Маргарет, — каким именно, он не мог себе вообразить. Он сидел за кофе с Брейном, седовласым янки, почитавшим все религии одновременно, и с Валантэном, седоватым французом, не чтившим ни одной. Они могли сколько угодно спорить друг с другом, но к нему никто из них не обращался. Через какое-то время, когда скука их «прогрессивных» словопрений достигла апогея, лорд Галлоуэй встал и отправился искать гостиную. Он блуждал в длинных коридорах минут семь-восемь, пока не услышал высокий назидательный голос доктора, а затем — приглушённый голос священника, после чего раздался общий смех. И эти тоже, подумал он и выругался про себя, наверняка рассуждают про «науку и религию». Но как только он открыл дверь в гостиную, он увидел главное: там не было майора О’Брайена и леди Маргарет. Лорд Галлоуэй покинул гостиную, подгоняемый тем же нетерпением, с каким покинул столовую, и снова гулко зашагал по коридору. Мысль о том, что дочь нужно защитить от этого ирландско-алжирского авантюриста, целиком захватила его сознание, стала навязчивой идеей. Когда он двинулся к тылам дома, где находился кабинет Валантэна, то, к своему изумлению, едва не столкнулся с дочерью: она прошла мимо него, бледная, с презрительным выражением лица, что составляло очередную загадку. Если она была с О’Брайеном, то где теперь О’Брайен? А если она не была с О’Брайеном, то где она была? Сгорая от старческой подозрительности, он ощупью пробрался в заднюю, неосвещённую часть дома и наконец обнаружил дверь для прислуги, которая вела в сад. Ятаган месяца уже изрезал в клочья и разметал остатки штормовых облаков. Серебристый свет заливал все четыре угла сада. Высокий человек в голубом размашистым шагом направлялся к двери кабинета; серебряный свет луны выхватил из темноты лицо и фигуру майора О’Брайена.
Он вошёл в дом через французское окно[2] и исчез из виду, оставив лорда Галлоуэя в каком-то непонятном настроении: мстительном и мечтательном одновременно. Синевато-серебристый, похожий на театральную сцену сад, словно ему назло, изливал на него ту неодолимую нежность, с которой лорд сражался всей данной ему обществом властью. Длина, пружинистость и грация шагов ирландца привели его в ярость, словно он был не отцом, но соперником; лунный свет сводил его с ума. Словно по мановению волшебной палочки, он оказался пленником в саду трубадуров, в волшебной стране Ватто[3]; и, стремясь дать волю словам, чтобы стряхнуть с себя эти любовные глупости, он резко шагнул следом за своим врагом. И тут же споткнулся о какое-то дерево, или камень, в траве; глянул на него сперва с раздражением, потом с любопытством. Через мгновение луна и высокие тополя стали свидетелями необычного зрелища: пожилой английский дипломат бежал со всех ног и оглушительно кричал.
В ответ на его хриплые восклицания в дверях кабинета появилось бледное озабоченное лицо и отблёскивающие очки доктора Симона, который разобрал первые внятные слова аристократа.
— Труп в траве, — кричал лорд Галлоуэй, — окровавленный труп! — О’Брайен наконец полностью вылетел у него из головы.
— Надо немедленно сообщить Валантэну, — сказал доктор, когда Гэллоуэй изменившимся голосом описал то, что у него хватило смелости разглядеть. — Как удачно, что он здесь!
Едва он произнёс эти слова, как великий сыщик вошёл в кабинет, по-видимому, привлечённый криком. Его мгновенное преображение было по-своему эффектным зрелищем; вошёл он встревоженный, как подобает хозяину и джентльмену, обеспокоенному тем, что кому-то из гостей или прислуги стало плохо. Когда ему рассказали о кровавой находке, он, при всей своей серьёзности, оживился и принял деловой вид, потому что такие происшествия, пусть внезапные и ужасные, и были делом его жизни.
— Поразительно, джентльмены, — заметил он, когда они поспешно вышли в сад, — что я разгадывал тайны по всему земному шару, а теперь ещё одна объявилась на моём собственном заднем дворе. Но где же он? — Они с трудом брели по лужайке, потому что с реки поднялся лёгкий туман; но под предводительством всё ещё растерянного лорда Галлоуэя вскоре обнаружили тело, скрытое в густой траве. Это был труп высокого широкоплечего мужчины; он лежал лицом вниз, так что им был виден только его натянутый в мощных плечах чёрный фрак и большая лысая голова, к которой прилипли лишь одна-две прядки тёмных волос, похожих на влажные морские водоросли. Багровая струйка крови змеёй выползла из-под уткнувшегося в землю лица.
— Во всяком случае, — без выражения сказал Симон, — он не из числа гостей.
— Осмотрите его, доктор, — голос Валантэна прозвучал резко. — Может быть, он ещё жив.
Доктор наклонился.
— Он ещё не остыл, но, боюсь, вполне мёртв. Помогите мне поднять его.
