Страницы из дневника (Смирнов)/1980-06-28

Страницы из дневника/1980-06-28 — Визит к Гершковичу / Visit to Herschkowitz автор Д. Смирнов-Садовский

Дата создания: 28 июня 1980 / 28 June 1980, опубл.: 1990. Источник: Эта запись включена в книгу: «Геометр звуковых кристаллов» / «A Geometer of Sound Crystals: A Book on Philipp Hershkowitz», ssm 34, Ernst Kuhn, Berlin, 2003.

Обложка книги «Геометр звуковых кристаллов. Книга о Гершковиче», по-английски, изд. Эрнст Кун, Берлин, 2003 / Cover of the book «A Geometer of Sound Crystals: A Book on Philipp Hershkowitz», ssm 34, Ernst Kuhn, Berlin, 2003

28 июня 1980, суббота, Москва Ближе к вечеру мы всё-таки решили пойти к Филиппу Моисеевичу [Гершковичу], так как почувствовали себя лучше. Пока мы ехали к нему, мы всё время размышляли, зачем он нас позвал, но не могли найти причины. Ф. М. познакомил нас со своей молодой женой Леной и усадил за стол. Сразу подали чай. Первый вопрос Гершковича был: — Что вы делаете? Пишете кино? Я слышал, Дима, вы ушли из издательства. Мне это сказал кто-то, Лёня Гофман или Франкштейн, а может быть Витя [Суслин]. — Мне говорили, что Витя очень жалеет, что не работает в издательстве. — Да, я слышала, — подтвердила жена Гершковича. — Что? Жалеет? Жалеет, что не ходит на службу? Разговор вертелся вокруг моего ухода из издательства. Когда выяснилось, что причиной было только желание ежедневно писать музыку, Гершкович был очень удивлён легкомыслию моего поступка (учитывая последние события), но сказал, что у него нет неуважения к легкомыслию. Он согласился, что заниматься своим делом можно только ежедневно — через день тебе будет уже казаться, что это не твоё сочинение. Я спросил чем он занимается, пишет ли музыку. Он ответил, что в прошлом году написал сочинение для голоса и ансамбля на стихи Рильке и Лорки, но никому его не показывал. Я спросил, не угнетает ли его, что его сочинения не исполняют. Он сказал, что, конечно, угнетает. Пока сочинение не исполнено или никому не показано, кажется, что оно не существует. Но он считает основными своими сочинениями сочинения о музыке, а музыка — это второе. Когда мы вернёмся после лета, он даст нам почитать свою статью о Бахе. — Сейчас мы живём в такое время, когда в музыке наступил спад или провал. Я был на одном концерте Элисо Вирсаладзе, где исполнялось три концерта: Моцарта, Шумана и Шопена. Какой это был прекрасный концерт Моцарта! И какие плохие были Шуман и Шопен! Можно, конечно, в детском возрасте увлекаться Шопеном. Можно даже всю жизнь им увлекаться. — Да, но после Моцарта был Бетховен, — возразил я. — Бетховен это то же самое, что Моцарт. Всё что есть в Моцарте развито Бетховеном. Это одно явление. После Баха был провал, после Бетховена был провал, но после Вагнера уже не было провала до Веберна. Сейчас есть три способа писать музыку: это не быть членом Союза композиторов; быть, но писать так, что будет не нравиться в Союзе. Можно писать: вот этот аккорд не понравится Хренникову, напишу ему назло и т. д. А можно, как Волконский, перестать писать. Чтобы сейчас писать музыку, нужно знать всю историю музыки в её взаимосвязи. Холопов знает много сочинений, но он всеяден, и он не учит взаимосвязи. Великие мастера всегда знали своих предшественников. Бетховен знал Моцарта, Вагнер — Бетховена, Малер — Вагнера… — А интересно, — спросил я, — среди великих мастеров вы ставите кого-нибудь на первый план и на второй? Вы говорите чаще всего: Бетховен. — Бетховен, да. Всё идёт к Бетховену и от Бетховена. Но великие мастера отличаются от других тем, что когда слушаешь кого-нибудь из них, то существует только он. Бах ничуть не меньше Бетховена, Моцарт не меньше Баха. Когда слушаешь Чайковского или Прокофьева, там кое-что может нравится, и тогда мы говорим: это не хуже чем… После Веберна все композиторы старались быть новыми. Если это не ново, это не музыка. А ведь Шёнберг был новым на основе традиции! Этого нельзя забывать. У Сильвестрова в одном сочинении зажигают спичку. Когда я был маленьким, у меня тоже бродило что-то вроде этого, значит