Они осторожно приподняли лежащего на дюйм от земли, и все вопросы о его состоянии отпали, причём самым устрашающим образом: голова отвалилась от тела. Она была полностью отсечена от тела. Тот, кто перерезал ему горло, ухитрился перерезать и шею. Даже Валантэн, казалось, был потрясён. «Похоже, сильный он был, как горилла», — пробормотал сыщик.
Хотя доктор Симон и привык к эксцессам в анатомическом театре, его слегка передёрнуло, когда он поднимал с земли голову. На ней были порезы около шеи и в районе челюсти, но лицо осталось нетронутым. Это было тяжёлое лицо, одновременно измождённое и опухшее, с орлиным носом и тяжёлыми веками: такое могло принадлежать злому римскому императору, хотя наводило на мысль и об императоре китайском. Все присутствующие смотрели на него в полном недоумении. В покойнике не было ничего примечательного, кроме того, что когда они подняли тело, то в темноте блеснула манишка его рубашки с красным пятном крови на ней. Как отметил доктор Симон, этот человек не был в числе гостей. Но можно подумать, что он хотел к ним присоединиться, так как одет был соответствующе.
Валантэн встал на четвереньки и скрупулёзно, с профессиональным вниманием осмотрел траву и грунт примерно в радиусе двадцати ярдов от тела; доктор Симон помогал ему в этом куда менее профессионально, английский посол — не слишком сосредоточенно. Но это ползанье на коленях им ничего не принесло: они нашли несколько прутиков, разрезанных или разрубленных на очень короткие куски, и только. Валантэн поднимал эти кусочки дерева с земли, коротко осматривал и отбрасывал в сторону.
— Прутики, — сказал он угрюмо. — Прутики и совершенно незнакомый человек с отрубленной головой; больше ничего на этой лужайке нет.
Воцарилось жуткое молчание, а потом лорд Галлоуэй, чьи нервы были уже на пределе, истерически вскрикнул:
— Кто это? Вон там, у стены!
Маленькая фигурка с нелепо большой головой, покачиваясь, приблизилась к ним в лунном тумане; на долю секунды фигура показалась похожей на гнома, но вскоре оказалось, что это безвредный низенький священник, которого они бросили в гостиной.
— Знаете ли, — сказал он со смирением в голосе, — в садовой стене нет ворот.
Валантэн недовольно нахмурил чёрные брови: он часто так делал при виде рясы. Но он был слишком справедлив, чтобы не признать уместность этой реплики.
— Вы правы, — сказал он. — Прежде, чем мы выясним, как и почему его убили, нам нужно выяснить, как и почему он сюда попал. Господа, прошу меня выслушать. Я думаю, все со мной согласятся: желательно, чтобы ряд известных имён никак не упоминался в связи со случившимся, если это будет возможным без ущерба для моего положения в обществе и служебного долга. Среди нас есть леди, джентльмены и даже иностранный посол. Если мы объявим о преступлении, оно и будет расследоваться как преступление. Но пока этого не произошло, я имею некую свободу действий. Я — шеф полиции; я — настолько на виду у публики, что имею право иногда обойтись без неё. Небеса мне в помощь, я сначала сам очищу от подозрений всех моих гостей, а потом пошлю моих подчинённых искать виновного уже среди других людей. Джентльмены, я полагаюсь на ваше честное слово: никто из вас не должен покидать этого помещения ранее чем завтра в полдень; спален в доме хватит на всех. Симон, я думаю, вы знаете, где найти моего Айвена; он — моё доверенное лицо. Скажите ему, чтобы назначил другого охранника, а сам немедленно шёл ко мне. Лорд Галлоуэй, никто лучше вас не сумеет сообщить о случившемся дамам и предотвратить панику. Дамы тоже не должны покидать мой дом. Отец Браун и я останемся возле тела.
Когда в Валантэне просыпался дух полководца, все подчинялись его голосу, как солдаты — звуку горна. Доктор Симон пошёл в оружейную и вызвал Айвена, частного сыщика главного сыщика Франции. Галлоуэй отправился в гостиную и изложил дамам ужасающую новость настолько тактично, что, когда они присоединились к мужчинам, то успели уже и разволноваться, и успокоиться. Тем временем достойный пастырь и достойный атеист неподвижно стояли в лунном свете у головы и ног мертвеца, словно две статуи, символизирующие две философии смерти.
Айвен, тот самый доверенный слуга со шрамом и усами, вылетел из дверей как пушечное ядро и побежал к Валантэну, как верный пёс к хозяину. На его сероватом лице лежал отсвет возбуждения, вызванного детективной историей в доме, и горячность, с которой он просил у хозяина разрешения осмотреть труп, была почти неприятной.
— Да, Айвен, посмотрите, если хотите, — ответил Валантэн, но не задерживайтесь. Нам надо зайти в дом и разобраться в этом происшествии.
Айвен поднял с земли голову, но едва не выронил её.
— Надо же, — выдохнул он, — это... нет, это не может быть он. Вы знаете этого человека, сэр?
— Нет, — сказал Валантэн равнодушно. — Нам лучше пройти в дом.
Втроём они перенесли тело на диван в кабинете, потом все отправились в гостиную.
Валантэн сел за письменный стол молча и, казалось, нехотя; но взгляд у него был стальной — взгляд судьи во время разбирательства. Он сделал несколько беглых записей на лежащем перед ним листе бумаги, потом задал короткий вопрос:
— Все в сборе?
— За исключением мистера Брейна, — откликнулась баронесса Мон-Сен-Мишель, обведя взглядом комнату.
— Нет его, а также мистера Нила О’Брайена, по-моему, — хрипло и резко сказал посол. — Я видел этого джентльмена в саду, когда труп был ещё тёплым.
— Айвен, — приказал детектив, — пойдите найдите майора О’Брайена и мистера Брейна. Мистер Брейн, насколько я знаю, докуривает сигару в столовой. Майор О’Брайен, по- моему, прогуливается в оранжерее, но я в этом не уверен.
Преданный слуга бросился исполнять поручение, и прежде чем кто-либо успел раскрыть рот, Валантэн продолжил говорить, по-военному коротко формулируя мысли:
— Все присутствующие знают, что в саду нашли тело убитого человека с отрезанной головой. Доктор Симон, вы его осматривали. Как вы считаете, большая ли нужна сила, чтобы таким образом перерезать человеку горло? Или достаточно очень острого ножа?
— Я бы сказал, что ножом это сделать вообще невозможно, — ответил бледный доктор.
— Приходит ли вам в голову, — продолжил Валантэн, — каким инструментом или оружием это можно сделать?
— Я думаю, из современных — никаким, — сказал доктор, наморщив от напряжения лоб и подняв брови. — Перерезать шею даже неровно не так-то просто, а тут — очень ровный срез. Это возможно сделать старинным боевым топором, каким пользовались палачи, или двуручной саблей.
— Но, боже правый, — воскликнула герцогиня почти в истерике, — здесь же нет боевых топоров и двуручных сабель!
Валантэн по-прежнему был сосредоточен на своих записях.
— Скажите мне, — продолжал он, не отрывая пера от бумаги, — возможно ли это сделать длинной французской кавалерийской саблей?
В дверь негромко постучали, и почему-то от этого стука у всех кровь похолодела в жилах, как от стука в дверь в «Макбете». Леденящую тишину прервал голос доктора:
— Саблей — да, я думаю, возможно.
— Благодарю вас, — сказал Валантэн. — Войдите, Айвен.
Верный Айвен распахнул дверь и жестом пригласил войти майора Нила О’Брайена, которого ему удалось разыскать в саду, снова в саду.
Ирландский офицер, взъерошенный и негодующий, остановился на пороге.
— Что вам от меня нужно? — воскликнул он.
— Сядьте, пожалуйста, — сказал Валантэн приятным, успокаивающим тоном. — При вас нет сабли. Где она?
— Я оставил её на столе в библиотеке, — ответил О’Брайен, чьё нервическое состояние усилило его ирландский акцент. — Она мне мешала, и она...
— Айвен, — обратился Валантэн к слуге, — сходите, пожалуйста, в библиотеку и принесите саблю майора. — Когда слуга закрыл за собой дверь, Валантэн продолжал: — Лорд Галлоуэй сказал, что видел вас в саду как раз перед тем, как обнаружил труп. Что вы там делали?
Майор с вызывающим видом плюхнулся в кресло.
— Луной любовался, — резко ответил он, выговаривая слова уже совсем по-ирландски. — Общался с природой, с вашего позволения.
Повисло тяжёлое продолжительное молчание, наконец прерванное обыденным и устрашающим стуком в дверь. Айвен вернулся, неся в руках пустые стальные ножны.
— Всё, что я там нашёл, сэр, — сказал он.
— Положите на стол, — скомандовал Валантэн, не поднимая глаз.
Комнату снова охватило тяжёлое, какое-то безжалостное молчание: такое окружает в суде убийцу, которому вынесен приговор. Испуганные восклицания герцогини давно смолкли, не вызвав отклика. Непомерно разросшаяся ненависть лорда Галлоуэя была наконец удовлетворена, и он даже несколько отрезвел. Но голос, нарушивший тишину, стал для всех неожиданностью.
— Я думаю, я могу сказать вам, — этот звонкий, дрожащий голос принадлежал Маргарет Галлоуэй: так обычно смелые женщины прилюдно говорят правду. — Я могу сказать вам, что именно мистер О’Брайен делал в саду, поскольку он вынужден об этом молчать. Он просил меня выйти за него замуж. Я ему отказала; я сказала, что при нынешних моих семейных обстоятельствах могу предложить ему только своё уважение. Его это слегка рассердило. Не думаю, что в тот момент он оценил моё уважение очень высоко. Хотела бы я знать, — продолжала она с лёгкой улыбкой, — нужно ли оно ему сейчас. Потому что я отдаю ему дань уважения. Я готова поклясться где угодно, что он ничего подобного не сделал.