это очень устарело. Сильвестров талантливый человек, но спичка — это не музыка. Кто из мастеров делал подобные вещи? — Не знаю. Разве что Берлиоз… — Берлиоз! Это, наверное, самый плохой из известных композиторов. Самое главное в музыке — обладать формой. Главное знать что ты делаешь. Я слышал музыку Суслина — он талантливый человек, но не знает что он делает. Сильвестров знает, что он делает, он заставил себя думать, что он знает, и это его секрет. Но он не обладает формой. Разговор зашёл о его учениках. Я спросил, как ему понравился Саша Вустин. Вопрос удивил его. — Как он мне может нравиться? Как ученик? Не знаю. Мне не может нравиться из моих учеников никто, кроме себя — я единственный свой ученик. Если я учу чему-нибудь, я это делаю, чтобы самому чему-то научиться. Моя особенность состоит в том, что я не хочу слушать музыку своих учеников. — Интересно, а почему? — спросила его Леночка. — Ну, во-первых, потому что мне это неинтересно. А во вторых, я люблю слушать только очень хорошую музыку. Лёня Гофман самый преданный мой ученик. Я знаю его 15 лет, и 7 лет он у меня учился, но я не знаю его музыки. — Я слышал его музыку, — сказал я. — Что вы можете о ней сказать? — спросил он с искренним интересом. Я ответил, что это очень робкая попытка идти по пути нововенцев, которых тот знает, по-видимому, только по слуху. Что он очень скован, и если у него будет хороший наставник, он может развиться в хорошего композитора. — Вы, наверное, правы, — сказал Гершкович, но я не слышал его музыку. Вы требуете от Гофмана, чтобы он пошёл вперёд Шёнберга. — Не обязательно идти вперёд Шёнберга, но можно, оставаясь Гофманом, писать выразительную музыку. — Вот! — вскричал Гершкович. — Вы цепляетесь за это слово «Выразительность»! Что такое выразительность? Это Шуман и Шопен. Музыка превращается в «Карнавал». Гершкович стал искать что-то на рояле, достал папку и развернул стопку тетрадных листков с диаграммами, потом достал партитуру Скрипичного концерта Шёнберга. — Вот! Это первые 14 тактов Концерта Шёнберга. Здесь главная тема, здесь связующая, здесь побочная. Это экспозиция сонатной формы. Здесь всё как кристалл!!! А вы говорите «выразительность»! Бах выразителен? Вот ми-бемоль мажорная прелюдия из I тома. Он открыл ноты с пометками, сделанными красным карандашом. — Здесь другое. Но это выразительно? — И выразительно тоже, — сказал я. — Когда я говорю слово «выразительно», я имею в виду, что там есть структура, взаимосвязь, и поэтому мы воспринимаем сочинение как выразительное, — Да, и выразительное тоже, — согласился Гершкович. Он снова полез за нотами. На этот раз он открыл 28 сонату Бетховена, ор. 101. — Где здесь главная тема? — Наверное там, с чего начинается соната. — Нет, до того! Соната начинается прямо с побочной партии — она стоит на доминанте! Главное — тональность! Без этого нельзя понять и додекафонии Шёнберга. Эта соната — вершина Бетховена. У Бетховена много вершин. Финал 3 симфонии тоже вершина. — А [Лев] Толстой, — вспомнил я, — в ужасной статье об искусстве писал об этой сонате. — Что? Толстой писал об этой сонате? Что он писал? Мне это очень нужно. — Он писал, что перед ней он слышал пение баб, и на него это произвело сильное впечатление… — Вот это и была главная тема сонаты! — А потом какой-то пианист исполнил 101-ую сонату. — Он так и пишет 101-ую? — и Гершкович снова стал искать в нотах эту сонату, чтобы проверить опус. — Да, и что он страшно скучал, и все скучали вокруг, и делали вид, что им это интересно. — Конечно, скучали! — воскликнул Гершкович. — Где это можно прочитать? Какая удача! Толстой писал о Крейцеровой сонате, но об этой… я не знал. Я должен это прочесть. — Эта статья — пример того, как большой художник может не понимать искусства. — Да, он большой художник. В «Войне и мире» много хорошего, но есть и ужасные вещи. То что он пишет о войне, Наполеоне и во 2 томе — это могла написать Вера Панова. А вы знаете как к нему пришёл Рильке? Я должен это рассказать. Он долго ждал и слышал, как за стеной кто-то ссорится из-за ревности. Потом