Лорд Галлоуэй навис над дочерью и попытался приструнить её, понизив, как он полагал, голос.
— Придержи язык, Мэгги, — прозвучал его громоподобный шёпот. — С какой стати ты выгораживаешь этого типа? Где его сабля? Где эта его чёртова кавалерийская...
Он замолчал, потому что дочь наградила его таким горящим взглядом, который сам по себе, как магнит, притягивал всеобщее внимание.
— Старый дурак, — сказала она негромко, без тени показного уважения, — что вы, по-вашему, пытаетесь доказать? Я говорю вам, что этот человек невиновен и он был со мной. Но если бы он был виновен, он всё равно был со мной. Если бы он совершил убийство, кто же должен был это видеть или хотя бы знать об этом, как не я? Неужели вы настолько ненавидите Нила, чтобы отправить свою дочь...
Леди Галлоуэй вскрикнула. Остальные гости замерли, на них повеяло трагедией, которые переживали любовники былых времён. Гордая, бледная как полотно шотландская аристократка и влюблённый в неё ирландский авантюрист показались присутствующим старинными портретами в тёмном доме. Теперь молчание наполнилось бесформенными образами из прошлого: убитые мужья, отравительницы-возлюбленные.
И вот среди этой зловещей тишины прозвучал невинный голос:
— А что, должно быть, эта сигара очень длинная?
Перемена разговора была такой резкой, что гости поневоле стали оглядываться, пытаясь понять, кто произнёс эти слова.
— Я имею в виду, — объяснил низенький отец Браун, скромно сидевший в углу, — я имею в виду ту сигару, которую докуривает мистер Брейн. Похоже, она длиной с трость.
Несмотря на неуместность этой реплики, лицо Валантэна, когда он поднял голову, выразило не только раздражение, но и согласие.
— Всё верно, — резко сказал он. — Айвен, к вам ещё одно поручение: посмотрите, где мистер Брейн, и приведите его сюда.
Когда за Айвеном закрылась дверь и Валантэн обратился к девушке, голос у него звучал по-новому — сердечно и искренне.
— Леди Маргарет, — сказал он, — я думаю, мы все благодарны вам и восхищаемся вами за этот поступок: вы поднялись над банальными представлениями о достоинстве и объяснили поведение майора. Но брешь всё же остаётся. Лорд Галлоуэй, если я правильно понял, встретил вас на пути из кабинета в гостиную и только через несколько минут обнаружил выход в сад, а в саду — майора.
— Вам следует учесть, — ответила Маргарет с лёгкой иронией в голосе, — что я только что отказала ему, так что мы едва ли могли вернуться рука об руку. Как-никак, он — джентльмен, поэтому не сразу последовал за мной, и за это его обвиняют в убийстве.
— За этот короткий промежуток времени, — сурово сказал Валантэн, — он действительно мог...
Снова раздался стук в дверь, и в ней показалось лицо со шрамом.
— Прошу прощения, сэр, — сказал Айвен, — но мистер Брейн покинул ваш дом.
— Покинул? — воскликнул Валантэн, впервые вскакивая на ноги.
— Исчез. Улизнул. Испарился, — уточнил Айвен на своём смешном французском. — Его пальто и шляпа тоже исчезли. Но вот что я вам ещё скажу. Я выбежал из дома, чтобы посмотреть, не оставил ли он следов, и я нашёл, да ещё какой.
— То есть? — спросил Валантэн.
— Сейчас я вам покажу! — Слуга на мгновение исчез и вернулся с обнажённой блестящей кавалерийской саблей, её остриё и лезвие были окровавлены. Все присутствующие уставились на нее, словно громом поражённые; но многоопытный сыщик Айвен спокойно продолжил:
— Я нашёл её в кустах, ярдах в пятидесяти от дороги к Парижу. Другими словами, там, куда её зашвырнул ваш почтенный мистер Брейн, когда уносил ноги.
Снова воцарилось молчание, но уже иного рода. Валантэн взял саблю, осмотрел её, задумался, являя собой крайнюю сосредоточенность, а потом с уважением обратился к О’Брайену:
— Майор, мы полагаем, вы в любой момент будете готовы предъявить свою саблю, если полиция потребует её для осмотра. А пока, — добавил он, со звоном задвигая стальной клинок в ножны, — позвольте мне вернуть вам оружие.
Всем был понятен символический смысл этого действия, и публика с трудом удержалась от аплодисментов.
Для Нила О’Брайена жест Валантэна обозначил поворотный пункт в жизни. Назавтра, когда он снова бродил по таинственному саду, расцвеченному красками утра, обычный трагизм и тщета земного существования уже не были написаны на его лице; напротив, у майора было много поводов для радости. Лорд Галлоуэй повёл себя как джентльмен и принёс ему извинения. Леди Маргарет доказала, что она лучше, чем леди, она — женщина. И, вероятно, она посулила майору нечто большее, чем извинения, когда прогуливалась с ним по саду перед завтраком. Вся компания с утра держалась более беззаботно и сердечно, нежели вечером, потому что хотя смерть в саду оставалась загадкой, груз подозрений был снят с каждого из них и на большой скорости отправлен в Париж вслед за странным миллионером — человеком, которого они едва знали. Дьявола изгнали из дома; вернее, он сам себя изгнал.