вышел сын и сказал: «Граф скоро выйдет». Потом вышла жена и сказала: «Граф болен и выйти не может». Потом вышел граф и спросил: «Что хотите? Обедать с ними или гулять со мной?» — «Гулять с вами». Они дошли до станции и не сказали друг другу ни слова. Гершкович что-то сказал о больших вершинах и маленьких холмах. — Но холм это тоже явление. — Всё явление, — ответил он. — Да, даже яма, даже помойная яма. И она тоже может обладать выразительностью. — Например, «Гусарская баллада»! — Да, я как раз тоже об этом подумал, — и мы рассмеялись. Говорили о Шнитке. О том, что он недавно быстро написал какое-то сочинение по заказу Западной Германии, и там назначена премьера. Немцы ставят условие, что они платят 10 тысяч марок, если автора командируют на первое исполнение. ВААП в этом заинтересован, а Хренников хочет «не пущать». Говорят, Шнитке вызвали на правление и спросили, не собирается ли он «там» остаться. А он ответил, что во-первых, если бы хотел, то давно мог бы уехать, а во-вторых, он недавно купил новую машину… — И это называется, что мы говорим о музыке! — неожиданно смодулировал Гершкович.

On 27th of June 1980, we received an unexpected call from Herschkowitz with an invitation to visit him. On this occasion, he was staying at Komsomol’ski Prospekt (Komsomol Avenue) in an empty flat that belonged to some of his friends. Conversation 1 (28 June 1980) The next day, on the way to Herschkowitz’s apartment, we tried to guess at the motive for his invitation but could not find any reasonable explanation. Philipp Moiseyevich was extremely polite. He introduced us to his young wife Elena and invited us to sit down. Tea was served straight away. Herschkowitz asked: – What do you do to maintain yourself? Do you write film music? I have heard, Dima, that you left your job in a publishing house – somebody told me this: Leonid Gofman, or Boris Frankshtein, or maybe Victor Suslin… The conversation had turned onto this subject and, as we understood later, he had definitely assumed that the reason for me leaving my job was somehow connected with the idea of immigration to the West. However at that time we had not even thought about immigration. When it became clear that the only reason for me leaving this job was to have the chance to write music every day, Herschkowitz was extremely surprised with the light-mindedness of my rash action – especially when taking into account the latest events (the consequences of a speech given by Tikhon Khrennikov, the chief of the Union of Composers, at the union’s sixth meeting). However, he said he held no disrespect to this light-mindedness. He agreed that if you want to devote yourself to your profession, you have to work every day, or after a day or two it will appear to you that it is not your own composition that you work with. I asked him what he was doing for a living and if he was still composing his music. He said that over the last year he had completed a composition setting poems by Rainer Maria Rilke and Frederico Garsia Lorca, but he had not shown it to anyone. I asked him if he was depressed by the fact that his music was not performed and he answered “of course I am depressed by this – until my music is played or shown to somebody it seems that it does not exist.” However, he regarded his writings on music as his true compositions: music itself came in second place. He mentioned his new article on Bach and said that we could have a copy when we return from our summer trip. – We are now living in such a time when, in music, a recession or downfall has set in. I recently went to a concert given by Eliso Virsaladze: she played three Concerti by Mozart, Schumann and Chopin. How beautiful Mozart was! And how bad were Schumann and Chopin! Of course, in your childhood you can be carried away with Chopin. You can be keen on his music all your life, if you like. – Yes, but after Mozart came Beethoven, – I told him in return. – Beethoven is the same as Mozart. Beethoven developed everything that Mozart did. They