Но всё-таки загадка оставалась; и когда О’Брайен с размаху сел на садовую скамью рядом с доктором Симоном, этот сугубо учёный человек сразу к ней вернулся. Однако не нашёл достойного собеседника в лице майора: мысли у того были сосредоточены на более приятных вещах.
— Не могу сказать, что меня это очень интересует, — откровенно заявил ирландец, — тем более что сейчас, как кажется, всё ясно. Очевидно, Брейн по каким-то причинам ненавидел этого человека, заманил его в сад и убил моей саблей. Потом сбежал в город, выбросив саблю по дороге. Кстати, Айвен сказал мне, что у покойника в кармане был американский доллар. Так что он тоже был американцем, всё сходится. Я не вижу сложностей в этом деле.
— Сложности колоссальные, — возразил доктор спокойно. — Громоздятся друг на друга как в лабиринте. Не поймите меня неправильно. Я не сомневаюсь, что это дело рук Брейна; его бегство, я думаю, это доказывает. Но как он это сделал?.. Трудность первая: зачем убивать человека тяжёлой неудобной саблей, если это можно сделать складным ножом, а потом просто сунуть его в карман. Вторая трудность: почему не было ни шума, ни криков? Когда человек видит, что кто-то идёт к нему, размахивая саблей, — неужели он не выскажется на этот счёт? Третья трудность: слуга охранял входную дверь весь вечер; в сад к Валантэну просто так даже крыса не могла забежать. Как покойник оказался в саду? И четвёртая: при тех же условиях — как Брейн выбрался из сада?
— А пятая? — спросил О’Брайен, не сводя глаз с маленького английского священника, который приближался к ним по тропинке.
— Это мелочь, — отвечал доктор, — но мне она кажется странной. Когда я первый раз увидел, каким образом была отрезана голова, мне показалось, что убийца нанёс несколько ударов. Но при осмотре я обнаружил много порезов на самом теле; другими словами, их сделали, когда тело было уже обезглавлено. Неужели Брейн так отчаянно ненавидел своего врага, что, стоя в лунном свете, рубил саблей его труп?
— Ужасно! — передёрнулся О’Брайен.
Пока они разговаривали, низенький отец Браун успел подойти к скамейке и с обычным застенчивым видом ждал, пока они закончат. Потом несколько косноязычно сказал:
— Простите моё вмешательство, но меня послали сообщить вам новость.
— Новость? — переспросил Симон, нервно вытаращившись на него сквозь очки.
— Да, мне очень жаль, — сказал отец Браун кротко. — Произошло, видите ли, ещё одно убийство.
Оба его слушателя вскочили на ноги так резко, что скамья закачалась.
— И что ещё более странно, — продолжал священник, рассеянно глядя на рододендроны, — оно такое же отвратительное: ещё одна отрубленная голова. Её, истекающую кровью, нашли в реке, в нескольких ярдах от дороги, по которой Брейн отправился в Париж; так что предположительно это он...
— Силы небесные! — воскликнул О’Брайен. — Он что, маньяк, этот Брейн?
— В Америке тоже бывает кровная месть, — бесстрастно ответил отец Браун. Потом добавил: — Вас просят пройти в библиотеку и осмотреть голову.
Майор О’Брайен последовал за доктором и священником на опознание; по дороге он чувствовал тошноту. Как солдату ему были отвратительны кровавые убийства исподтишка; чем кончатся эти безумные ампутации? Сперва одну голову отсекли, потом другую; причём в данном случае, с горечью подумал он, поговорка, что одна голова хорошо, а две — лучше, совсем не подтверждается. Идя по кабинету, он едва не вздрогнул от странного совпадения. На столе у Валантэна лежало цветное изображение третьей отрезанной головы, причём его собственной. Приглядевшись, майор понял, что перед ним просто националистическая газета под названием «Гильотина», которая каждую неделю публиковала портреты своих политических противников такими, какими они были бы после казни: с выпученными глазами и искажёнными лицами; Валантэн же был известным антиклерикалом[4]. Как ирландец, О’Брайен даже в грехе сохранял какое-то целомудрие, поэтому он нутром восставал против той чудовищной интеллектуальной грубости, которая свойственна только французам. Он ощутил Париж как единое целое, от гротескных фигур на готических соборах до грубых картинок в газетах. Он вспомнил гигантскую буффонаду революций. Весь город — от кровавой карикатуры на столе Валантэна до самого верха, где над каменной громадой и лесом химер с крыши Нотр- Дама ухмыляется огромный дьявол, — показался ему огромным выплеском некоей злобной энергии.
Библиотека была длинная, низкая и тёмная; свет в неё попадал из-под не до конца опущенных жалюзи и был по- утреннему розоватым. Валантэн и его слуга ждали их у приподнятого края длинного, немного наклонного стола, на котором лежали останки; в лёгком сумраке они казались огромными. Крупная чёрная фигура и жёлтое лицо человека, найденного в саду, не открыли их взглядам ничего нового. Рядом лежала вторая голова, которую выловили этим утром в тростниках у берега; с неё стекала вода, смешанная с кровью; подчинённые Валантэна по-прежнему искали недостающее тело, которое предположительно унесло течением.
Отец Браун, по-видимому, не отличавшийся чувствительностью О’Брайена, подошёл ко второй голове и стал, щурясь и мигая, пристально её осматривать. Сохранной была лишь копна седых волос, поблёскивавших серебром в низком красноватом утреннем свете; лицо — уродливое, красное, возможно, криминального типа — сильно пострадало от ударов о коряги и камни, пока голова бултыхалась в воде.
— Доброе утро, майор О’Брайен, — сердечно и спокойно сказал Валантэн. — Я полагаю, вы уже слышали о последней эскападе этого мясника Брейна?
Отец Браун, наклонившись, по-прежнему разглядывал седую голову; не поднимая глаз, он спросил:
— Я полагаю, не вызывает сомнений, что её отрубил тоже Брейн?
— Здравый смысл это подсказывает, — отвечал Валантэн, держа руки в карманах. — Это убийство совершено тем же способом, что и предыдущее, тем же оружием, которое, как мы знаем, Брейн имел при себе. Да и покойник найден почти в том же месте, что и первый.
— Да, да, понимаю, — отвечал отец Браун покорным тоном. — И всё же, знаете ли, я сомневаюсь, что Брейн мог отрезать эту голову.
— Почему? — спросил доктор Симон, привыкший мыслить рационально.
— Ну, доктор, — священник посмотрел на него снизу вверх и заморгал, — может ли человек отрезать собственную голову? Не знаю, не знаю.
О’Брайен почувствовал, как рехнувшийся мир с грохотом раскалывается возле его барабанных перепонок; но доктор, человек практичный, подскочил к голове и отвёл со лба седые волосы.
— Это Брейн, сомнений тут нет, — спокойно сказал священник. — У него был точно такой же шрам на левом ухе.
Детектив, который пристально, горящими глазами смотрел на священника, резко, сквозь стиснутые зубы бросил:
— Похоже, вы много знаете о нём, отец Браун.
— Да, — просто ответил маленький человечек. — Я общался с ним несколько недель. Он раздумывал, не стать ли членом нашей церкви.
Глаза Валантэна вспыхнули фанатичным огнём, он, сжав кулаки, направился к священнику.
— И, возможно, — выкрикнул он глумливо и негодующе, — возможно, он также подумывал о том, не оставить ли все свои деньги вашей церкви?
— Возможно, — флегматично ответил отец Браун. — Возможно, и об этом тоже.
— В таком случае, — воскликнул Валантэн со зловещей улыбкой, — вы и вправду должны немало знать как о его жизни, так и о его...
Майор О’Брайен положил руку на плечо Валантэна.
— Оставьте эту кровавую чушь, Валантэн, — сказал он. — А то опять могут появиться какие-нибудь новые сабли.
Однако Валантэн под твёрдым и смиренным взглядом священника уже пришёл в себя.
— Что ж, — сказал он коротко, — сейчас не до личных мнений. Вы, господа, по-прежнему связаны обещанием не покидать этот дом; прошу соблюдать его. Если вам нужно будет что-либо выяснить, обращайтесь к Айвену; я должен вернуться к своим обязанностям и написать рапорт властям. Мы более не можем замалчивать эти происшествия. Если появятся ещё какие-то новости, я — у себя в кабинете.
— А есть ещё новости, Айвен? — спросил доктор Симон, когда шеф жандармов выходил из комнаты.
— Только одна, сэр, — отвечал Айвен, сморщив своё старое серое лицо. — Но, по-моему, тоже важная — на свой лад. Эта старая туша, которую вы нашли в саду, — и он без тени уважения указал головой на массивное чёрное тело с жёлтым лицом, — мы всё-таки узнали, кто он.
— В самом деле? — удивлённо воскликнул доктор. — И кто же?
— Его звали Арнольд Беккер, — сказал помощник великого детектива, — но он сменил много имён. Он был гастролёром; известно, что он ездил и в Америку; именно там у Брейна появились к нему претензии. Нам Арнольд много хлопот не доставлял, он работал в основном в Германии. Разумеется, мы связывались с немецкой полицией. Но, как ни странно, у него был брат-близнец, Луи Беккер, и с ним-то нам хлопот хватало. На самом деле как раз вчера нам пришлось казнить его на гильотине. Это дико, джентльмены, но когда я вчера увидел этого типа на газоне, я был потрясён, как никогда в жизни. Если бы я не был свидетелем того, как Луи Беккеру отрубили голову, я бы поручился, что на газоне — именно он. Тогда я, конечно, вспомнил про его брата-близнеца в Германии, и по этой наводке...