are one and the same. After Bach there was a downfall, after Beethoven there was a downfall, but after Wagner there was no downfall until Webern. Nowadays there are three ways to write music: the first is not to be a member of the Union of Composers. The second is to be a member, but to write in a way that would be unwelcome in the Union of Composers, for example, you could guess that Khrennikov would possibly not like a particular chord, and then you would use it to spite him. The third way is to stop writing music all together – like Volkonsky. To write music now, you have to know the entire history of music and its inner interrelation. Kholopov knows a lot of music, but he is ‘omnivorous’, and does not teach this interrelation. The Great Masters have always known their predecessors: Beethoven was aware of Mozart, Wagner was aware of Beethoven and Mahler was aware of Wagner… – However, could you rate one of the Great Masters higher than another? – I asked. – You mention Beethoven much more often. – Beethoven, yes! Everything goes towards Beethoven and from Beethoven. However, the Great Masters are distinguished from the others by the fact that when you listen to one of them, none of the others exist. Bach is in no way less great than Beethoven, Mozart – no less than Bach. When one listens to Tchaikovsky or Prokofiev, there are some bits one might like, but then one says that it is no worse than… After Webern, all composers tried to be new, thinking that music which was not new could not be music. But Schoenberg, after all, was new on the basis of tradition! That should not be forgotten! In one of Valentin Silvestrov’s compositions a match is lit during the performance. When I was a child, something similar was rambling in my head: thus, by now it has become very antiquated. Silvestrov is a talented man, but the match is not music. Which of the Great Masters did similar things? – I don’t know. Possibly Berlioz… – Berlioz! He is probably the worst of the famous composers. Fundamentally, a composer must possess form. The most important thing is to know what are you doing. I have listened to Suslin’s music – he is a talented man, but he does not know what he is doing. Silvestrov knows what he is doing, he made himself believe that he knows – and this is his secret. But he does not possess form. The conversation turned onto the subject of his pupils. I asked, if he likes Alexander Voustin? – How can I like him? As a pupil? I do not know. I can’t like any of my pupils, except myself – I am the best of my pupils! If I teach something, I do this to teach myself. My peculiarity is that I do not want to listen to the music of my pupils. – But surely it is interesting, why not? – Lena asked. – Because firstly, I am not interested, and secondly, I like to listen only to very good music. Leonid Gofman is the most devoted of all my pupils. I have known him for fifteen years already, and for seven of them he has studied with me… – I have listened to his music, – I said. – What can you say about it? – It is a very modest attempt to imitate the music of the New-Viennese composers, which he knows, I suppose, only by ear. I think that he is lacking in freedom too much, but under the right directions he could develop into a good composer. – Perhaps, you are right, – Herschkowitz said, – but I have not heard his music. However, you demand of Gofman that he must surpass Schoenberg! – It is not necessary to surpass Schoenberg, but he could still compose expressive music while remaining to be Gofman. – That’s it! – he exclaimed. – You clutch at this word ‘expressive’! What does ‘expressive’ mean? It means Schumann and Chopin! Music is turned into a ‘Carnival’. In agitation Philipp Moiseyevich began to search for something on top of the grand piano. He found a folder, pulled out a bunch of sheets of paper filled with diagrams, and then opened the score to Schoenberg’s Violin Concerto (Op.36). – Look at this! Here are the first 14 bars of Schoenberg’s Concerto. This