Но Айвен прервал свои объяснения по очень убедительной причине: его никто не слушал. Оба, и майор и доктор, уставились на отца Брауна, который неловким движением вскочил на ноги и теперь прижимал ладони к вискам, как человек, охваченный сильным приступом головной боли.
— Постойте! Постойте! — выкрикнул он. — Помолчите минутку, я начинаю понимать. Даст ли мне Господь силы? Совершит ли мой ум прыжок, чтобы увидеть всё полностью? Помоги мне, Господи! Я когда-то умел хорошо думать, я мог пересказать любую страницу Фомы Аквинского. Либо у меня от напряжения голова расколется, либо я — увижу. Пока я вижу половину — только половину!
Он обхватил голову руками и замер в мучительной сосредоточенности то ли мысли, то ли молитвы, в то время как остальным троим оставалось только во все глаза смотреть на очередное удивительное происшествие за этот день.
Когда руки отца Брауна расслабленно опустились, открылось его лицо, свежее и серьёзное, как у ребёнка. Он глубоко и с облегчением вздохнул и произнёс:
— Это должно быть высказано, и с этим должно быть покончено как можно скорее. Выслушайте меня — таким способом я донесу до вас правду быстрее всего, — с этими словами он повернулся к доктору. — Доктор Симон, у вас острый ум, и я слышал, как вы утром задали пять самых трудных вопросов, связанных с убийством. Если вы зададите их снова, я отвечу на них.
У Симона от изумления и недоверия с носа упало пенсне, но ответил он сразу:
— Ну, первый вопрос — это зачем убивать человека неудобной саблей, если можно убить просто ножом?
— Голову шилом отрезать нельзя, а для этого убийства человека необходимо было обезглавить.
— Зачем? — с интересом спросил О’Брайен.
— Следующий вопрос, — сказал отец Браун.
— Почему убитый не закричал, почему не было шума? — спросил доктор. — Саблю в саду нечасто увидишь.
— Прутики, — мрачно сказал священник и повернулся к окну, выходившему на место убийства. — Никто не придал им значения. С какой стати они валялись в траве вдалеке от деревьев? Они не были отломаны, они были рассечены. Убийца показывал своему врагу какие-то упражнения с саблей: разрубал на лету подброшенные ветки или что-то вроде того. И когда его враг наклонился, чтобы посмотреть на результат, ещё один резкий, беззвучный взмах — и голова отлетела.
— Что ж, — сказал доктор, — звучит достаточно правдоподобно. Но другие два вопроса всё равно ставят в тупик.
Священник со скептическим видом смотрел в окно и ждал.
— Вы знаете, что сад был заперт, как герметичная камера, — продолжил доктор. — Каким образом посторонний человек пробрался в сад?
Не поворачиваясь к слушателям, маленький священник ответил:
— В саду не было посторонних.
Наступило молчание, прерванное кудахтающими звуками, переросшими почти в детский смех и разрядившими напряжение. Слова отца Брауна были настолько нелепыми, что Айвен решился на неприкрытое издевательство.
— Вот как! — воскликнул он. — Стало быть, вчера мы не перетащили это огромное жирное тело на диван? Выходит, покойник не проник в сад?
— Проник в сад? — задумчиво переспросил отец Браун. — Нет, не полностью.
— Чёрт побери! — вскричал Симон. — Человек либо попадает в сад, либо нет.
— Необязательно, — отвечал отец Браун, слабо улыбнувшись. — Ваш следующий вопрос, доктор.
— По-моему, вы нездоровы, — возмущённо выпалил доктор Симон. — Но если вам угодно, я всё же задам следующий вопрос. Как Брейн выбрался из сада?
— Он не покидал сада, — ответил священник, по-прежнему глядя в окно.
— Не покидал сада? — взорвался Симон.
— Полностью — не покидал, — подтвердил отец Браун.
Симон затряс кулаками, исчерпав всю свою французскую логику.
— Человек либо остаётся в саду, либо не остаётся в саду!
— Не всегда, — возразил отец Браун.
Доктор Симон в нетерпении вскочил на ноги.
— У меня нет времени на бессмысленные разговоры. Если вам не ясно, что человек может быть либо по одну сторону стены, либо по другую, я вас более затруднять не намерен.
— Доктор, — возразил священник очень мягко, — мы с вами до сих пор неплохо ладили. Хотя бы ради старой дружбы перестаньте негодовать и задайте мне свой пятый вопрос.
Выведенный из себя доктор рухнул в кресло у двери и коротко ответил:
— На голове и плечах — одинаковые непонятные порезы. Похоже, их сделали после смерти.
— Да, — сказал священник, неподвижно стоя у окна, у него шевелились только губы. — Это сделали, чтобы вы приняли как данность неверное допущение, и вы его действительно приняли. Эти раны нанесли, чтобы вы поверили: голова и тело принадлежат одному человеку.