is the principal theme, this – the transition, and here – the subordinate theme. Here is the exposition of sonata form. Everything here is like crystal! And you are talking about ‘expression’! Is Bach expressive? Look at this Seventh (E Major) Prelude from the first volume of the Well-Tempered Clavier (BWV853-I) He opened the score that was covered with marks made with a red pencil. – This is different from Schoenberg. However, is it ‘expressive’? – It is ‘expressive’ as well, – I answered. – When I say ‘expressive’, I mean that there is a structure and interrelation, and therefore we perceive this composition as ‘expressive’. – Yes, it is ‘expressive’ as well, – Herschkowitz suddenly agreed. He then took a volume of Beethoven sonatas from the piano and turned to the beginning of the Twenty Eighth Sonata (Op.101/I) asking: – Where is the principal theme here? – Perhaps at the beginning of the sonata. – No! Before this! The sonata begins directly from the subordinate theme – it dwells on the dominant! Tonality is of great importance! Without it you cannot understand the twelve-tone music of Schoenberg. This Sonata is one of the peaks of Beethoven. Beethoven has many peaks – the Finale of the Third Symphony is also a peak! – However, – I said, trying to remember, – Lev Tolstoy in his horrible article On Art wrote about this sonata… – What? Did Tolstoy write on this sonata? What did he write? I need to read this article! – He wrote that, before listening to this sonata he heard the singing of peasant women that he was extremely impressed with… – That’s right, it was really the principal theme! – And afterwards some pianist played “Sonata No.101”. – Did he really name it “No.101”? – Herschkowitz asked and, while laughing, he began to find the sonata in the score again to check the opus number. – Yes, and he wrote that he was terribly bored with it. Everybody was bored, but they all pretended to be interested. – Of course, it was boring for them! – Philipp Moiseyevich exclaimed. – Where can I read this? It is a great piece of luck! Tolstoy wrote about Kreutzer Sonata (Op.47), but about this – I did not know. I have to read it. – This article is an example of how a great artist could have such a lack of understanding of art. – Yes, he was a great artist, – Herschkowitz confirmed. – There are many good things in War and Peace, but there are some terrible things also. Some passages about war and Napoleon, as well as a big portion of the second volume, could have been written by Vera Panova. Do you know the story of how Rilke came to visit Tolstoy? I have to tell you. He had been waiting in the entrance hall for a long time, listening to somebody behind the wall quarrelling because of jealousy. Then Tolstoy’s son came in, saying, “The count will go out soon”. Then his wife came in, saying: “The count is ill, and he can not go out.” Then the count came in, asking: “What do you prefer: to have dinner with them or to have a walk with me?” Rilke answered: “To have a walk with you.” They had a long walk to the station without saying a word to each other. Philipp Moiseyevich mentioned something about big peaks and small hills. – However, the small hill is also a phenomenon, – I answered. – Everything is a phenomenon, – he agreed. – Even a rubbish pit. A rubbish pit could even be ‘expressive’. – Hussars’ Ballade , for example. – I was just thinking of that, – I said, and we burst into laughter. I told a recent story of how Khrennikov refused to let Schnittke go to West Germany for the premiere of one of his compositions. Schnittke was invited to the board of the Union of Composers and he was asked if he would remain in the West if he were given permission to attend the concert. He answered, that firstly, he would have gone there a long time ago if he had wanted to; and secondly, he had just bought a new car… – And this means that we are talking about music! – Herschkowitz said with exasperation.

Примечания

---

© Д. Смирнов-Садовский / D. Smirnov-Sadovsky