У О’Брайена на границе его кельтского сознания, в области, где рождаются все созданные воображением чудовища, началась дикая смута. Там беспорядочно заметались кентавры, русалки и прочие порождения нездоровой человеческой фантазии. Голос, ещё более древний, чем у его праотцов, казалось, шептал ему в ухо: «Берегись страшного сада, где растут двойные плоды. Избегай сада зла, где был убит человек с двумя головами». Но пока эти постыдные образы скользили по древнему зеркалу его ирландской души, его отточенный Францией интеллект оставался настороже и побуждал его следить за старым священником так же пристально и недоверчиво, как и остальные.
Отец Браун наконец повернулся спиной к окну, лицо его оказалось в густой тени; но и в тени присутствующие видели его пепельную бледность. Тем не менее голос его звучал вполне рассудительно, будто никаких кельтских душ в природе не существует.
— Джентльмены, — сказал он, — в саду вы не обнаружили тела незнакомого вам Беккера. Вы не находили в саду тела никакого постороннего человека. В лицо доктору Симону с его рационализмом я утверждаю: Беккер присутствовал в саду только частично. Взгляните! — и он указал на массивное тело, чёрной тушей лежавшее на столе. — Этого человека вы никогда в жизни не видели. А этот человек вам знаком?
Он быстро откатил в сторону лысую желтолицую голову незнакомца и заменил её седовласой. Перед присутствующими лежал целиком и полностью Джулиус К. Брейн, составленный воедино, вполне узнаваемый и мёртвый.
— Убийца, — спокойно продолжил отец Браун, — отсёк своему врагу голову и выбросил за ограду саблю. Но он был слишком умён, чтобы выбросить только саблю. Он выбросил за ограду и голову. Потом ему пришлось только приставить новую голову к телу, и (поскольку он настоял на частном расследовании) вы вообразили, что убит какой-то незнакомец.
— Другую голову? — Глаза у О’Брайена округлились. — Какую ещё другую голову? Головы в кустах не валяются.
— Нет, не валяются, — уставившись на свои башмаки, хрипловато сказал отец Браун. — На свете есть единственное место, где они валяются: это корзина под гильотиной, рядом с которой начальник полиции, Аристид Валантэн, стоял менее чем за час до убийства. Друзья мои, послушайте меня минутку, прежде чем начнёте рвать меня на части. Валантэн — честный человек, если с упорством маньяка защищать сомнительное дело — это честность. Но неужели в его холодных серых глазах вы никогда не читали, что он — маньяк? Он был готов пойти на что угодно, лишь бы сокрушить то, что он называл предрассудком Распятия. За это он боролся и ради этого убил. Сумасшедшие миллионы Брейна до сих пор расходились по такому множеству сект, что, по сути, мало меняли сложившееся равновесие. Однако до Валантэна дошёл слух, что Брейн, подобно многим скептикам с переменчивыми убеждениями, склоняется к окончательному выбору в пользу католической веры, а это было уже совсем другое дело. Брейн мог влить заметные средства в обедневшую, но воинственную католическую церковь Франции; он мог, в частности, поддержать шесть националистических газет вроде «Гильотины».
Исход битвы за умы лежал на весах, застывших в неустойчивом равновесии, и мысль об этом риске воспламенила фанатика. Он решил убить миллионера и сделал это так, как величайший из сыщиков и должен был совершить своё единственное преступление. Он изъял отрубленную голову Беккера под предлогом каких-то криминалистических изысканий и отвёз её домой в своём ящике для служебных надобностей. Потом он завёл тот самый спор с Брейном, которого лорд Галлоуэй не дослушал; когда ему не удалось переубедить противника, он вывел его в сад, заговорил о владении холодным оружием, использовал саблю и прутья, чтобы продемонстрировать своё мастерство и...
Айвен вскочил.
— Вы сумасшедший, — прорычал он. — Или сами идите к хозяину, или я вас туда отведу за...
— К нему-то я и собираюсь, — внушительно и сурово ответил отец Браун. — Я должен потребовать, чтобы он признался, и всё прочее.
Ведя перед собой насупленного отца Брауна то ли как заложника, то ли как жертву, вся компания двинулась в кабинет Валантэна, где их встретила неожиданная тишина.
Великий сыщик сидел за письменным столом и был, по- видимому, слишком погружён в дела, чтобы отвлечься на своих взволнованных посетителей. Они мгновение подождали у двери, но потом что-то в положении его прямой и стройной спины заставило доктора броситься к Валантэну. Симону хватило одного взгляда и прикосновения, чтобы заметить коробку с пилюлями у его локтя и убедиться, что Валантэн мёртв; на невидящем лице самоубийцы читалась большая гордость, чем у Катона.
- ↑ Розетка ордена Почётного легиона.
- ↑ Двустворчатое окно до пола, открывающееся как дверь.
- ↑ Ватто, Антуан (1684-1721) — французский живописец первой трети XVII века. В его творчестве преобладали любовные, театральные и фантастические сюжеты. (Примеч. ред.)
- ↑ Антиклерикалы выступали против религиозных организаций и религиозной власти в экономической, политической и культурной сферах общества. (Примеч. ред.)
